На поляну вышел Коля и поднял руку. Нюра вопросительно посмотрела на Светлану Ивановну: Коля ведь не пионер, можно ему выступать? Светлана Ивановна кивнула. Коля достал платок, вытер лоб: он никогда в жизни не выступал на собраниях. Надо уже говорить, все ждут, а Коля не знает, как начать. — Скажи, Коля, чего хотел, — подбадривает Нюра. Николай глубоко вдохнул, громко выдохнул и сказал, будто разбежался: — А только без дела Катерина не ходила! Последние-то дни она за мамой моей ухаживала. И ни разу лекарство не перепутала, все делала, как врач наказывал. И двор обиходила. Он передохнул, удивляясь, что за один раз так много сказал, и неожиданно закруглил: — Я так думаю: Катерине на доктора учиться надо. Всем вдруг стало легко и весело. Девочки заулыбались, заерзали на скамейке. Светлана Ивановна рассмеялась. А Коле, видно, понравилось выступать. Он опять поднял руку. — Я бы вам давно сказал, да Катерина мне не велела сказывать, — и, совсем расхрабрившись, предложил: — Пусть мои трудодни за ту неделю Катерине запишут. Мне не жалко. Она бы с мамой не сидела — меня бы на утятнике не было. Нюра тоже выступила за Катю. Про подушечки вспомнила и про грозу, и про хорошую Катину работу. — Она на деле доказала, что все поняла, — заключила Нюра. — Я так думаю: надо принять Катю обратно и не поминать ей больше про ее поступок. «И не напоминать ей больше о ее поступке…» — по привычке мысленно поправила Нюру Светлана Ивановна и глубоко, легко вздохнула: «И собрание провели, и в Ленинград поеду!». Глава двадцать пятая Сторож открыл глаза, приподнялся на кровати. В лицо ударил луч солнца. За столом сидел Николай и, глядя в окно, лениво клал в рот ягоды черемухи. — Бабы на загонах? — спросил Петр Степанович. — По грибы ушли. Утресь по черемуху бегали, сейчас — по грибы. Сторож сердито сплюнул: — От, шалапутные! Неймется им. Уток-то хоть накормили? — Зерно им таскали. — А мешанку? — Вечером, говорят, сделаем. — Тьфу ты, — опять рассердился сторож. — Шалапутные и есть! А ты чего смотрел? — строго спросил он парня. — Я говорил, да с ними разве наговоришь? Лизавета насмешничает и Аксинья туда же. Коля, действительно, пытался сегодня навести на ферме порядок, да ничего у него не вышло. Лизавета и Аксинья все делали по-своему. Старшим и средним уткам утром и днем дали зерна, а мешанку, приготовленную девочками перед отъездом, выложили малышам. Не терпелось, видно, скорее покончить с кормежкой да бежать за черемухой. — Коленька, как у тебя фамиль-то? — спрашивала Лизавета, посмеиваясь и подмигивая Аксинье. — Боровков, — отвечал Николай, не подозревая коварства. — О-о-ой, милый! — еле сдерживала смех Лизавета. — С такой-то фамилией здесь ли тебе работать! Подавай заявление, переходи к нам на свиноферму. И хохотала как сумасшедшая. Николай, обидевшись, отошел подальше. А женщины вскоре захватили корзины, убежали за ягодами, оставив на загоне молчаливую утятницу Шуру, которая таскала в бочку воду. Николай намолол травы, починил двери у сарая. Хотел выложить возле мачты со знаменем звездочку, да передумал: Аксиньины петухи все равно разроют. Звездочку надо выложить к тому дню, когда уток колхозу передавать будут. Женщины вернулись с черными от ягод губами. Большим уткам и малышам набросали зерна и ушли за грибами, насыпав Коле целую пригоршню черемухи. — Все Лизавета верховодит, — ворчал Петр Степанович. — Моя-то не посмела бы от дела убежать. В окно было видно, как Шура готовила корм утятам, подливала в колоды воду. Сторож вскоре заметил, что и Николай месит корм в загоне старших уток. Не надеется, видно, что вечером Лизавета и Аксинья накормят птиц мешанкой. А девчонки наказывали следить за этим. Зерна-то парень привез на три дня, а эти лодыри за один день его стравили. Потом Коля стал собирать в кулек пух и перо. Петр Степанович вспомнил, как Аксинья уже несколько раз удивлялась: — И как это я-то не додумалась подушечки делать? Сколько бы уже набила. — Так за ним ведь наклоняться надо, за пером-то, — усмехался Петр Степанович, и Аксинья умолкала. …С грибами утятницы пришли вечером, когда Коля, Шура и Петр Степанович почти накормили птиц. Аксинья выглянула на загон, увидела там мужа и присмирела: чувствовала — достанется ей сегодня. — А кто их просил кормить-то? — ворчала Лизавета. — Мы бы и сами управились. Подумаешь, на час опоздали! — Режим у наших уток, — шепотом напомнила Аксинья. — Фи, смехота какая! У меня вон Валерка не по режиму ест, да ничего ему не делается. — Худой он у тебя, — покачала головой Аксинья, но Лизавета так сердито глянула, что сторожиха сразу умолкла. — Были бы кости, мясо нарастет, — сказала Мокрушина и пошла в избу, хлопнув дверью. («И что это все мне Валериком в глаза тычут. В отца ведь он худой-то…»). Аксинья не знала, что лучше сделать: на загон ли идти помогать или уж скорее ужин готовить? Петр-то, когда голодный, здорово сердитый бывает! «Нажарю сейчас грибов со сливками да накормлю всех», — решила сторожиха и засуетилась: — Лизавета, ты начинай грибы чистить, а я костер пойду разожгу. Поужинаешь с нами. Мокрушиной и самой не хотелось уходить с утятника: за ужином-то и помириться можно. А то председателю нажалуются, неприятности будут. Она бойко принялась чистить грибы, доставая их из Аксиньиной корзины. Перемешала с луком, насыпала в большую сковородку, залила сливками. Когда Петр Степанович и Николай вошли в избу, на столе уже стояла жаренка, наполняя все углы аппетитным запахом. — Милости просим ужинать, — заговорила Аксинья и, чтоб муж не успел ничего сказать, выскочила из избы. — Ой, а Шурочка-то наша где, Шурочка-то где? Шу-у-у-ра! — послышался Аксиньин голос уже за окном. Расчет был точный. Петр Степанович прошел к столу и только мимоходом обдал Лизавету сердитым взглядом. Ни он, ни Николай сегодня толком не ели и теперь нетерпеливо смотрели на сковородку. — Садись, Коля, — коротко сказал сторож. Парень быстро присел к краю стола. Увидев, что муж начал есть, Аксинья успокоилась. Вот выпить бы ему немного — совсем хорошо было бы! — Давайте кушайте всласть. Не зря мы с тобой, Лизаветушка, спины-то гнули! Петр Степанович хотел что-то сказать, но Аксинья перебила его, затараторила: — Коля, ты снизу-то, снизу скреби! Там они вкуснее, поужаристее. — Ладно, не егози! — положил ложку Петр Степанович. — Виноватая, так помалкивай.