Крестьяне заволновались. – СТОЯТЬ!!! – заорал кто-то из "збройных". Толпа – опасный зверь. Сейчас кинется, и их сомнут, задавят числом, уничтожат… Не так их много, чтобы справиться, когда на людей находит остервенение. Они опасны… они кидаются, они зубами и когтями во врага вцепляются, они о себе уже не думают… Те, кто носят оружие, знают об этой особенности. И – боятся. Человеку в таком состоянии неважно – на пулеметы идти, на пушки… он – дойдет. И вцепится. Прасковья упала за секунду до того, как раздались первые выстрелы. Упала, потянув за собой подругу. Упала под плетень, откатываясь подальше от ног и дороги, на обочину… Летом здесь росли лопухи. Густые, высокие, способные укрыть. Сейчас их не было. Но… Никому до Прасковьи и дела не было. Первые выстрелы. Первая кровь. Первые упавшие люди. Крики, вой, растерянность толпы, которая не успела стать зверем, крики врагов – что бы они не говорили о своих высоких целях, они все равно враги… Те, кто приходит отнимать хлеб, отнимают самое жизнь. Они не могут быть никем иным, только врагами. Только убийцами. Пуля – или голод? Пуля милосерднее… Прасковья лежала и молились. И рука Мотри в ее ладони дрожала. Подруга была жива, это было хорошо… – Парашка, как же так… Почему шепот слышнее крика? – Не дергайся. Сейчас важно только это. Чтобы не пристрелили по ошибке. Не затоптали. Не… У нее дети. Она должна выжить, остальное – побоку. Ванятка и Васятка сейчас в лесу. Если мать не придет, они обречены. Она должна выжить… А еще Прасковья знала – когда ее муж вернется… жены у него не будет. И семьи у него тоже не будет. Женщина может простить многое, но когда их детям нужна была защита, мужа не было рядом. Когда ей нужна была помощь, его не было рядом. А коли так…. Не было тебя рядом? Обошлись? И иди к Хелле! Женщины могут простить – за себя. Но за детей они не простят. * * * Лежать пришлось минут пятнадцать. Но страшнее времени в жизни женщин – не было. Лежать, слушать выстрелы, слышать крики… а ведь и их тоже… могут. Прасковья это понимала, и лежала тихо-тихо. Мотря – та вообще обеспамятела от страха, замерла, аки заяц, и только тихо-тихо вздыхала. Иногда. Наступающая зима покрывала лужи первым ледком, припорашивала легким инеем. На белом кровь – алая. На черном – тоже алая. Долготерпение было вознаграждено. – Гони их по домам! Крики, шум… Прасковья вылезла, только когда на площади никого не осталось. И то – вылезла… Не встала во весь рост, не принялась отряхиваться, не пошла домой гордо и с достоинством… Перевернулась на живот, пнула как следует подругу, чтобы та пришла в себя, и кое-как поползла. Медленно, очень медленно, вдоль канавы… Ничего. Лучше пять раз покрыться грязью, чем один раз – накрыться землей. Мотря, похоже, думала так же. Она ползла за подругой, и для разнообразия больше не вздыхала. Только икала. Тихо, часто и отчетливо… * * * Женщины отважились встать на ноги только ближе к окраине деревни, когда их не видно было за кустарником. Мотря потрясла головой. Еще раз икнула. И – в ноги поклонилась Прасковье. – Век благодарна буду, сестрица. Прасковья ответила таким же поклоном. – Кто доброе дело сделает, тому Господь отплатит. – Воистину, – отозвалась Мотря. На этом ритуал был закончен, и дамы перешли к делу. – Парашка, откуль ты про таких знала? – принялась выспрашивать Мотря. – Откуль… оттуль, – проворчала Прасковья. – Предупредили. Беги домой, да зарой в подполе, что сможешь. Скотины у тебя вроде как немного, может, что и оставят… а вот зерно точно заберут. И детей прибери, у тебя старшенькая в пору входит. – Я уж ей сказала ховаться в погребе… – Ты меня послушай, – глаза у Прасковьи были серьезными. Страшно серьезными. Грабить будут. Убивать. Насиловать… Тора Яна была права. Сейчас Прасковья благодарила Творца, что к ней на порог занесло эту женщину. Мотря кивнула. И затрусила к своей избе.