— А если охрана узнает? — добавил Пабло. — Или кто-нибудь проболтается? — И кто будет проводить эти занятия? — спросил Берни. — Ты? Он чувствовал, что собравшиеся настроены против Эстабло. Тому следовало бы предложить это раньше, до того как из-за ночного холода все замкнулись в себе. Чешуйчатая голова повернулась в сторону Берни, глаза Эстабло горели от ярости. — Да, я. Лидер ячейки. — Товарищ Эстабло прав, — сказал Пепино, батрак с худым осунувшимся лицом. — Нужно вспомнить, кто мы. — Что ж, у меня нет сил слушать лекции товарища Эстабло по историческому материализму. — Я так решил, товарищ, — с угрозой в голосе проговорил Эстабло. — Меня выбрали, и решения принимаю я. Это демократический централизм. — Нет. Я соглашусь с твоими распоряжениями, которые идут вразрез с настроением группы, когда мне прикажет сделать это полноценно составленный Центральный комитет Испанской коммунистической партии. Не раньше. — Центрального комитета больше не существует, — печально произнес Пепино. — В Испании — нет. — Вот именно. — Ты бы следил за своим языком, inglés, — процедил сквозь зубы Эстабло. — Мне известно, кто ты и откуда. Сын рабочего, который ходил в школу вместе с аристократами, выскочка. — А ты мелкий буржуй, опьяневший от власти, — бросил в ответ Берни. — Думаешь, ты до сих пор мастер на фабрике. Я верен партии, но ты не партия. — Я могу исключить тебя из ячейки. — Этой жалкой ячейки, — тихо рассмеялся Берни. Он понимал, что не стоит так говорить, что это неправильно, что он настроит всех против себя, но голова у него кружилась от усталости и злобы. Он подошел к своим нарам, лег и стал прислушиваться к доносившемуся из другого конца барака бормотанию. Кто-то крикнул им, чтобы замолчали, люди, мол, спать хотят. Вскоре Берни услышал скрип нар — Эстабло улегся напротив, зачесался, вперил в него глаза. — Мы собираемся разобрать твое дело, compadre, — тихо проговорил чешуйчатый. Берни не ответил. Он слышал хриплое булькающее дыхание Винсенте, и ему хотелось выть от горя и ярости. На память пришли озадачившие его слова Августина. Лучшие времена. «Нет, — подумал Берни, — о чем бы ни шла речь, ты ошибся, приятель». В ту ночь ему не спалось. Он лежал на нарах, мерз, но не ворочался с боку на бок, а просто таращился в темноту. Вспоминал, как в Лондоне теория коммунистической партии о законах классовой борьбы показалась ему откровением, мир наконец обрел смысл. Бросив учебу в Кембридже, он сперва помогал отцу в магазине, но его подавляли депрессия отца и причитания матери по поводу неоконченного курса, тогда он ушел от них и снял комнату неподалеку. Контраст между богатством Кембриджа и вопиющей бедностью Ист-Энда, где по улицам шатались безработные и отовсюду хлестал доморощенный фашизм, злил его как никогда. Миллионы людей не имели работы, а лейбористы — рабочая партия — ничего не делали. Он поддерживал контакты с семьей Мера. Республика принесла разочарование, правительство отказывалось повышать налоги для финансирования реформ из страха разозлить средний класс. Один приятель сводил его на собрание коммунистов, и Берни сразу почувствовал: вот она — правда, тут вскрывают, как все устроено. Он взялся за Маркса и Ленина, сперва их тяжелый язык, сильно отличавшийся от всего, что Берни доводилось читать до тех пор, давался ему с трудом, но когда он разобрался, как строится их анализ, то увидел за ним бескомпромиссную реальность классовой борьбы: «твердую как сталь», по словам его партийного наставника. Только у коммунистов хватит беспощадности для победы над фашизмом — последней попыткой капитализма отсрочить свое разложение. Берни пахал на партию — продавал «Дейли уоркер» под дождем у ворот фабрики, был распорядителем на собраниях в полупустых залах. Многие члены местного отделения партии принадлежали к среднему классу, встречались в их числе богемные интеллектуалы и художники. Берни понимал, что для многих из них коммунизм — это причуда, демонстрация протеста, и в то же время по мере осознания этого ему становилось легче находить общий язык с ними, чем с рабочими. Приобретенное в частной школе произношение ставило его на равных с этими людьми. Именно один из них, скульптор, нашел Берни работу натурщиком. И все же отчасти он чувствовал себя неприкаянным, одиноким — не пролетарий, не буржуа, какой-то гибрид, оторванный и от тех, и от других. В 1936 году испанская армия восстала против правительства Народного фронта, и началась Гражданская война. Осенью коммунисты стали созывать добровольцев. Берни пошел на Кинг-стрит и записался. Ему пришлось ждать. Формирование интербригад, определение маршрутов и мест сбора — все это требовало времени. Он испытывал нетерпение. Потом, после очередного бесполезного визита в штаб-квартиру партии, Берни в первый и единственный раз ослушался своих партийных руководителей. Он собрал сумку, не сказав никому ни слова, отправился на вокзал Виктория и сел на поезд, согласованный с расписанием пароходов. Он прибыл в Мадрид в ноябре. Франко стоял уже у Каса-де-Кампо, но его там задержали: жители Мадрида не давали войти в город испанской армии. Погода стояла холодная и сырая, однако горожане, которые пять лет назад выглядели мрачными и апатичными, теперь были полны жизни; людьми овладели революционная горячка и пылкий энтузиазм. В сторону линии фронта ехали трамваи и грузовики, полные рабочих в синих комбинезонах и с красными косынками на шее. ¡Abajo fascismo! — «Долой фашизм!» — было написано мелом на бортах машин. Ему следовало явиться в штаб-квартиру партии, но поезд прибыл поздно, и Берни направился прямиком в Карабанчель. На углу площади, где жили Мера, женщины и дети строили баррикаду, выворачивая камни из мостовой. Увидев иностранца, они подняли руки со сжатыми кулаками. – ¡Salud, compadre! – ¡Salud! ¡Unios hermanos proletarios![59] «Когда-нибудь, — подумал Берни, — это случится и в Англии». Он писал Педро, и Мера знали о его скором приезде, но точная дата была им неизвестна. Дверь открыла Инес. Она выглядела усталой, седеющие волосы растрепались. При виде Берни ее лицо просветлело. — Педро! Антонио! — крикнула Инес. — Он приехал! На столе в гостиной лежала древняя на вид разобранная винтовка с невероятно толстым стволом. Педро и Антонио стояли рядом и вертели в руках ее детали. Оба были небритые и все в пыли, комбинезоны запачканы землей. Франсиско, больной туберкулезом, худой и бледный, сидел в кресле и смотрел на них, он как будто ничуть не повзрослел за прошедшие пять лет. Маленькая восьмилетняя Кармела устроилась у него на коленях. Педро вытер руки куском газеты и поспешил обнять гостя: — Бернардо! Боже мой, какой день для приезда! — Он набрал в грудь воздуха. — Завтра Антонио уезжает на фронт. — Я пытаюсь почистить эту старую винтовку, мне ее выдали, — гордо сказал Антонио. — Он не знает, как ее теперь собрать! — нахмурилась Инес. — Может быть, я смогу, — предложил Берни. В Руквуде Берни занимался начальной военной подготовкой и раздражал других учеников замечаниями, что эти знания пригодятся во время революции. Он помог Антонио собрать винтовку. Они освободили стол, и Инес принесла косидо. — Вы приехали, чтобы тоже убивать фашистов? — спросила Кармела с широко раскрытыми от восторга и любопытства глазами. — Да, — погладив ее по голове, ответил Берни и повернулся к Педро. — Завтра мне нужно явиться в штаб-квартиру партии. — Коммунистов? — Педро покачал головой. — Мы теперь им обязаны. Если бы британцы и французы согласились продавать нам оружие… — Сталин знает толк в революционной войне. — Мы с отцом весь день рыли окопы, — с серьезным видом сообщил Антонио. — Потом мне дали винтовку и сказали хорошенько выспаться ночью, а завтра явиться для отправки на фронт. Берни глянул на его худое мальчишеское лицо и тяжело вздохнул: — Как думаешь, там найдется винтовка и для меня? Антонио с важным видом посмотрел на него: — Нужно как можно больше мужчин, способных держать оружие. — Когда ты должен явиться? — На заре. — Я пойду с тобой. Берни испытал странное ощущение — восторг и страх одновременно. Он сжал руку Антонио и невольно рассмеялся. Оба они истерично захохотали. Однако на заре, когда он встал вместе с Педро и Антонио, ему стало страшно. Они вышли на улицу, и Берни услышал в отдалении звуки рвущихся снарядов. Утро было серое и холодное. Он задрожал. Антонио дал ему красный шарф. На Берни были куртка и брюки, в которых он приехал, на шее — красный шарф. На площади Пуэрта-дель-Соль офицеры в хаки строили людей в колонны и отводили к трамваям, стоявшим в очередь один за другим. Пока они с грохотом выезжали из центра, мужчины сидели напряженные, сжимая в руках поставленные между колен винтовки. Сперва это напоминало обычную поездку, но по мере продвижения на восток обычных прохожих на улицах становилось все меньше, увеличивалось количество милиции и армейских грузовиков. Когда трамвай, звякнув, остановился у ворот Каса-де-Кампо, Берни услышал рваную стрельбу. Сердце у него дико колотилось. Сержант скомандовал высаживаться. Потом Берни увидел тела. На тротуаре рядком уложили шесть трупов с красными косынками на шее. Покойников ему приходилось видеть и раньше — его бабушка лежала в комнате в задней части магазина перед похоронами, — но эти люди с такими же, как у нее, неподвижными серыми лицами были молоды. У одного паренька посреди лба виднелась круглая черная дырка с каплей крови под ней, похожей на слезу. Сердце Берни стучало как барабан, на лбу выступил холодный пот. Следом за Педро и Антонио он влился в нестройную толпу милиционеров. Педро увели копать траншеи, а Берни, Антонио и двадцати другим добровольцам с винтовками и без велели следовать за сержантом в окоп, который еще не был закончен. Мужчины с лопатами прервали работу, чтобы дать им пройти. На краю окопа со стороны Каса-де-Кампо, откуда время от времени слышалась стрельба, высокой стенкой были уложены мешки с песком. Вокруг царила хаотичная суета: люди бегали туда-сюда, грузовики застревали и буксовали в грязи. Они остановились и неуверенно прислонились к стенке из мешков. — Иисусе! — сказал Берни приятелю. — Это не армия. — Другой у нас нет, — отозвался Антонио. — Вот, подержи, я осмотрюсь. Рядом с Антонио была лестница, и не успел Берни остановить его, как тот начал взбираться наверх. — Стой, ты, идиот, тебя застрелят! — воскликнул Берни. Он вспомнил рассказы отца о том, как тысячи новобранцев гибли на Западном фронте, когда всего-то выглядывали из окопов. Антонио положил руки поверх стенки из мешков: — Ничего страшного, они меня не видят. Боже, у них полевые пушки и всего полно. Никакого движения… Берни выругался, поставил винтовку, залез на лестницу и ухватил Антонио за пояс: — Спускайся! — Да брось ты! Берни поднялся еще на ступеньку и схватил Антонио за плечо, тут раздался выстрел снайпера. Пуля не попала в голову Антонио, но угодила в руку Берни. Он вскрикнул, и они оба свалились с лестницы в окоп. Берни увидел, как по рукаву куртки потекла кровь, и отключился.