— Прости меня, Борис. — В любви нечего прощать. Он улыбался. * * * У Лилиан не было времени собраться с мыслями; явилась сестра и позвала ее к Далай-Ламе. От профессора пахло хорошим мылом и специальным антисептическим бельем. — Я видел вас вчера вечером в «Горной хижине», — начал он холодно. Лилиан молча кивнула. — Вы знаете, что вам запрещено выходить? — Конечно, знаю. Бледное лицо Далай-Ламы приобрело на секунду розоватый оттенок. — Значит, по-вашему, все равно, подчиняетесь вы этому или нет. В таком случае мне придется просить вас оставить санаторий. Быть может, вы подыщете себе другое место, которое будет больше соответствовать вашим вкусам. Лилиан ничего не ответила; ирония Далай-Ламы обезоружила ее. — Я говорил со старшей сестрой, — продолжал профессор, который воспринял ее молчание как выражение испуга. — Она мне сказала, что это уже не в первый раз. Она вас неоднократно предупреждала. Но вы не обращали внимания. Подобные вещи подрывают нравственные устои санатория… — Понимаю, — прервала его Лилиан, — я покину санаторий сегодня же вечером. Далай-Лама был ошарашен. — Это не так уж спешно, — ответил он, помедлив. — Вы можете обождать, пока не подыщете себе что-нибудь другое. А может, вы уже подыскали? — Нет. Профессор был несколько сбит с толку. Он ожидал слез и просьб еще раз попытаться простить ее. — Почему вы сами разрушаете свое здоровье, фрейлейн Дюнкерк? — спросил он наконец. — Когда я выполняла все предписания, мне тоже не становилось лучше. — Разве можно не слушаться только потому, что вам вдруг стало хуже? — сердито воскликнул профессор. — Это глупость, гибельная для вас! — продолжал бушевать Далай-Лама, считавший, что, несмотря на суровую внешность, у него золотое сердце. — Выбросьте эту чепуху из вашей хорошенькой головки! Он взял ее за плечи и тихонько встряхнул. — А теперь идите к себе в комнату и с нынешнего дня точно выполняйте все предписания. Движением плеч Лилиан освободилась от его рук. — Я все равно нарушала бы предписания, — сказала она спокойно. — Поэтому я считаю, что мне лучше уехать из санатория. Разговор с Далай-Ламой не только не испугал ее, но, наоборот, укрепил ее решимость. Он, как ни странно, уменьшил ее боль за Бориса, потому что у нее вдруг не оказалось выбора. Она почувствовала себя так, как чувствует себя солдат, который после долгого ожидания получил наконец приказ идти в наступление. Пути назад не существовало. Неотвратимое уже стало частью ее самой, подобно тому, как приказ о наступлении уже содержит в себе и солдатскую форму, и грядущую битву, и, быть может, даже смерть. — Не создавайте лишних хлопот, — бушевал Далай-Лама, — ведь здесь нет другого санатория, куда же вы денетесь?.. Он стоял перед ней, этот большой и добрый бог санатория, становясь все нетерпеливей: он предложил ей уехать, а эта упрямая кошка поймала его на слове и ждет, чтобы он взял его обратно. — Наши правила — а их совсем немного — установлены в ваших же интересах, — горячился он. — До чего бы мы докатились, если бы в санатории царила анархия?! А как же иначе? Ведь здесь не тюрьма, или вы другого мнения? Лилиан улыбнулась. — Я согласна с вами, — сказала она. — Теперь я уже не ваша пациентка. Вы можете опять говорить со мной как с человеком. А не как с ребенком или с арестантом. Чемоданы были упакованы. «Уже сегодня вечером, — думала Лилиан, — горы будут далеко позади». Впервые за много лет ее охватило чувство безмерного, смутного ожидания — она ждала не чего-то несбыточного, не чуда, которого надо дожидаться годами, она ждала того, что произойдет с ней в ближайшие несколько часов, Прошлое и будущее пришли в неустойчивое равновесие; Лилиан чувствовала не одиночество, а отрешенность от всего. Она ничего не брала с собой и не знала, куда едет. Она боялась, что Волков придет опять, и в то же время желала увидеть его еще раз. Вдруг за дверью послышались царапанье и тихий лай. Лилиан открыла. В комнату вбежала овчарка Волкова. Собака любила ее и часто приходила без хозяина, но сейчас Лилиан решила, что Борис с умыслом послал к ней собаку. Однако Волков не появлялся. Закрыв дверь, она кралась по белому коридору, как вор, пытающийся скрыться. Она надеялась незаметно прошмыгнуть через холл, но старшая сестра поджидала ее у лифта. — Профессор велел еще раз передать вам, что вы можете остаться. — Спасибо, — сказала Лилиан и пошла дальше. — Будьте благоразумны, мисс Дюнкерк. Вы не знаете, в каком вы состоянии. Сейчас вам нельзя менять климат. Летом — может быть… Лилиан продолжала идти. Несколько человек, сидевших за столиками для игры в бридж, подняли головы; больше в холле никого не оказалось — в санатории был мертвый час. Борис не пришел. Хольман стоял у выхода. — Если уж вы непременно решили ехать, то поезжайте хотя бы по железной дороге, — сказала старшая сестра. Лилиан молча показала ей на шубу и шерстяные платки. Крокодилица сделала презрительный жест. — Не спасет! Вы что же, стараетесь нарочно погубить себя? — А кто этого не делает? Мы поедем медленно. Да и ехать не так уж далеко. Ей оставалось сделать еще шаг. — Вас предостерегли, — произнес ровный голос рядом с ней. — Мы не виноваты, и мы умываем руки. И хотя Лилиан было не до смеха, она все же не могла не улыбнуться. Последняя штампованная фраза Крокодилицы спасла положение. — Зачем вам мыть руки, они у вас и так стерильные. Прощайте! Благодарю вас за все. Она вышла. Снег так сильно искрился, что слепил глаза. — До свиданья, Хольман! — До свиданья, Лилиан. Я скоро последую за вами. Она взглянула на него. Хольман смеялся. «Слава богу, — подумала она, — наконец-то мне не читают нравоучений». Хольман закутал ее в шубу и в шерстяные платки. — Мы поедем медленно, — сказал Клерфэ. — Когда солнце сядет, опустим верх. А от ветра вы пока защищены с боков. — Хорошо, — ответила она. — Можно уже ехать? — Вы ничего не забыли? — Нет. — Впрочем, если и забыли, вам пришлют. Эта мысль не приходила раньше в голову Лилиан, и она утешила ее. Ведь Лилиан считала, что с отъездом оборвутся все нити, связывающие ее с санаторием. — Да, в самом деле, можно попросить, чтобы прислали, — сказала Лилиан. Машина отъехала, Хольман махал им рукой. Борис не появлялся. Лилиан посмотрела вокруг. На террасах солярия, на которых еще минуту назад никого не было видно, вдруг появились люди. Больные, лежавшие там в шезлонгах, поднялись и выстроились цепочкой. Тайный телеграф санатория уже известил их о происходящем, и теперь, услышав шум мотора, они встали и глядели вниз; тонкая цепочка людей темнела на фоне густо-синего неба. — Как на верхнем ярусе во время боя быков, — сказал Клерфэ. — Да, — согласилась Лилиан. — А кто же мы? Быки или матадоры? — Всегда приходится быть быком. Но думаешь, что ты матадор. Машина медленно ползла по белому ущелью, над которым, подобно ручью, струилось небо, синее, как цветы горчанки. Перевал уже был позади, но сугробы по обеим сторонам дороги все еще достигали почти двухметровой высоты. За ними ничего нельзя было разглядеть. Куда ни кинешь взгляд, повсюду виднеются лишь снежные стены и синяя полоса неба; Лилиан сидела, откинувшись назад, и порой она переставала различать, что было наверху и что внизу, — где синее и где белое. Потом запахло смолой и хвоей, и перед ними вдруг выросла деревня — коричневые низенькие домики. Клерфэ остановил машину у бензоколонки.