Гарри посмотрел на нее и спросил: — Каким был твой дядя-священник? София печально улыбнулась: — Мама и папа переехали из Таранкона в Мадрид в поисках работы, когда я была маленькая, а дядя Эрнесто отправился в Куэнку. Хотя мои родители республиканцы, они поддерживали отношения: семья в Испании — это главное. В детстве мы каждое лето ездили к дяде Эрнесто на несколько дней. Помню, меня зачаровывала его сутана. — София засмеялась. — Однажды я спросила маму, почему дядя носит платье. Но он был добрый. Разрешал мне чистить подсвечники в церкви. Я оставляла на них полно отпечатков пальцев, но дядя говорил, что это ничего. Наверное, потом он звал одну из своих святош, чтобы заново их отполировать. — Она взглянула на Гарри. — Когда война закончилась, мама сказала, что кто-то из нас должен съездить в Куэнку и узнать, жив ли дядя. Но даже если бы мы могли себе позволить такую поездку, не думаю, что новости были бы утешительные. Я слышала, со священниками и монахинями там не происходило ничего хорошего. — Печально. Пользуясь толкотней, София на мгновение взяла его за руку и сказала: — По крайней мере, у меня есть родные, они заботятся обо мне. Меня не отправили в какую-то частную школу, как тебя. Впереди улица расширялась. Обстановка там была особенно оживленная, и Гарри увидел неожиданно много хорошо одетых покупателей, которые с напряженными, хмурыми лицами толпились вокруг одного прилавка. Рядом стояли двое гвардейцев и наблюдали за происходящим. — Что тут такое? — поинтересовался Гарри. — Здесь в конце концов оказываются вещи, которые забрали из домов богачей в тридцать шестом, — ответила София. — Тем, кто их растаскивал, нужны деньги на еду, и они продают изъятое хозяевам киосков. Богатые мадридцы приходят сюда в поисках своего семейного достояния. Они пошли мимо прилавков. Тут стояли дорогие на вид вазы и обеденные сервизы, фарфоровые статуэтки и даже старинный патефон с серебристой трубой. Гарри прочел гравированную табличку: «Дону Хуану Рамиресу Давилу от коллег из банка „Сантандер“, 12.07.19». Пожилая дама рылась в куче брошек и жемчужных ожерелий. — Мы никогда не найдем его, Долорес, — устало пробормотал ее муж. — Тебе лучше забыть о нем. Гарри взял в руки фарфоровую фигурку женщины с отколотым носом, в платье по моде XVIII века: — Эти вещицы, наверное, много для кого-то значили. — Они куплены на деньги, украденные у народа, — резко возразила София. Они подошли к столу с огромной кипой фотографий. Вокруг него толпились люди, перебирали снимки, их лица были печальные, потрясенные; некоторые с явным отчаянием копались в куче изображений чужих родственников. — Откуда все это? — спросил Гарри. — Фотографии вынимают из рамок перед продажей. Сюда приходят за карточками своих родных. Некоторые снимки были недавние, другие сделаны лет пятьдесят назад. Свадебные фотографии, семейные портреты, черно-белые и цвета сепии. Молодой человек в военной форме улыбается в камеру; юная пара сидит рука об руку перед таверной. Гарри пришло в голову, что большинство этих людей наверняка уже мертвы. Неудивительно, что у тех, кто перебирал снимки, такой напряженный вид: здесь они надеются отыскать единственный сохранившийся образ погибшего сына или брата. — Так много людей ушло, — пробормотал Гарри. — Так много. София прильнула к нему: — Ты знаешь вон того человека? Он на нас смотрит. Гарри обернулся и резко втянул ноздрями воздух. Рядом с киоском, где продавали фарфор, стоял генерал Маэстре с женой и Милагрос. Он был в штатском — в теплом пальто и мягкой фетровой шляпе. Без форменной одежды его помятое лицо казалось старше. Сеньора Маэстре рассматривала серебряный подсвечник, а генерал хмуро взирал на Гарри. Милагрос тоже глядела на него, ее большие глаза на пухлом личике источали печаль. Гарри встретился с ней взглядом, она покраснела и опустила голову. Потом кивнул генералу, тот слегка приподнял брови и коротко кивнул в ответ, дернув головой. — Это министр из правительства, генерал Маэстре, — прошептал Гарри. — Откуда ты его знаешь? — Голос Софии вдруг стал резким, глаза расширились. — Пришлось как-то переводить для него. Мне неловко. Однажды я выходил в свет с его дочерью, меня вынудили. Пойдем отсюда. Однако толпа вокруг стола с фотографиями была такой плотной, что им пришлось повернуть в другую сторону, к Маэстре. Генерал заступил дорогу Гарри и без улыбки приветствовал его: — Сеньор Бретт, доброе утро. Милагрос удивлялась, не исчезли ли вы с лица земли. — Простите, генерал, я был очень занят, я… Маэстре посмотрел на Софию. Та ответила ему холодным злым взглядом. — Милагрос надеялась, что вы ей позвоните. Хотя теперь перестала. — Он покосился на свою семью. — Моя жена часто приходит сюда, пытается найти что-нибудь из украденных у нас фамильных ценностей. Я говорю, что она подхватит какую-нибудь заразу, пока трется здесь среди потаскух из трущоб. Он вскинул бровь и смерил взглядом Софию, в ее старом черном пальто, после чего развернулся и ушел к жене и дочери, притворявшейся, что ее крайне заинтересовала статуэтка дрезденской пастушки. София уставилась ему в спину, сжав кулаки и тяжело дыша. Гарри прикоснулся к ее плечу: — София, мне очень жаль… Она скинула его руку, повернулась и хотела нырнуть в толпу, но двигаться в ней можно было лишь мелкими шагами, поэтому Гарри быстро поймал ее. — София, София, мне очень жаль! — Он мягко развернул девушку лицом к себе. — Он свинья, грубиян, так тебя оскорбил. К его удивлению, она рассмеялась резко и горестно: — Думаешь, люди вроде меня не привыкли к оскорблениям от таких, как он? Думаешь, мне есть дело до того, что несет это старое дерьмо? — Тогда в чем дело? — О, ты не понимаешь, мы говорим об этом, но ты не понимаешь, — покачала головой София. Гарри поискал ее руки, взял их в свои. Люди смотрели на них, но ему было все равно. — Я хочу понять. Она тяжело вздохнула и отняла свои руки: — Лучше пойдем, мы оскорбляем общественную мораль. — Хорошо. Гарри зашагал рядом с ней. София подняла на него взгляд: — Я слышала об этом человеке. Генерал Маэстре. Во время блокады его имя внушало нам ужас. Говорят, в одной деревне он приказал марокканцам привести на площадь жен всех членов совета социалистов и отрезать им груди на глазах у мужей. Я знаю, было много пропаганды, но я ухаживала за человеком из той деревни, он уверял, что это правда. И когда в прошлом году они оккупировали Мадрид, Маэстре играл заметную роль в ловле противников режима. Не только коммунистов, но и людей, которые всего лишь хотели мирной жизни, имея свою долю в достоянии страны. — София плакала, по ее щекам текли слезы. — Чистки, так они это называли. Ночь за ночью со стороны кладбища на востоке города слышались выстрелы. И до сих пор иногда слышатся. Они взяли этот город, как оккупанты, и так же держат его в руках. Фалангисты хозяйничают в нашем городе… Они оказались в более тихом месте. София вдруг остановилась. Она глубоко вдохнула и вытерла лицо платком. Гарри стоял и смотрел на нее. У него не было слов. Прикоснувшись к его руке, София сказала: — Я знаю, ты пытаешься понять. Но я увидела, как ты разговариваешь с этой тварью. Ты приехал в этот… в этот ад… из другого мира, Гарри. Побудешь здесь какое-то время и вернешься назад. — Она склонила голову набок. — Отведи меня к себе, Гарри, займемся любовью. Я не хочу больше разговаривать. Они пошли дальше молча, добрались до площади Каскорро, где начинался рынок. Пробираясь по ней, Гарри думал: «Что, если я смог бы забрать ее отсюда, увезти в Англию? Но как? Она ни за что не оставит мать, Энрике и Пако, а как мне взять с собой и их?» София шла впереди, прокладывая себе путь сквозь толпу, сильная и непреклонная, но такая маленькая и уязвимая в этом городе, где заправляли генералы, которых с помощью рыцарей Святого Георгия подкупали Хор и Хиллгарт. Глава 33 Погода на Тьерра-Муэрта ухудшилась. Однажды утром лагерь проснулся, а вокруг все покрыто снегом, даже крутые крыши караульных вышек. По пути в горы, к каменоломне, снег лежал глубокий, он попадал в стоптанные башмаки заключенных, и у них промокали ноги. Берни вспомнил, как в детстве мать говорила, что в мороз нельзя ходить с мокрыми ногами, это верный способ подхватить простуду. Он засмеялся в голос. Пабло обернулся и посмотрел на него как на сумасшедшего. Заключенные остановились передохнуть в том месте, откуда, если позволяла погода, открывалась Куэнка. Сегодня, однако, не было видно ничего, только коричневое ущелье между белыми вершинами да холодное молочно-белое небо. — Шевелитесь, ленивые скоты! — крикнул охранник. Узники затопали ногами, чтобы разогнать кровь, и снова выстроились в колонну. Винсенте умирал. Начальство уже насмотрелось смертей, чтобы понимать, когда человек находится на последнем издыхании, и перестало отправлять его на работы. Последние два дня он лежал на нарах в бараке, то приходя в сознание, то погружаясь в беспамятство. Пробуждаясь, он всегда просил пить и говорил, что голова и горло у него в огне. Той ночью с запада подул сильный ветер, он принес с собой тяжелый дождь со снегом, от которого снежный покров на земле подтаял. Дождь не утих и наутро, ветер гнал его по двору косыми струями. Заключенным сказали, что сегодня работы не будет. «Охранникам не улыбается провести день на такой погоде», — подумал Берни. Ненастье продолжалось. Узники остались в бараках. Играли в карты, чинили одежду, читали католические брошюрки или «Аррибу». Иного им не дозволялось. Берни знал, что пару дней назад состоялось собрание ячейки коммунистов, где обсуждали его. С тех пор бывшие товарищи по партии избегали контактов с ним, даже Пабло, но какое решение они приняли, Берни не сообщили. Видимо, ждали, пока умрет Винсенте, из милости давали короткую передышку. Адвокат проспал все утро, но к полудню проснулся. Он издал хриплый стон. Берни лежал на нарах, но тут же встал и склонился над другом. Винсенте страшно исхудал, обведенные черными кругами глаза глубоко запали. — Воды… — просипел он. — Я принесу, подожди минутку. Берни надел свою старую латаную-перелатаную армейскую шинель и вышел под дождь, морщась от полетевших ему в лицо крупных холодных капель. В бараках никакой воды не было, поэтому он аккуратно опорожнял свое ведро, в которое справлял малую нужду, и оставлял его на ночь снаружи под дождем. Оно было почти полным. Берни занес его в барак, зачерпнул немного воды оловянной кружкой, потом осторожно приподнял голову Винсенте, чтобы тот мог напиться.