Ненавистное деревянное строение изрядно пострадало: взрыв, словно кожу, сорвал с него его потрескавшуюся оболочку, показав секреты его чудовищной плоти, и показав человека, что бессчетные годы был его пульсирующим сердцем, его коварным мозгом, изо дня в день совершая тайные вещи, ужасные вещи, о которых мир сразу за стенами Дома чудес не хочет знать. Еще меньше мир далеко, далеко наверху хочет знать об экспериментах, уменьях и развлечениях этого человека, а также о зачастую живой еще плоти, которую он использует в качестве своих глиняных игрушек. Как не хочет он слышать и крики боли, служащие ему музыкой, которой дирижируют его подрагивающие пальцы. Хозяин Дома чудес, известный некоторым, и как он сам любит, чтобы его называли, под именем "Манипулятор материей". И как же он любит те нервные взгляды, которые они бросают на него украдкой, то, как они спешат убраться с его пути, когда он выходит из этой искореженной деревянной клетки, чтобы насладиться видом плоти, которую, возможно, он однажды использует в своих проектах. Кое-что в Доме чудес, конечно же, подремонтировали, так как прошел почти год с той ночи, когда Курт в приступе ярости разнес весь цирк, с той ночи, когда их владельца в конце концов вывели из себя, заставили сорвать человеческий облик и начать пожирать все вокруг. Доски были прибиты, трещины замазаны, оставив лишь слабое красноватое свечение кровоточить сквозь узкие щели и трещины, подобно тому как непрошенный свет сочится сквозь прикрытые веки разбуженного спящего. Только случайные шорохи и стоны доносятся до цыган и карликов, спешащих иногда мимо этого грязного места... и конечно же, они говорят себе, что ничего не слышали, и отказываются даже вспоминать, как того или иного их старого знакомого много лет назад послали в этот дом за нарушение какого-то циркового правила, и который так никогда и не вернулся. Есть много чего другого, чем занять ум. Джордж Пайло, брат Курта и новый босс, отдавал теперь здесь приказы, рявкал и выплевывал их как автоматную очередь, делая ударение на каждом щелчками этой ужасной ненавистной плети. Есть работа, которую надо делать, очень много работы: чинить, восстанавливать, чистить, отстраивать. В конце концов, миру нужно то, что будет отвлекать его от насущных проблем и развлекать. Ему нужен цирк. Вплоть до самых глубин цирка пульсирует нарастающая потребность, нетерпеливость и голод. Тем не менее, как что-то раненое и покалеченное, оно сдерживается, сдерживается, еще не уверенное в собственных силах, в способности бросить вызов трудностям своего ремесла, обеспокоенное предчувствием своей погибели, обеспокоенное тем, что некоторые там наверху знают, что цирк здесь, видели его наготу, не спрятанную за внешним блеском, который затуманил бы их глаза и воспоминания. И оно нервничает. Его коллапс оставил в мире дыру, которая рано или поздно заполнится, их шоу или чьим-то другим. И этот страх тоже терзает цирк, так что с каждым днем работа мало-помалу ускоряется: стучат молотки, лязгают колья для шатров, хлопает, разворачиваясь, заново сотканная ткань, лихорадочно суетятся повсюду ярмарочные крысы, стараясь выглядеть занятыми и избежать плети. Но цирку нужны циркачи. Шоу, как говорится, должно продолжаться. А смерть в некоторых темных потаенных уголках мира чуть больше, чем неудобство. Под Домом чудес, рядом с каменной жертвенной плитой, давно уже не используемой, за крышкой из деревянных досок, начинается извилистый туннель, ведущий в истинные недра цирка. Они не так уж далеко, по правде говоря, несмотря на то, что они далеко от взора и разума. Их камни светятся красным и оранжевым. Там, где туннель кончается и начинается каменный пол пещеры, лежит мятой кучей забытая пара мешковатых клоунских штанов. Сиротливо, вполсилы, карманы время от времени волшебным образом наполняются призванным в тщетной надежде на спасение хламом: маленький парашют надувается в попытке поймать порыв горячего ветра; ледоруб бесполезно цепляется за пол, еле-еле полощет белый флаг. Со временем все эти вещи снова растворяются в воздухе. Хозяина этих волшебных штанов вырвали из них сразу вскоре после того, как он был принесен в это тайное место бывшим владельцем цирка, Куртом Пайло. У Гонко об этом нет воспоминаний. Он помнит только запертый фургон, который раскачивают, чтобы вытряхнуть их, и пронзительный лающий голос Джорджа. С тех пор и Курт и Гонко бродят по этим туннелям, через лабиринты и катакомбы из камня, который то и дело становится податливым как губка и выгибается вниз прямо под ногами, будто кожа какого-то живого существа. Ибо ничего здесь не является таким твердым или материальным, каким кажется. Нависающие каменные глыбы приходят в движение, превращаясь в миллионы ползущих насекомых, жаждущих вцепиться в тебя, только для того, чтобы потом снова стать похожими на камень. Курт и Гонко избегают, когда могут, жадных рук и воняющего мясом горячего дыхания своих мучителей, чьи формы меняются, но вкусы – нет. Сейчас Гонко прячется, как он обычно прячется, забившись голым в темный маленький закуток под складчатым козырьком из камня, подальше от глаз хихикающих и рычащих исчадий ада, которые часто рыскают поблизости в поисках развлечения. Курт еще не нашел хорошего места, чтобы прятаться. Каждый день до него доносятся крики Курта, как и шепот, который, кажется, исходит от самого камня. Он шепчет о многих вещах, этот дышащий камень, о многих секретах цирка. Гонко многое узнал. Иногда он посещает сны Джейми. Сны Джейми и других людей, где он с наслаждением пинает мебель в их подсознании и старается устроить столько беспорядка, сколько может. В основном же он видит сны сам, сны о побеге. Он пытался выбраться наружу уже много раз, но это не разрешено, и каждый раз его ловят и делают ему очень-очень больно. Джордж Пайло злой человек, и всегда им был, и это не секрет. Но еще не придумано такого слова, чтобы описать степень той жгучей смертельной ненависти, что клокочет в венах Гонко подобно лаве, когда он вспоминает, как Джордж запер его и остальных клоунов в обреченном автофургоне в ту ночь. У Гонко туманные и путаные воспоминания обо всем этом, падение из фургона – вот последнее, что он помнит, так что Джордж (насколько Гонко может судить) и есть тот, кого он должен благодарить за то, что он оказался запертым в этой ловушке внизу. Он шипит сквозь зубы и баюкает свои ожоги и раны, обещая себе: он отомстит. – Гонко. О, Гонко? – знакомый голос, низкий и жизнерадостный, зовет откуда-то из глубин. Эти же слова шепотом повторяют камни, бездумно передразнивая. Щелкающие пасти формируются из нематериальной глины. Гонко в своем убежище собирается в комок. "Шурх-топ-ширх", – все ближе слышатся прихрамывающие шаги из туннеля справа от него. – Гонко! Гонко, иди сюда, мы должны поговорить. О многих интересных вещах. Курт. Тот же жизнерадостный веселый голос, независимо от того, что происходило с ним всего час назад. Также как он звучал бывало в его фургоне, где стол был завален библиями и распятиями. Гонко выглядывает и видит его – худое горбатое почерневшее существо из костей, пластин и когтей. Оно выше, чем обычный человек, но все скрюченное и сгорбленное. На его голове криво прилеплено человеческое лицо, прежнее лицо Курта, с толстыми губами, прикрывающими слишком большие зубы, круглыми румяными щеками, безмятежно улыбающимися глазами. Гонко не отвечает на его зов, пока Курт не произносит: – ...надо поговорить, Гонко. У меня для тебя потрясающие новости. Для тебя есть задания, там, наверху. Гонко осторожно садится. Он шепчет в коридор, зная, что камень изогнется и поиграет со звуком, так что будет казаться, что он звучит со всех сторон от Курта. – Я слушаю, босс. – Ох-хо-хо, – печально смеется Курт. "Шурх-топ-ширх", – пятятся обратно все его угловатые выступы, возвращаются к Гонко, пока огромная согнутая насекомоподобная масса из костей и лица не встает прямо напротив укрытия Гонко. Тем не менее, Курт не смотрит прямо на него, притворяясь – так, по крайней мере, кажется Гонко, – что оглядывается вокруг, ища его. – Ты не должен звать меня боссом, Гонко. Теперь я простой работник. Такой же, как и ты. Хотя ты клоунский босс, так ведь, Гонко? – Я думаю, я был бы им, если бы у меня были клоуны. – Хмм. Да. Что же, это одна из тех вещей, о которых мы должны поговорить. Я тут общался с... высшим руководством. – Я слышал крики, босс. Курт. – Ох-хо. Они любят энергичную беседу. И они любят акцентировать свою точку зрения с помощью многих уникальных методов... – лицо Курта искажается, словно его тошнит. Черные блестящие кости, похожие на грудные клетки, идущие вдоль всего его позвоночника, гремят и трясутся минуту или две. – Но порой приходится сурово обходиться с подчиненными, которые не справляются с работой. Или с теми, кто... как бы это выразиться... вообще губит все предприятие целиком. "Это не я был тем, кто разрушил его, – думает Гонко, подавляя приступ гнева, – однако я здесь внизу вместе с тобой, Курт, ты, большая тупая куча блевотины". А вслух: – Это была не твоя вина, Курт. И не моя. Это была диверсия. – Хм, ну что ж, кому-то же нужно быть ответственным. И, похоже, это мы с тобой! У наших начальников есть много веских причин для... разочарования. До всех этих неприятностей, вот ведь, ты знал, что они собирались расширяться? Бог мой, да, у них на уме было столько операций на поверхности, а время, условия были почти идеальными! Но теперь... – Курт грустно вздыхает. – Много нужно сделать там наверху, Гонко, чтобы все снова стало идеальным. Первые слабые ростки надежды вплетаются в ярость и страх Гонко. – Неужели? – Мм, безусловно. Еще более интересным для меня оказалось то, Гонко, что у наших начальников есть свои собственные начальники! Боже мой, этой цепочке команд конца и края не видно, не так ли? – голова Курта крутится из стороны в сторону, глаза бегают. – Или глубины. Был ли ты в еще более глубоких коридорах и помещениях, а? Прячемся здесь, у самого входа? А как же наш дух приключений? Что ж, тогда ты не видел огромную черную металлическую плиту, массивную и высокую. Я видел, Гонко. У нее есть петли и ручка, и бог ты мой, как же она напоминает мне дверь. Так как это именно она и есть. Только... – Курт понижает голос до шепота, – они еще не могут пройти через нее. О нет, пока нет. Пройдет еще очень много времени, прежде чем мир будет готов к ним. Это похоже на то, осмелюсь сказать, как ждут, когда вода в ванне станет идеальной температуры. Те, которые здесь внизу? Они очень хотят выйти... наверх. Этот цирк, Гонко, не больше, чем опорный пункт для них, всего лишь вестибюль. Они пробыли здесь уже довольно долгое время. Так что небольшое ожидание для них, что ж, оно раздражает их, но это не... – глаза Курта сверкнули. – Не конец света. – Я с вами, босс, – говорит Гонко. – А скажите-ка. Не слышали ли вы может что-нибудь о том, чтобы вытащить меня нахрен отсюда? Улыбка приподнимает румяные щеки Курта. – Так уж случилось, что да! Действительно слышал. Ты немедленно отправляешься наверх и сделаешь кое-что. Чтобы помочь снова поставить цирк на ноги. Они нервничают, наши начальники. Мир наверху услышал про нас. Знает чуть больше чем надо слухов и сплетен. Наверху ждет список имен. Ты должен замести следы любыми способами по своему усмотрению. И ты должен снова собрать своих клоунов ради истинной цели – дурачиться, развлекать и забавлять. Все заслуживают развлечений, ты так не считаешь, Гонко? – Вы знаете, босс, пожалуй, с этим я соглашусь. – Хм-м. – Только вот одна загвоздка. Моя труппа мертва. Вы, наверное, помните, как выгрызали их внутренности. Курт поднимает коготь, похожий на тонкий скрученный металлический стержень. Он грозит пальцем, понимает Гонко, грозил бы, если бы у него были пальцы. – Тц-тц-тц! Позитивное мышление, Гонко. Никогда не фокусируйся на "не может" и "не получится". Собери все, что осталось от твоих клоунов и нанеси визит куратору Дома чудес. Он знает, что делать. Пока же цирком будет управлять мой... дорогой... брат... – голос Курта понижается, превращаясь в рык чего-то настолько голодного, что голод этот никогда не будет утолен, – мой драгоценнейший брат, Джордж. Гонко кивает. Он быстро прикидывает в уме, затем рискует прошептать: – А скажи-ка, Курт. Если так выйдет, что Джордж не окажется таким же, ну, в смысле, как предыдущий босс? Просто предположим, что шоу Джорджа получится не таким уж великолепным? Что тогда? Голова Курта медленно покачивается, медленно поворачивается к нему, и большие белые глаза надолго впиваются в него взглядом. Гонко съеживается, уверенный в том, что своим языком только что лишил себя любой возможности выбраться из этих пещер. Все-таки Курт верен своим боссам, а Гонко только что намекнул на диверсию. Все сверлит и сверлит его этот взгляд. Наконец Курт произносит: – Если такое произойдет, что ж, мне кажется, тогда предыдущий владелец будет восстановлен на прежнем месте, Гонко. И мне кажется, у него будут некоторые привилегированные исполнители, с которыми он будет особенно любезен при каждом удобном случае. – Думаю, мы поняли друг друга, – Гонко чувствует немалое облегчение, когда Курт наконец хромает прочь, волоча за собой поломанные части себя самого. Его босс достаточно необычен, и может вполне невинно воспринять этот вопрос как чисто гипотетический и не распознать в нем тайного замысла. Но никто не любит Джорджа Пайло, особенно Курт. И Гонко полагает, что еще меньшее количество людей полюбят его после его пребывания у руля. Он выползает из своего укрытия, находит рубашку и ботинки, нащупывает выход и снова надевает свои волшебные штаны с намерением карабкаться вверх. Из карманов вываливаются два ледоруба. На этом месте обычно появляются две гигантские руки и останавливают его, утаскивая обратно в глубину, но в этот раз ничего не препятствует его выходу. Ослабевший, исхудавший, страдая от боли, поскальзываясь на камнях, он преодолевает подъем с минимальной суетой – все, что ему требуется, так это представить лицо Джорджа Пайло, злорадно ухмыляющееся в паре футов над ним. "Спорим, ты не сможешь, – усмехается воображаемый Джордж ему в лицо, – спорим, ты не сможешь выбраться, тупая башка". Лицо Джорджа – это деревянный пол над ним, вскоре разбитый в щепки, когда Гонко выползает обратно на землю цирка, а затем валится без сил. * * * Гонко моргает на искусственный вечерний свет поддельного неба цирка, погружающий все в фиолетовые сумерки. Из его костяшек сочится кровь, и торчат щепки. Его клоунская рубашка превратилась в рваные лохмотья в леденцово-красную полоску. Хотя во времена Курта по вечерам кончалась вся работа, сейчас слышно, как везде что-то торопливо прибивают, чистят и строят. Странное монотонное насвистывание и пьяные песни карликов доносятся сквозь звуки цирка, возвращающегося к жизни. Запах попкорна с маслом и сахарной ваты плавает в прохладном воздухе. Гонко страшится того момента, когда он окажется лицом к лицу с Джорджем, чувствует, что его ярость вырвется из его кожи подобно плетям колючих лиан, которые он не сможет сдержать, и задушит Джорджа, и тот слишком легко отделается. Но Гонко помнит жизнь цирка и его медленное, закрученное время. В этот раз месть должна быть атомным взрывом: окончательной и абсолютной. Это вам не вражда с акробатами. Гонко снова думает о трясущемся фургоне. Прежде чем все это закончится, он увидит, как Джордж отправится в тот туннель, он улыбнется и помашет ему сверху на прощание, глядя как маленькое тельце кувыркается, колотя ножками по воздуху, и летит к разгневанным хозяевам. Так что, пообещав себе все это, ему кое-как удается не позволить красному туману застлать его зрение, когда он слышит визгливый крик Джорджа: "Отполируйте эти ружья! Отрегулируйте тот ряд уток! Они двигаются слишком быстро! Тупые уродливые куски дерьма, вы, должно быть, проголодались, отведайте-ка это!" Щелкает плеть. Зубы Гонко скрежещут, его тело содрогается от чистейшей ненависти, когда он, пошатываясь, идет в сторону этих звуков. * * * Балаганщики – народ хитрый. В цирке не хватает персонала, и если честно, не хватает довольно сильно, но достаточное количество карликов, цыган и остальной разношерстной братии, собранной за годы существования цирка, пережили резню Курта, чтобы завербовать других своих сородичей, время от времени выскальзывая на поверхность и возвращаясь обратно со стянутыми веревками тюками, мычащими сквозь кляпы или наклеенный скотч. Новичкам дают попробовать порошок, обучают установленным порядкам, подготавливают с помощью определенных ритуалов к их новой жизни, и вот уже они принадлежат Джорджу. Джордж не рассчитывает, что кому-то придется по душе его стиль руководства, даже ему самому. На самом деле, иначе он бы его не выбрал. Он должен быть тираном, чудовищем, ненавидимым всеми. И все же при одном только упоминании имени Курта страх появляется на лице каждого из этих подлецов, даже новеньких, тех, кто эту историю только слышал, и все они прекрасно знают, что Джордж ну никак не способен на такой приступ гнева. С какой бы любовью они не вспоминали времена прежнего, более мягкого режима Курта, они еще будет говорить себе, что сейчас им живется намного лучше. На самом деле Джордж планирует сохранить воспоминания об этой резне и их страхи яркими и свежими. Но это потом. Весь прошедший с того дня год Джордж не сидел сложа руки. Цирк теперь будет другим, с большим упором на карусели и аттракционы... Ну, по крайней мере, таков был его план, поскольку после Курта большинство первоначальных артистов довольно сильно напоминали фарш. Ему не терпелось немедленно начать работать: самый простой день представления, с небольшим количеством посетителей-простецов, чтобы собрать немного пыльцы душ, и его лично отобранная команда охранников – лесорубы, оставались бы избалованными и верными. Но потом он переехал в вагончик Курта и обнаружил телефон. Все это время он вообще не знал, как именно Курт получал те редкие указания Снизу. Во втором ящике стола, все еще наполовину погребенный в шуршащей куче из коренных, малых коренных, клыков и резцов, с того самого момента, как он нашел его, тихо звонил ярко-зеленый телефон. Он взял трубку ("чего?!"), и голос дохнул в его ухо зимним холодом: "Еще рано", – сказал он и не добавил ничего больше. Ему ничего не оставалось, как повесить трубку, отменить запланированное на следующую неделю представление и найти кого-нибудь, кого отхлестать плетью, чтобы выплеснуть свою досаду. Телефон звонит каждый день примерно в одно и тоже время, и каждый раз этот ледяной голос: "Еще рано". Раз или два он пытался узнать, когда должны начаться представления, или, по крайней мере, узнать причину отсрочки. Он даже унижался, хватал телефон до того, как тот начинал звонить и умолял: "Послушайте, сэр, порошок! Наши запасы на исходе, и они ворчат, мне нужно платить этой кучке грязных червей, или начнутся бунты..." "еще... рано", – последовал ответ с другого конца, как он на самом деле надеялся, отключенной линии. "Послушайте, почему еще рано? У меня есть карусели, полностью готовые к работе, есть новые акробаты, натренированные и в отличной форме. Мы похитили несколько олимпийских чемпионов по гимнастике и обучили их. Умно, а? Моя идея! У меня есть укротитель львов и фокусник. Слушайте, у меня есть все, кроме гадалки и пары клоунов. Почему рано?" "еще... рано". И так каждый день. Он уже понял, мать вашу, ладно, ладно, хватит! Но все равно он звонил, и звонил, и звонил... Три дня назад, когда проклятый телефон зазвонил снова, Джордж расплакался. Его глаза наполнились слезами. Его собственный запас порошка, скопленный за многие годы, давно закончился. Запас Курта тоже почти подошел к концу. Он больше этого не выдержит. – Слушайте! – крикнул он в трубку. – Вы хотите, чтобы я управлял этим цирком или... Голос прервал его. Он звучал до странного весело. – Приготовьтесь. Представление скоро начинается. Джордж задрожал. – Как скоро? Но телефон щелкнул и замолчал. А Джордж в ликовании скакал по своему фургону, пока клацанье печатной машинки из другого ящика стола не привлекло его внимание. Он с уверенностью мог сказать, что еще вчера там никакой печатной машинки не было. Невидимые пальцы стучали по клавишам, пока не появился листок бумаги со словами "для гонко", под которыми шел список имен. "Для Гонко? – одними губами спросил Джордж у своего отражения в зеркале напротив стола (зеркало было из Дома чудес и искажало его отражение так, что он выглядел на три фута выше). – Почему "Для Гонко?". Гонко мертв. Все клоуны мертвы! Моему шоу не нужны клоуны. У нас есть карусели". В печатной машинке больше не осталось бумаги, но Джордж проследил за нажимаемыми клавишами и прочитал ответ: "Тебе понадобятся клоуны, Джордж. И у тебя будут клоуны". Так что он не особо удивляется, когда замечает Гонко, бредущего к нему в сумерках. Странная смесь из триумфа, удивления, злобы и чего-то такого, что Джордж не признал бы в себе как страх, бурлит в нем, словно шипучий напиток. Джордж сидит верхом на спине своего любимого нового приобретения, громилы, которого он соорудил с помощью Манипулятора материей из особенно крупного лесоруба. На спине несчастного, с помощью длинных шурупов, вкрученных в его кости, установлено седло. Небольшое устройство вставлено в качестве пульта управления в голову этого существа, гарантируя полное послушание и свободу воли как у картофелины. В более совершенном мире, думает Джордж, всех бы можно было контролировать посредством кнопок, рычажков и джойстиков.