— Но как же вы очутились здесь, Зверобой, если вам не удалось самому вырваться из рук этих дикарей? — Вопрос очень естественный с вашей стороны, и вы очаровательно предлагаете его. Удивительно, как вы хороши в этот вечер, Юдифь! Чингачгук прозвал вас Дикой Розой, и я нахожу, что вы можете навсегда утвердить за собою это имя. Ну, а что касается этих мингов, то теперь они все перебесились после потерь в последней схватке и готовы растерзать без всякой пощады всех, в ком подозревают английскую кровь. Я даже уверен, что они не пощадят и голландца. — Они убили моего отца, — сказала Гэтти, — и это, быть-может, утолило их жажду человеческой крови. — Знаю я всю эту историю, очень подробно знаю. Что же прикажете делать? Человеческая жизнь подвержена на каждом шагу разным случайностям, и благоразумие требует быть готовым ко всему на свете. — Все это так, Зверобой, но вы еще не объяснили, каким образом очутились здесь. — Тут объяснять нечего: я просто в отпуску. — В отпуску! Что это такое? Я понимаю это слово в устах солдата, но совсем не знаю, что оно значит в устах пленника. — Смысл этого слова один и тот же во всех случаях, Юдифь. Человек в отпуску, раз ему дано разрешение оставить лагерь или гарнизон на известный, определенный срок. По истечении этого срока он должен воротиться вновь или для того, чтобы опять носить ружье на своих плечах, или вытерпеть пытку и лишиться жизни, смотря по тому, разумеется, солдат он или пленник. Ну, а так как я пленник, то вы понимаете, что меня ожидает впереди судьба пленного человека. — Неужели гуроны отпустили вас одного, без караула и без всяких шпионов? — Как видите. — Какое же у них ручательство, что вы воротитесь назад? — Мое слово. Поверьте, они были бы величайшими глупцами, если бы отпустили меня без честного слова, потому что в этом случае я вовсе не был бы обязан воротиться к ним на дьявольскую пытку. Я просто положил бы карабин на плечо да и марш в делаварские деревни. Но теперь не то. Они так же, как и вы, понимают, что значит для меня честное слово. Вот почему я покинул их лагерь без всякого караула. — Так неужели вы имеете безрассудное и опасное намерение осудить себя на самоубийство? — Что вы говорите, Юдифь? — Я вас спрашиваю: неужели вы думаете, что можно отдать себя во власть неумолимых врагов, сдержав данное им обещание? Зверобой посмотрел с неудовольствием на молодую девушку, но через минуту лицо его совсем прояснилось. Он улыбнулся и сказал: — Ну да, Юдифь, теперь я вас понимаю. Вы думаете, что Скорый Гэрри и Чингачгук помешают мне выполнить мой долг. Но, я вижу, вы еще совсем не знаете людей. Могикан всего менее способен отвращать кого бы то ни было от исполнения обязанностей, а что касается Генриха Марча, то он думает только о себе, и ему нет никакого дела до других людей. Нет, Юдифь, не беспокойтесь: никто не станет меня удерживать от возвращения в ирокезский лагерь, а если бы сверх чаяния встретились какие-нибудь препятствия, то поверьте, что я сумею их преодолеть. Юдифь молчала. Все ее чувства, как влюбленной женщины, взволновались при мысли об ужасной судьбе, которая угрожала ее возлюбленному, но, с другой стороны, она не могла не удивляться необыкновенной честности молодого охотника, считавшего свое высокое самоотвержение простым долгом. Понимая, что все убеждения будут бесполезны, она хотела, по крайней мере, узнать все подробности, чтобы сообразно с ними установить свое собственное поведение. — Когда же срок, вашему отпуску, Зверобой? — спросила Юдифь, когда обе лодки медленно приблизились к ковчегу. — Завтра в полдень, минута в минуту, и вы хорошо понимаете, что я не имею ни малейшего желания ускорить этот срок. Ирокезы начинают бояться гарнизона из крепости, поэтому отпустили меня на самое короткое время. Решено между ними, что пытка моя начнется завтра при заходе солнца, и потом с наступлением ночи они оставят эти места. Эти слова были произнесены торжественным тоном, как-будто мысль о неизбежной смерти невольно тревожила его. Юдифь затрепетала. — Стало-быть, они твердо решили мстить за понесенные потери? — спросила она слабым голосом. — Да, если только я могу судить о их намерениях по внешним признакам. Кажется, впрочем, они не думают, что я угадываю их планы; но человек, проживший долго между краснокожими, понимает очень хорошо все мысли и чувства индейцев. Все старухи пришли в бешенство после похищения Вахты, а вчерашнее убийство взволновало весь лагерь. Моя грудь ответит за все, и нет сомнения, что ужасная пытка будет произведена торжественно при полном собрании всех мужчин и женщин. Я рад, по крайней мере, что Великий Змей и Вахта теперь совершенно в безопасности. — Однако, срок довольно длинный, Зверобой, и, может-быть, они переменят свои намерения. — Не думаю. Индеец — всегда индеец, и не в его натуре откладывать или изменять свои планы. Жажда мщения свойственна всем краснокожим, не исключая даже делаваров, несмотря на их постоянные сношения с белыми людьми. К тому же гуроны упрекают меня за смерть храбрейшего из своих воинов, и потому мне нечего ожидать от них пощады или милости. Но вы рассуждаете со мной только о моих делах, Юдифь, тогда как вам самой при настоящих обстоятельствах слишком необходимы дружеские советы. Ну, что, старый Том опущен в озеро? — Да, мы только-что его похоронили. Вы правы, Зверобой: дружеские советы для нас слишком необходимы, и единственный друг наш — вы. Генрих Марч скоро уедет, и после его отъезда, я надеюсь, вы уделите мне один час для того, чтобы поговорить с вами. Гэтти и я не знаем, что нам делать. — Это очень естественно после таких печальных, и совсем неожиданных ударов. Но вот уж и ковчег. Мы потом еще поговорим об этом. Глава XXIII Свидание Зверобоя с его друзьями на краю парома имело торжественный характер и не сопровождалось радостными восклицаниями. Могикан и его подруга догадались с первого взгляда, что он не был обыкновенным беглецом, и несколько слов, произнесенных с загадочным видом, объяснили им вполне то, что Зверобой называл своим отпуском. Чингачгук призадумался и стоял с озабоченным видом; Вахта поспешила проявить свое участие маленькими женскими услугами. Через несколько минут составили общий план относительно того, как надо провести эту ночь. Решено было с наступлением сумерок поставить ковчег на его обычном месте, потому что, по мнению Бумпо, гуроны после недавней схватки не имеют никакой охоты делать новые нападения. Притом ему было поручено сделать довольно важное предложение, и если бы оно было принято так, как хотелось бы ирокезам, война окончилась бы сама собой. За этим, собственно, и получил он на честное слово кратковременный отпуск. Когда ковчег был привязан к платформе, все принялись за обычные дела, и посторонний наблюдатель мог бы подумать, что ничего особенного не случилось. Три женщины хладнокровно и спокойно начали готовить ужин. Скорый Гэрри при тусклом свете сосновой лучины починял свои мокассины; Чингачгук сидел задумавшись в темном углу; Зверобой внимательно рассматривал «ланебой», карабин старика Тома, который впоследствии приобрел громкую известность в его собственных руках. Этот карабин с серебряной оправой был несколько длиннее обыкновенного — должно-быть, его сделал первостатейный оружейный мастер. Его главное достоинство составляло совершенство калибра и всех деталей; самый металл был также превосходен решительно во всех отношениях. Несколько раз молодой охотник переворачивал его на все стороны, пробовал замок и полку, приставлял приклад к своему плечу, прицеливался в отдаленные предметы, и все эти маневры он производил при свете лучины с таким хладнокровием, которое могло как нельзя больше удивить и озадачить наблюдателя, знающего о настоящем положении Зверобоя. — Отличное ружье, Генрих Марч! — вскричал он наконец по окончат нии своих наблюдений. — Признаюсь, жаль, что оно попало в руки женщин. Будь оно в руках хорошего охотника, я бы прозвал его «Смертью наверняка», и ничуть бы не ошибся. Такого огнестрельного оружия не видал, верно, и ты, Скорый Гэрри! — Твоя правда, Зверобой! Такое ружье — редкость в наших краях, — отвечал Марч, завязывая свой мокассин. — Недаром старик Том хвалился всегда этим карабином. Он не был, правда, хорошим стрелком, это мы знаем все, но у него были и хорошие стороны, Мне казалось, что Юдифь намерена подарить мне этот карабин. — Ну, я полагаю, не всегда можно угадать, что на уме у молодой девушки. Однако, очень вероятно, что карабин скорее достанется тебе, чем другому. Жаль только, что на этот раз предмет, близкий к совершенству, не вполне достигнет назначения. — Что ты этим хочешь сказать, товарищ? Неужели на моих плечах этот карабин будет не так красив, как на других? — Насчет красоты я не спорю, да и незачем: ты красавец первой руки, это всем известно, а с этим ружьем на плече будешь молодец молодцом. Но иное дело красота, и совсем иное дело ловкость и верность взгляда. В целую неделю не настрелять тебе этим карабином столько оленей, сколько другие настреляли бы в один день. Помнишь ли того оленя, в которого промахнулся? — Что за вздор ты говоришь, Зверобой! Я хотел тогда только напугать вертлявую лань, и ты, я думаю, видел, как она перетрусила. — Ну, пусть будет по-твоему; только этот карабин достоин владыки, и я уверен, что опытный стрелок был бы с ним властелином лесов. — И прекрасно, будьте властелином лесов, Зверобой! — воскликнула Юдифь, которая слышала этот разговор. — Дарю вам этот карабин, и, надеюсь, целые полсотни лет он будет в самых лучших руках. — Вы шутите, Юдифь! — вскричал Бумпо, крайне изумленный такою неожиданною щедростью. — Ведь это такой подарок, который не стыдно бы предложить английскому королю! — Я вовсе не шучу, Зверобой, и никогда не предлагала подарка так от души, как этот. — Хорошо, Юдифь, мы потолкуем об этом в свое время, а ты, Генрих Марч, не должен огорчаться. Юдифь — девушка молодая и видит вещи издалека: она поняла, что отцовский карабин вернее прославится в моих руках, чем в твоих, и в этом уж, конечно, она нисколько не ошиблась. Во всяком другом отношении Юдифь, само собою разумеется, отдает тебе полное предпочтение предо мной. Занятый приготовлениями к отъезду, Генрих Марч пробормотал что-то про себя и не счел нужным обнаруживать открыто своего негодования. Через несколько минут подали ужин, и все молча уселись за стол. Никто не чувствовал желания возобновлять разговор, так как все и каждый были заняты собственными размышлениями. После ужина все вышли на платформу, чтобы выслушать от Зверобоя предложения гуронов. Уселись на скамейку возле двери, и Юдифь первая начала разговор: — Видно по всему, Зверобой, что вы не торопитесь исполнить возложенное на вас поручение. Мы хотим, однако, знать, зачем послали вас гуроны. — Отпустили, Юдифь, а не послали. Прошу не забывать, что я в отпуску и связан честным словом. Но вы правы, мне действительно пора передать поручение гуронов, тем более, что Скорый Гэрри уже собрался нас оставить. Какая прекрасная ночь! Вот эти бесчисленные звезды над нашими головами совсем не заботятся ни о нас, ни о гуронах. — Послушай, Зверобой, — нетерпеливо сказал Генрих Марч, — ты очень хороший стрелок и недурной товарищ по дороге; но как собеседник ты иной раз ни к чорту не годишься. Зачем ты понес всю эту околесицу, когда мог бы все дело высказать ясно и прямо? — Понимаю тебя, Торопыга, и не намерен обвинять тебя, потому что в эту ночь тебе действительно нужно торопиться. Все мы образуем теперь совет, и предмет наших совещаний — предложение гуронов. Итак, вот в чем-дело. Гуроны, можете себе представить, воротились из последнего похода очень недовольные друг другом, и на совете их вождей не было веселых лиц. Никто не любит поражений, это само собою разумеется, и краснокожие в этом отношении так же чутки, как и белые люди. Долго они курили трубки, долго говорили, и когда, наконец, огонь начал потухать, порешили дело единогласно и единодушно. Главнейшим вождям пришло в голову, что я, конечно, такого рода человек, на которого без всякого опасения можно положиться. Эти минги вообще довольно проницательны, надобно отдать им честь, и иной раз даже бледнолицый пользуется у них хорошей репутацией. Рассудив, что на меня совершенно можно положиться, они не замедлили сообщить мне все свои мысли, и вышла, видите ли, вот какая история: они знают ваше положение и рассчитывают, что озеро со всем, что на нем есть, теперь в полной их власти. Они убили старика Тома и уверены, что Генрих Марч, побывав в их когтях, не захочет больше этим летом охотиться за волосами. Стало-быть, по их мнению, все ваши силы ограничены Чингачгуком и двумя молодыми девушками. Чингачгук, как им известно, принадлежит к великому воинственному роду, но они знают и то, что он пока еще новичок в военном деле. Что касается молодых девушек, они думают о них то же, что вообще думают о женщинах. — Вы хотите сказать, что они нас презирают? — вскричала Юдифь, и глаза ее сверкнули. — Это вы увидите под конец. Я сказал, что ирокезы считают это озеро своею собственностью. Они передали мне этот вампумовый пояс и обратились ко мне с такими словами: «Скажи Великому Змею, что на первый раз он вел себя недурно. Он может теперь спокойно удалиться в свои деревни, и никто из нас не погонится за ним. Если есть у него волосы минга, он может унести их, куда хочет. Гуроны храброе племя и с отзывчивым сердцем. Они знают, что неприлично молодому воину возвращаться домой с пустыми руками. Он может, пожалуй, собрать отряд и преследовать нас в открытом поле. Но Вахта непременно должна воротиться к гуронам. Оставив ирокезский стан в ночное время, она унесла с собой по ошибке такую вещь, которая не принадлежит ей». — Этого быть не может! — с живостью сказала Гэтти. — Вахта не захочет поживиться чужим добром, и я уверена… Заступничество простодушной девушки было бы, вероятно, гораздо продолжительнее, если бы Вахта, покраснев и засмеявшись в одно и то же время, не закрыла ей рта своею рукою. — Вы не понимаете речи мингов, любезная Гэтти, — возразил Зверобой. — Надо глубже вникать в смысл всего, что они говорят. На этот раз они хотят сказать, что Вахта унесла с собою сердце молодого гурона, и потому ей следует воротиться назад в ирокезский стан. Великий Змей, говорят они, такой человек, который не будет иметь недостатка в женах, но эта девушка не его. Так, по крайней мере, я понял их слова. — Они, однако, совсем глупы, эти ирокезы, если воображают, что молодая девушка может пожертвовать влечением своего сердца для того, чтобы удовлетворить желаниям влюбленного дурака, — сказала Юдифь ироническим и вместе раздраженным тоном. — Женщина будет женщиной всегда и везде, какую бы кожу ни дала ей природа, и ваши вожди, Зверобой, слишком плохо знают сердце женщины, если рассчитывают, что оно так легко может отказаться от истинной любви. — Вы правы, Юдифь, только не совсем: знавал я женщин, для которых любовь то же, что игрушка или тряпка от их нарядов, Второе поручение относится, собственно, к вам. Ирокезы того мнения, что дочерям старика Тома, круглым сиротам, нужны теперь спокойное жилье и вкусный кусок хлеба. Гуронские вигвамы, по их словам, гораздо лучше нью-йоркских, и они желают, чтобы вы изведали это на самом деле. Цвет вашей кожи бел, как снег, им это известно; но они думают, что молодые девушки, привыкшие к лесам, не найдут правильной дороги среди просторных полей. Один из их выдающихся воинов недавно потерял жену, и вот, видите ли, ему хочется посадить Дикую Розу на скамейку возле своего огня. Что касается слабоумной девушки; то красные воины будут оказывать ей глубокое уважение и принимают на себя заботы о всех ее нуждах. Они рассчитывают, что имение вашего отца обогатит их племя; но ваше собственное имущество, само собою разумеется, должно будет поступить в полное распоряжение семьи вашего мужа. Притом белые люди недавно умертвили у них молодую девушку, и теперь справедливость требует, чтобы этот ущерб был пополнен двумя девушками из племени врагов. — И вы, Зверобой, взялись передать мне такое предложение! — сказала Юдифь грустным тоном. — Неужели, по вашему мнению, я способна сделаться рабою индейца? — Если вы желаете, Юдифь, знать мое искреннее мнение, то я готов сказать без утайки, что вы никогда по собственной воле не сделаетесь рабою мужчины, будь он белый или красный. Но вы не должны сетовать на посла, который передает вам слово в слово чужие предложения: это его обязанность, и я с своей стороны хотел бы выполнить ее, как должно честному человеку. Но хотите ли теперь узнать мое собственное мнение насчет того, что каждый из нас может и должен отвечать при настоящих обстоятельствах? — Да, чорт побери, мне бы очень хотелось знать твое мнение об этом, Зверобой, — сказал Скорый Гэрри. — Я, впрочем, уже давно решил со своей стороны, как надобно вести себя. — И прекрасно. Я тоже приготовил уже ответы за всех вас и за тебя особенно, Генрих Марч! На твоем месте я ответил бы: «Зверобой», скажи этим бродягам, что они совсем не знают Скорого Гэрри. Как белый человек, с белым сердцем и белою душою, он никогда не позволит себе оставить на произвол судьбы бедных сирот, лишенных покровительства и защиты. Поэтому дурно делают ирокезы, что толкуют о нем вкось и вкривь, когда раскуривают свои трубки… — Остановись, Зверобой; чем дальше в лес, тем больше дров! — вскричал Марч почти угрожающим тоном. — Ты слишком близорук и не видишь чужой души. Скажи этим дикарям, что они отлично понимают Генриха Марча, — это разумеется, делает им честь. Марч такой же человек; как все, и был бы глупец или сумасшедший, — если бы отважился один на борьбу с целым племенем. Когда женщины его оставляют по собственным побуждениям и расчетам, что мудреного, если и сам он оставляет таких женщин, хотя их кожа белее самого снега? Если Юдифь переменит свои мысли, рад ее взять с сестрою в собственную хижину. В противном случае мне нет никакой надобности становиться мишенью для неприятельских пуль. — Юдифь не переменит своих мыслей и не желает оставаться в вашем обществе, господин Марч! — сказала она холодно. — Стало-быть, это дело решенное, — заключил Зверобой спокойным тоном, не обращая внимания на сарказм молодых людей. — Генрих Марч будет делать что ему угодно, и, вероятно, нам придется его проводить. Теперь очередь за Вахтой. Что ты скажешь? Забудешь ли ты свой долг и воротишься к гуронам, чтобы осчастливить молодого минга, или пойдешь к делаварам с возлюбленным своего сердца? — Зачем говорить об этом Вахте? — спросила молодая девушка полуобиженным тоном. — Делаварка ведь не то, что капитанская жена, и не бросится на шею первому молодому офицеру. — Я так именно и думаю, Вахта, но все же мне нужен твой ответ, чтобы передать его мингам. Вахта встала, осмотрелась вокруг и энергично проговорила на делаварском языке: — Скажи, Зверобой, этим гуронам, что они слепы, как кроты, если не умеют отличать волка от собаки. В моем народе роза умирает на стебельке, где расцвела; слезы ребенка падают на могилу его родителей; зерно зреет на том месте, где брошено семя. Делаварские девушки не то, что пленницы, которых можно перегонять из одного племени в другое, перепоясав вампумом. Перелетная птица каждый год возвращается в свое прежнее гнездо; неужели женщина не постояннее птицы? Посадите сосну на глине: она высохнет, и листья ее пожелтеют; ива не будет расти на горе. Что такое молодой гурон для девушки из древнего племени ленни-ленапе? Проворен он, не спорю; но не угнаться ему за ней, когда она обратит свои глаза на делаварские деревни. И поет он хорошо, спору нет; но самая лучшая музыка для Вахты — родные ее песни. Она не хочет его, если он не из рода великого Ункаса. Одно у Вахты сердце, и один для нее муж. Объяви об этом мингу. Зверобой с видимым удовольствием выслушал эту образную речь и не замедлил перевести ее белым девушкам, не понимавшим делаварского языка. — Вот это стоит всех индейских вампумов, и, признаюсь, я очень рад, что не обманулся в своем ожидании. Вообразите, Юдифь, что заклятый враг предлагает вам отказаться от любимого человека и выйти за мужчину, которого вы презираете. Ваш ответ в таком случае, я уверен, был бы не лучше и не хуже этой, выразительной и сильной речи. Пусть женщина говорит, как чувствует, и слова ее всегда будут удивительно красноречивы. Теперь за вами очередь, Юдифь! Что скажет белая девушка после красной? Хотя и то правда, что румяные ваши щеки трудно назвать белыми. Чингачгук и все индейцы прозвали вас Дикой Розой, имя чудесное, и оно принадлежит вам по праву.