— Если бы все эти слова, Зверобой, выходили из уст какого-нибудь крепостного офицера, я бы выслушала их с презрением, — отвечала Юдифь, обрадованная искренним комплиментом, — но, я знаю, вы говорите то, что чувствуете, — и язык ваш не способен к лести. Напрасно, однако, думаете вы, что теперь очередь за мной. Еще ничего не сказал Чингачгук. — Да и не нужно; я заранее знаю его ответ. Впрочем, для порядка пусть и Змей выскажет свою мысль. Чингачгук так же, как его невеста, встал с своего места, чтобы придать своему ответу более достоинства и силы. Вахта говорила, скрестив руки на груди, как-будто подавляя свое внутреннее волнение, но Великий Змей протянул свою руку вперед с видом спокойной и величавой энергии. — Вампум за вампум, посольство за посольство, да будет так. Слушайте все, что Великий Змей из племени делаваров объявляет волкам, вой которых раздается в наших лесах. Не волки они, а жалкие псы с подрезанными хвостами и обрубленными ушами. Воруют они девушек, но не умеют их беречь. Чингачгук берет свою вещь везде, где ее находит, не спрашивая позволения презренного бродяги. Объяви этим подлым псам, что лай их должен раздаваться громче и сильнее, если хотят они накликать на себя охотников из племени могикан. Была причина доискиваться их логовища, когда в нем стерегли делаварскую девицу; но теперь они будут забыты, и я их презираю. Чингачгук оставляет Вахту при себе, и она будет варить для него застреленную птицу. Объяви мой ответ презренным мингам. — Браво, Чингачгук! Я отнесу им твое послание и налюбуюсь вдоволь, как переполошится весь их стан. Ну, Юдифь, ваша очередь. Гуроны непременно хотят получить от всех ясные ответы, кроме одной Гэтти. — Зачем же такое исключение, Зверобой? Гэтти говорит иногда очень складно. Индейцы могут, конечно, придать некоторую важность ее словам, так как они вообще уважают слабоумных людей. — И то правда. Говорите, Гэтти, все, что у вас на уме, и я передам ваш ответ слово в слово. Гэтти с минуту молчала, но потом, собравшись с духом, отвечала: — Гуроны, кажется, не понимают разницы между белыми и красными людьми, иначе, я думаю, не пришло бы им в голову требовать, чтобы мы с сестрою переселились в их жилища. Озеро принадлежит нам, и мы не оставим Глиммергласа. Здесь могилы нашего отца и нашей матери, а ведь и индейцы не оставляют родительских могил. Пойду к гуронам со всею охотою, если они этого желают, и стану читать им библию, но ни за что не покину родительских могил. — Довольно, Гэтти! Ваш ответ, я уверен, понравится гуронам. Если теперь вы, Юдифь, сообщите свои мысли, — поручение мое будет исполнено. — Скажите прежде, Зверобой: резкость наших выражений не повредит вам? Все мы, насколько я вижу, рубим с плеча, совсем забывая ваше положение, как пленника между этими дикарями. Какие, по вашему мнению могут отсюда произойти последствия собственно для вас? — Это все равно, Юдифь, как если бы вы спросили, с какой стороны подует ветер, на будущей неделе. Могу сказать только, что гуроны посматривают на меня искоса, а больше ничего не знаю. Вам легче было предложить этот вопрос, чем мне на него ответить. — То же самое должна сказать и я относительно предложения гуронов, — возразила Юдифь, вставая с места. — Я отвечу вам одному, Зверобой, когда все наши товарищи улягутся спать. Было что-то решительное во всех чертах и движениях Юдифи, и Зверобой беспрекословно согласился на ее предложение. Этим окончилось совещание, и Гэрри объявил, что готов отправиться в дорогу. Прошел, однако, еще целый час, прежде чем он уложил свои вещи. Тем временем каждый предавался собственным занятиям, а молодой охотник прилежно рассматривал подаренный карабин. Наконец, в девять часов Генрих Марч решился начать свое путешествие. Его прощание было холодно и принужденно. Юдифь протянула ему руку, совсем не скрывая радости от этой разлуки. Чингачгук и Вахта оставались совершенно равнодушными. Одна только Гэтти обнаруживала признаки искреннего сожаления. Печальная и робкая, она стояла в стороне до тех пор, пока Марч не пересел в лодку, где его уже дожидался Зверобой. В ту минуту, когда лодка готова была отчалить, она вошла в ковчег, остановилась на пароме и сказала кротким голосом: — Прощайте, Гэрри! Прощайте, любезный Гэрри! Идите осторожно по лесам и не останавливайтесь нигде до прибытия вашего в крепость. Гуронов слишком много в этих местах, и такого человека, как вы, они не пощадят, как меня. Генрих Марч почти никогда не обращал внимания на Гэтти и даже грубо отзывался о ее недостатках. На этот раз, однако, прощальное приветствие бедной девушки растрогало его до глубины души. Он остановил лодку и вскочил на край парома. — Вы, Гэтти, добрая девушка, и мне очень приятно на прощанье пожать вам руку. Юдифь совсем не стоит вас, несмотря на свою красоту… Если вашу искренность считать признаком здравого смысла, то вы гораздо умнее и Юдифи, и всех девиц, каких только я знаю. — Пожалуйста, любезный Гэрри, ничего не говорите против Юдифи, — сказала Гэтти умоляющим тоном. — Пусть будет, что будет, а чему быть, того не миновать. Если еще раз мы увидимся с вами, вы найдете во мне искреннего друга, готового оказать вам всякую услугу. Я не был, правда, большим приятелем вашей матушки и часто с ней спорил, но старый Том и я решительно всегда сходились в своих мыслях. Храбрый он был человек и мастер в своем роде. Это я готов твердить до конца своей жизни. — Ну, прощайте, любезный Гэрри! — сказала молодая девушка, желавшая теперь, сама не зная почему, скорее расстаться с красивым гигантом. — Берегитесь же во время этих странствований по густому лесу. Генрих Марч, не говоря больше ни слова, искренно пожал руку Гэтти Гуттер и перепрыгнул в лодку. Через минуту он был уже на сто футов от ковчега; еще минута, — и лодка совершенно скрылась из вида. Гэтти глубоко вздохнула и, склонив голову, побрела к сестре. Несколько минут Зверобой и его товарищ гребли молча. Было решено, что Марч выйдет на берег в том самом месте, где они пристали в первый раз, так как гуроны не обращали внимания на этот пункт и притом здесь он лучше знал дорогу. Менее чем в четверть часа легкий челнок, управляемый сильными руками, остановился в назначенном месте. — Смотри же, Генрих Марч, — сказал Зверобой, — по прибытии в крепость ты немедленно поспеши к коменданту и упроси послать военный отряд против этих бродяг. Ты еще лучше сделаешь, если вызовешься сам проводить солдат, потому что ты отлично знаешь все эти места. Ступай сперва к лагерю гуронов и преследуй их по пятам, если они уйдут вперед. Авось, солдаты зададут им такую острастку, какой они долго не забудут. Для меня тут не будет личных выгод, потому что завтра вечером, при солнечном закате, моя судьба будет решена, но все это, без сомнения, спасет бедных сирот. — Чего же сам ты ожидаешь, любезный Натаниэль? — спросил Гзрри с видом искреннего участия: — Облака на горизонте мрачны и грозны, и я готовлюсь ко всему. Жажда мщения томит и пожирает сердце мингов: они обманулись в надежде обогатиться сокровищами замка, раздражены похищением Вахты, и смерть их воина, убитого мною, у них свежа в памяти. По всей вероятности, я умру в пытках. — Да ведь это адская штука, чорт побери, и пора положить ей конец! — вскричал Гэрри в бешеном порыве. — Не даром старик Том и я собирались оскальпировать весь их лагерь, когда нарочно для этого отправились из замка. Если бы ты, Зверобой, не остался позади, успех наш был бы полный. Однако, я надеюсь, ты не имеешь серьезного намерения добровольно отдать себя в руки этих злодеев? Ведь это было бы отчаянным поступком сумасброда или просто дурака. — Некоторые люди действительно считают сумасбродством держать данное слово; зато есть и такие люди, Генрих Марч, которые считают это своей обязанностью: я из числа последних. Пусть минг, убежденный моим примером, не жалуется на вероломство белого человека. Прощай, Генрих Марч; может-быть, мы больше не увидимся. С этими словами товарищи расстались, Марч углубился в лес, проклиная про себя человеческое сумасбродство. Зверобой, напротив, сохранил все свое спокойствие. Верный принятым правилам и непреклонный в своих решениях, он смотрел на будущее, как на неизбежное, и не старался от него освободиться. Постояв на берегу несколько минут, он воротился к лодке и, прежде чем взяться за весла, бросил взгляд вокруг себя. Была ночь, и на небе ярко сияли звезды. С этого места первый раз в своей жизни он увидел прекрасную ровную поверхность воды, на которой теперь колыхался его челнок. Тогда она была великолепна при блеске яркого солнца; теперь, в ночном мраке, красота ее навевала печаль. Горы, как мрачные ограды, возвышались вокруг, заслоняя собою внешний мир, и лучи бледного света в самой широкой части этого бассейна служили символом слабой надежды, едва мерцавшей в дали будущего. Вздохнув от глубины души, Зверобой оттолкнул лодку и быстро поплыл к осиротелому жилищу Канадского Бобра. Глава XXIV Юдифь с нетерпением ожидала на платформе возвращения Бумпо. Вахта и Гэтти еще спали, а могикан растянулся на полу в ближайшей комнате с карабином около себя и во сне переживал происшедшие события. На краю ковчега горела лампа, употреблявшаяся только в экстренных случаях. По всей ее внешности сразу можно было заключить, что она хранилась когда-то в заветном сундуке. Завидев лодку, Юдифь перестала ходить по платформе взад и вперед и приготовилась принять молодого охотника. Они вместе привязали лодку и Зверобой заметил с первого взгляда, что молодая девушка имела очень озабоченный вид. — Вы ведите, Зверобой, — начала Юдифь, — что я зажгла лампу в каюте нашего ковчега. Это мы делаем только в важных случаях, а я думаю, что эта ночь будет иметь важное значение для всей моей жизни. Хотите ли вы итти за мною? Я намерена вам показать некоторые вещи и открыть в то же время свою тайну. Зверобой несколько изумился, но без отговорок пошел за своей спутницей в каюту ковчега. Возле большого сундука стояли две скамейки, и тут же был приготовлен стол, чтобы складывать на нем вынутые вещи, Все замки были отперты и сняты: оставалось только приподнять тяжелую крышку и начать выкладывать вещи… — Отчасти я понимаю, что все это значит, — сказал Зверобой. — Но почему же здесь нет вашей сестрицы? После смерти старого Тома Гэтти имеет одинаковое с вами право на все эти редкости… — Гэтти спит, Зверобой! Все наряды и сокровища не имеют, к счастью, никакой цены в ее глазах. Притом она сама нынче вечером отдала мне в полное распоряжение все, что отыщется в этом сундуке. — Но с полным ли сознанием бедная Гэтти согласилась на такую уступку? — спросил молодой охотник, обнаруживая здесь, как и везде, свою обычную любовь к справедливости. — Будьте уверены, Зверобой, что Гэтти не будет обижена ни в чем. Она знает все, что я намерена делать, и понимает побудительную причину моего поступка. Садитесь же и потрудитесь приподнять тяжелую крышку. На этот раз мы осмотрим все, что есть здесь. Очень будет жаль, если мы не найдем объяснения загадочной судьбы Томаса Гуттера и моей матери. — Почему же, Юдифь, вы называете его Томасом Гуттером, а не отцом? Разве он, как мертвец, потерял право на ваше уважение? — Давно я догадывалась, Зверобой, что Томас Гуттер не отец мой, хотя я думала, что Гэтти — родная его дочь. Но оказалось, что мы обе родились не от него. Он сам объявил нам об этом перед смертью. Я помнила, что в детстве меня окружали совсем не те предметы, которые видим здесь, на озере. Но эти отдаленные воспоминания мелькают передо мной, как сон, и я ничего не представляю ясно. Зверобой сел; как желала Юдифь, и они начали вынимать из сундука различные вещи. Прежде, само собой разумеется, попались на глаза уже знакомые предметы, которые поэтому не возбудили особенного любопытства. Юдифь не посмотрела даже на парчевое платье и отложила его в сторону. — Все это мы видели; — оказала она, — и бесполезно было бы пересматривать в другой раз. Но вот этот сверток, что в ваших руках, Зверобой, еще не был вскрыт и его следует осмотреть внимательно, из него, может-быть, мы узнаем что-нибудь о происхождении моем и бедной Гэтти. — Да, если бы некоторые свертки могли говорить, мы открыли бы удивительные тайны, — отвечал молодой охотник, развертывая толстый полотняный пакет. — Что это такое? Ведь это, если не ошибаюсь, знамя, хотя и не знаю, какому народу оно может принадлежать. — Разверните его совсем, Зверобой, — с нетерпением вскричала Юдифь, — надо хорошенько рассмотреть цвета. — Нельзя не пожалеть о бедном прапорщике, который таскал его на своих плечах во время битвы. Ух, какое огромное знамя! Из него, на мой взгляд, можно бы выкроить целую дюжину обыкновенных королевских знамен. Это, должно-быть, не офицерское, а генеральское знамя. — Может-быть, это корабельный флаг, Зверобой! Томас Гуттер входил в какие-то сношения с людьми, которых называл буканьерами. Вам не случалось об этом слышать? — Нет, Юдифь, я совсем не знаю, что это за буканьеры. Молва носилась, говорил Скорый Гэрри, будто старик Том имел когда-то связь с морскими разбойниками. Это, может-быть, клевета, и потому безрассудно, основываясь на ней, обвинять мужа вашей матери. — Муж моей матери! Да, к несчастью, это, должно-быть, так. Но каким образом женщина с ее характером выбрала себе в мужья такого человека, как Томас Гуттер, этого нельзя объяснить простыми соображениями. Вы никогда не видали моей матери, Зверобой, и не можете понять, какая неизмеримая пропасть лежала между ними. — Такие вещи, однако, бывают на белом свете, и не редко. Но будем продолжать наши поиски: вот еще какая-то странная четырехугольная пачка. Развернув грубое полотно, Зверобой нашел под ним небольшую запертую шкатулку прекрасной работы. Не отыскав ключа, он принужден был, с согласия Юдифи, открыть ее железным инструментом. В шкатулке были письма, тетради, лоскутки исписанной бумаги. Юдифь тотчас же набросилась на этот родник секретных сведений с быстротою ястреба, подкарауливавшего свою добычу. Первые письма, которые она пробежала, повидимому, вполне удовлетворили ее, и удовольствие ясно проглянуло во всех чертах ее лица. Эта была переписка умной и нежной матери с отсутствующей дочерью. Ответов самой дочери не было, но они оказались совершенно понятными из ясных намеков матери. Давая благоразумные наставления и советы, она, между прочим, уговаривала дочь не сближаться с одним европейским офицером, который, по ее мнению, не мог иметь честных видов на американку. В другом пакете хранились любовные записки. Юдифь читала их, и рука ее задрожала, когда в одном из этих писем она открыла поразительное сходство с любовным посланием, адресованным к ней самой. Она склонила голову на грудь и на минуту прекратила чтение. Все письма были расположены в хронологическом порядке, и, читая одно за другим, можно было узнать подробную историю удовлетворенной, охладевшей и сменившейся отвращением страсти. В одном месте был с точностью обозначен день ее рождения, и тут оказалось, что имя Юдифи было ей дано по желанию ее отца. Собственные имена были стерты везде, кроме этого места и еще другого, где говорилось о рождении Гэтти, которую сама мать, независимо от воли отца, назвала Эсфирью. Слабоумная дочь родилась в момент полного охлаждения между их матерью и неизвестным им отцом. С этой поры покинутая несчастная мать постоянно оставляла копии со своих собственных писем. Их было очень немного, но они весьма красноречиво изображали ее страдания. Всех писем в этой пачке было больше сотни; около двадцати она прочла с напряженным вниманием, останавливаясь на каждой фразе. Так прошел целый час. Оставалось разобрать еще связку писем — корреспонденцию матери двух дочерей с Томасом Гови, который впоследствии принял имя Гуттера. За каждым письмом следовал ответ, и эта переписка, тщательно подобранная, объяснила Юдифи первоначальную связь ее матери с Томасом Гови. Юдифь узнала, что несчастная женщина первая сделала ему предложение соединить свою жизнь с его судьбой. Ответы Гови обличали в нем человека грубого. В последних письмах несчастная женщина склоняла своего мужа удалиться от света, сделавшегося опасным для них обоих. Из разных бумаг на дне шкатулки прежде всего бросился в глаза старый журнал с прокламацией губернатора, предлагавшего значительную денежную награду за поимку и представление ему в суд известных разбойников, между которыми значилось также и имя Томаса Гови. Ничто, однако, не указывало фамилию матери. Все подписи и числа были вырезаны, и все собственные имена в самом тексте тщательно зачеркнуты. Таким образом Юдифь отказалась от всякой надежды напасть на следы своей фамилии и просила своего товарища окончить поскорее разбор других вещей, оставшихся в этом сундуке. — Извольте, Юдифь, я согласен, — сказал Зверобой, — но если еще попадутся здесь такие же письма, вам не прочитать их до солнечного восхода. Вы больше двух часов разбирали все эти бумаги. — Из них, Зверобой, я узнала историю своих родителей. Вы, надеюсь, охотно простите дочь, что она слишком долго занималась подробностями, которые объясняют судьбу ее матери. Очень жалею, что я так долго заставила вас ждать. — Не беспокойтесь об этом, Юдифь: я привык не спать по ночам. Вы прекрасны, Юдифь, и всякий, конечно, смотрит на вас с удовольствием; но признаюсь, что не слишком приятно видеть, когда вы плачете так долго. Слезы, говорят, не убивают женщин и даже приносят им некоторую пользу, но, во всяком случае, мне гораздо приятнее смотреть на ваши улыбки, чем на слезы. Юдифь улыбнулась на этот комплимент и попросила своего товарища окончить поскорее разбор вещей. — Теперь, Зверобой, — сказала Юдифь, — мы можем поговорить, как высвободить вас из плена. Я и Гэтти с удовольствием готовы предложить за вашу свободу все, что только есть в этом сундуке. — Это очень великодушно с вашей стороны и по-женски. Слыхивал я, что женщина не любит останавливаться на полдороге: если она почувствует к кому-нибудь истинную дружбу, — все вещи для нее нипочем и она готова жертвовать ими в пользу друга. От всего сердца благодарю вас обеих! Но этого, к несчастью, никак не может случиться по двум главным причинам. — Какие это причины, Зверобой, если я и Гэтти готовы пожертвовать всем нашим имуществом за вашу свободу? — Прекрасная мысль, Юдифь, нечего сказать: но на этот раз она совсем ни к чему. Минги, вероятно, охотно согласятся принять от вас все, что в этом сундуке, но это предложение ничем не будет вознаграждено с их стороны. Что бы вы сказали, Юдифь, если бы кто-нибудь вздумал объявить, что вот за такую-то цену он отдает этот сундук в полное ваше распоряжение? — Да он и без того в полном моем распоряжении. Нет надобности покупать за деньги свою собственность.