Солдат отдал честь и вышел. Генерал улыбнулся Пендергасту: — В ходе тестирования мы давали испытуемым самое разное оружие: острое, тупое, куски металла, сабли, всевозможные предметы, какие могут оказаться под рукой у человека в состоянии НЦВСТ. Иногда они так портачили, вы и представить себе не можете. В данных обстоятельствах заточенный, как бритва, паранг — наиболее милосердный инструмент. Обычно наши подопытные истекают кровью до смерти или же их избавляют от страдания, но в данном случае мы окажем доктору Гладстон срочную медицинскую помощь, чтобы спасти ей жизнь. — Как это человечно с вашей стороны. — А теперь я вас покину. Пендергаст посмотрел в окно. Гладстон находилась в середине лаборатории, по-прежнему обездвиженная в кресле. Судя по ее виду, она пребывала в ужасе. С одной стороны от нее стоял доктор с нетерпеливым выражением на лице, с другой стороны торчали два санитара. Доктор опять снял очки и протер стекла. Пендергаст повернул голову к Алвес-Ветторетто. Женщина ответила ему холодным взглядом. — Изабель, вы проделали немалый путь. В последний раз я видел вас в роскошном нью-йоркском офисе, в качестве советника богатого предпринимателя, ныне, увы, скончавшегося. Очень интересно было встретить вас здесь, среди флоридских болот, в окружении банды наемников. Женщина в ответ только выгнула брови. — Насколько я понимаю, вы следуете собственному превосходному совету не разговаривать со мной. При всем при том, я надеюсь, вы не будете возражать, если я скажу вам несколько слов. Единственным ответом на это был отведенный в сторону взгляд. Пендергаст мягко продолжил: — Не могу вами не восхищаться. Вы способны выжить в любых обстоятельствах. Как и прежде, ответа не последовало. — Полагаю, что в какой-то период своей карьеры вы пережили серьезное предательство, — тихо сказал он. — Иначе мне было бы трудно представить, что вы примете взгляды генерала. Она погладила свой жемчуг. — Однако я допустил ошибку, сказав, что вы принадлежите к военной касте. Думаю, сказать «к правительственной» было бы точнее. Скорее всего, к ЦРУ. — Он пристально посмотрел на нее напряженным взглядом. — Ирак? Ее губы сжались. — Могу предположить, как это произошло. Они все погибли, верно? Ноль реакции. — Вы были хорошим куратором. Я могу представить, что вы сблизились с ними и их семьями. Алвес-Ветторетто снова погладила свой жемчуг, на этот раз немного нервно. — Они научились верить вам, а вы — им. Но когда Штаты отстранились от дела, в наступление перешло ИГИЛ и убило всех шпионов и информаторов. Вместе с их семьями. Это старая история. — Откуда вы это знаете? — тихо спросила она наконец. — Вы пытались их спасти, — продолжил Пендергаст. — Но администрация бросила их, отказала в обещанных выездных визах. Это источник вашего разочарования. Она повернулась к нему: — Если вы не прекратите изображать из себя Свенгали[78], я прикажу, чтобы солдаты и вам засунули кляп в рот. — И никто в ЦРУ не пожелал помочь. Они сказали вам: «Это война. На войне люди умирают». Я слышал те же слова на одном из этапов моей прежней карьеры. — И что? — сказала Алвес-Ветторетто с неожиданной горячностью. — Люди на войне и в самом деле умирают. Точка. — В масштабе истории их жизни вряд ли имеют значение. Так вам сказали, верно? Военные действия — это победы и поражения. Мораль не должна вмешиваться в военные действия. — Конечно не должна, — подхватила она. — Цель войны — убивать. — Что возвращает меня к этому вашему оружию, — сказал Пендергаст. — Оно восхитительно в своей простоте. Его способность оставлять инфраструктуру нетронутой… разве что немного липкой… — Какая разница между миной, отрывающей ногу противнику, и принуждением оторвать эту ногу самому? — Оба средства в равной мере отвратительны. — Верно, и потому большое лицемерие делать вид, что вас приводит в ужас средство, тогда как сама война — это убийство, пожары, членовредительство. Вы думаете, это менее человечно, чем сжечь напалмом деревню, уничтожив в ней все живое? — Напалм определенно вещь жестокая, а то и еще хуже. — Голос Пендергаста звучал спокойно, почти гипнотически. — Так почему вы не хотите сотрудничать? Я здесь только потому, что это средство положит конец тем военным действиям, какие нам известны. — То же самое говорил Альфред Нобель, когда изобрел динамит. Но вы упускаете из виду одну вещь. — А именно? — Вы можете выбрать вообще не участвовать в жестокостях войны. — То есть стать пацифистом? Вот уж воистину жалкая философия, если ее можно так назвать. — Человеку не обязательно быть пацифистом, чтобы противостоять глупостям войны. Вот вы, например. У вас есть выбор — вы можете выйти из игры. Вам не обязательно быть здесь, в этой комнате, наблюдать отвратительное, жестокое действие. Алвес-Ветторетто покачала головой: — Со мной у вас ничего не получится, Пендергаст, так что не тратьте попусту время. Гладстон издала приглушенный звук, почти стон, пытаясь сказать что-то через кляп. Сделала еще одну попытку. Затем принялась выкручиваться из своих пут, хрипеть, стонать, мотать головой. Пендергаст увидел, что ее глаза изменились. Стали шире, глубже, в них появилось странное, пугающее выражение. — В таком случае, — тихо сказал Пендергаст, обращаясь к Алвес-Ветторетто, — следующие полчаса станут для вас весьма поучительными. В этот момент вернулся генерал: — О, как раз вовремя! — Он уселся, словно в кинотеатре, наклонился вперед и нажал кнопку интеркома. — Доктор, пожалуйста, вытащите кляп у нее изо рта. 63 Памела Гладстон, прикрученная к креслу-каталке, сидела в сверкающей белой лаборатории. Ее губы чуть покалывало от липкой ленты, которую только что снял доктор. Он сделал это осторожно, чтобы причинить ей как можно меньше боли. Странно, что этот дьявол в человеческом обличье мог все же действовать с присущей докторам мягкостью. Кляп почему-то был хуже всего остального, хуже даже пут на руках и ногах. Гладстон широко раскрыла рот, глотая воздух, потом заставила себя дышать нормально. Отчаянная потребность кричать ослабла. Частота сердцебиения уменьшилась… но не намного. В течение нескольких последних часов Гладстон то и дело переходила от нарастающего ужаса к отстраненному недоверию. Все случилось так быстро: это неожиданное бегство, эта жуткая погоня по болоту, прожектора и очереди из пулемета, ужасная смерть Уоллеса, полет на вертолете… а теперь это. Она всегда гордилась своим мужеством и независимостью. Все это время она демонстрировала невероятную отвагу. Но эта инъекция… Гладстон отчаянно надеялась, что это какая-то уловка, чтобы развязать им языки. Несмотря на весь ужас последних часов, одна мысль поддерживала ее — мысль, что Пендергаст их спасет. Она с самого начала чувствовала, что он человек редких способностей. Но теперь Пендергаста увезли, и остались только доктор и его санитары, они наблюдали за ней и ждали… ждали. А ее кресло было поставлено в центре помещения… где кафельный пол имел легкий уклон к большому сверкающему сливному отверстию. Неожиданно на нее нахлынула волна ужаса. — Пендергаст! — крикнула она, пытаясь разорвать путы. — Пендергаст! Через несколько мгновений тишины из громкоговорителя высоко на стене раздался усиленный голос генерала: — Принесите паранг, а потом действуйте по стандартному протоколу. У Гладстон снова участилось дыхание, и теперь ей было труднее успокоить его. Она сможет. Она преодолеет худшее. Нелепо думать, что ее можно вынудить отрубить себе ногу. Она вспомнила тот случай, когда ее каяк перевернулся в проливе Ситка на Аляске. Или другой случай, пять лет назад, когда они катались не по трассе на ледниках курорта Ла-Грав и девица из их компании упала в трещину и вывихнула плечо. И тогда она, Гладстон, на веревке спустилась к пострадавшей и помогла ей выбраться. Все это говорило о ее умении не падать духом, контролировать себя. Все зависело от умения сохранять контроль. Стальная дверь в одной из стен лаборатории распахнулась, и санитар вкатил медицинскую каталку. На каталке лежал какой-то предмет, накрытый больничной простыней. Санитар остановил каталку в пяти футах от Гладстон, зафиксировал колеса, снял простыню и направился к двери. На каталке лежал огромный нож, похожий на мачете, но тяжелее и длиннее, с лезвием, которое, начиная с четверти длины от рукояти, приобретало необычную кривизну. Режущая кромка была заточена до серебристого сверкания, но сам клинок и обух ножа имели пятнистую серовато-черную поверхность. Очертания ножа напомнили Гладстон гигантского слизняка. Рукоять была деревянная, сильно потертая… Гладстон перевела взгляд на доктора и двух санитаров. Доктор кивнул одному из них, тот подошел к ней сзади и начал расстегивать кожаные ремни, связывавшие ее. Ей вдруг пришла в голову мысль: как только ее освободят, она может схватить нож и с его помощью бежать. Пока санитар освобождал ее щиколотки, бедра, локти, она начала планировать каждое свое следующее движение. Но тут второй санитар подошел к ней и зафиксировал ее руки, хотя первый продолжал снимать ремни. Она попыталась освободиться, но санитар крепко держал ее явно отработанным приемом. — Отпусти меня, ублюдок! — вскрикнула Гладстон, снова пытаясь вырваться. — Скоро, — сказал доктор высоким, пронзительным голосом. — Очень скоро. Они поставили ее на ноги, и один из санитаров выкатил из-под нее кресло, тогда как другой продолжал держать ее железной хваткой. Он прошептал ей на ухо: