— Прежде всего мы избавимся от снега, который вы так ненавидите. Проще всего поехать в Тессин на Лаго Маджиоре. Весна идет оттуда. Сейчас там уже все в цвету. — А потом куда? — В Париж. — Хорошо, — серьезно сказала Лилиан. — Боже мой, — прошептал Хольман. — Пришел Далай-Лама! Вот он, стоит в дверях. Все четверо поглядели на профессора, бледного, с лысиной во всю голову, в сером костюме. Он обозревал веселую суматоху, царившую в «Горной хижине». Потом повернулся и направился к столику, стоявшему слева, неподалеку от двери. — Может, нам лучше исчезнуть? — с беспокойством спросил Хольман. — Он вас не узнает, — сказала Лилиан. — Из-за усов. — А вас? И Долорес? — Мы можем сесть так, что он будет видеть Лилиан и Долорес только со спины, — сказал Шарль Ней. — Тогда он и их не узнает. — Все равно узнает. У него не глаза, а рентгеновский аппарат. Но попробовать можно. Сядьте на мое место, Лилиан. Лилиан покачала головой. — А вы, Долорес? Помедлив секунду, Долорес встала и села так, чтобы Далай-Лама не смог ее увидеть. Лилиан смотрела на врача, и он смотрел на нее. — Смешно! — сказала она. — Но здесь поневоле становишься смешным. — Люди всегда смешны, — возразил Клерфэ. — И если осознать это, жизнь кажется намного легче. — В котором часу вы уезжаете завтра? — вдруг спросила Лилиан. Он посмотрел на нее и сразу все понял. — Когда хотите, — ответил он. — Хорошо. Тогда заезжайте за мной в пять часов. Когда Волков вошел, Лилиан укладывала чемоданы. — Собираешься, душка? — спросил он. — Зачем? Ведь через два-три дня ты их опять распакуешь. Она уже несколько раз укладывалась при нем. Каждый год — весной и осенью — ее, словно перелетную птицу, обуревало желание улететь. И тогда на несколько дней, а то и недель, в ее комнате появлялись чемоданы; они стояли до тех пор, пока Лилиан не теряла мужества и не отказывалась от своего намерения. — Я уезжаю, Борис, — сказала она. — На этот раз действительно уезжаю. Он стоял, прислонившись к двери, и улыбался. — Знаю, душка. — Борис! — крикнула она. — Оставь это! Ничего ужо не поможет! Я в самом деле уезжаю! — Да, душка. Лилиан почувствовала, как его мягкость и неверие, словно паутина, опутывают ее и парализуют. — Я уезжаю с Клерфэ, — сказала она. — Сегодня! Она увидела, что выражение его глаз изменилось. — Я уезжаю одна, — сказала она. — Но еду с ним потому, что иначе у меня не хватит мужества. Одна я не в силах бороться против всего этого. — Против меня, — сказал Волков. Он отошел от двери и встал возле чемоданов. Он увидел ее платья, свитеры, туфли — и вдруг его пронизала острая боль, такая, какую ощущает человек, который вернулся с похорон близкого друга и уже взял себя в руки, но вдруг увидел что-то из вещей покойного — его туфли, блузу или шляпу. Теперь Волков понял, что Лилиан действительно хочет уехать. — Душка, — сказал он, чувствуя, как у него перехватило дыхание, — ты не должна уезжать. — Должна, Борис. Я хотела тебе написать. Вот смотри, — она показала на маленькую латунную корзинку для бумаги у стола. — У меня ничего не вышло. Я не смогла. Напрасные старания — это невозможно объяснить. Потом я хотела уехать, не попрощавшись, и написать тебе оттуда, но и этого я бы не смогла. Не мучь меня, Борис… «Не мучь меня, — думал он. — Они всегда так говорят, эти женщины — олицетворение беспомощности и себялюбия, никогда не думая о том, что мучают другого. Но если они даже об этом подумают, становится еще тяжелее, ведь их чувства чем-то напоминают сострадание спасшегося от взрыва солдата, товарищи которого корчатся в муках на земле, — сострадание, беззвучно вопящее: «Слава Богу, в меня не попали, в меня не попали…» — Ты уходишь с Клерфэ? — Я уезжаю с Клерфэ отсюда, — сказала Лилиан с тоской. — Он довезет меня до Парижа. В Париже мы расстанемся. Там живет мой дядя. У него мои деньги, та небольшая сумма, которая у меня есть. Я останусь в Париже. Она знала, что это не совсем правда, но сейчас ей казалось, что она говорит правду. — Пойми меня, Борис, — просила она. — Зачем нужно, чтобы тебя поняли? Ведь ты уходишь — разве этого недостаточно? Лилиан опустила голову. — Да, этого достаточно. Бей еще. «Бей еще, — подумал он. — Когда ты вздрагиваешь от боли, потому что тебе пронзили сердце, они стенают «бей еще», как будто ты и есть убийца». — Я тебя не бью. — Ты хочешь, чтобы я осталась с тобой? — Я хочу, чтобы ты осталась здесь. Вот в чем разница. «Я тоже лгу, — думал он. — Я хочу, чтобы она была со мной, ведь, кроме нее, у меня нет ничего, она — последнее, что у меня осталось, я не хочу ее терять, о боже, я не должен ее потерять!» — Я не хочу, чтобы ты швырялась своей жизнью, словно это деньги, потерявшие всякую цену. — Все это слова, Борис, — возразила она. — Если арестанту предложат на выбор — прожить год на свободе, а потом умереть, или гнить в тюрьме, как, по-твоему, он должен поступить? — Ты не в тюрьме, душка! И у тебя ужасно неправильное представление о том, что ты называешь жизнью, — сказал Волков. — Конечно. Ведь я ее не знаю. Вернее, знаю только одну ее сторону — войну, обман и нужду, и если другая сторона принесет мне много разочарований, все равно она будет не хуже той, которую я узнала и которая, я уверена, не может исчерпать всей жизни. Должна же быть еще другая, не знакомая мне жизнь, которая говорит языком книг, картин и музыки, будит во мне тревогу, манит меня… — Она помолчала. — Не надо больше об этом, Борис. Все, что я говорю, — фальшь… становится фальшью, как только я произношу это вслух, мои слова — как нож. А я ведь не хочу тебя обидеть. Но каждое мое слово звучит оскорбительно. И даже если я сама уверена, что говорю правду, в действительности все оказывается совсем не так. Разве ты не видишь, что я ничего не понимаю? Она посмотрела на него. В ее взгляде были и гаснущая любовь, и сострадание, и враждебность; ведь он стремился ее удержать, и он заставлял ее говорить о том, что она хотела забыть. — Пусть Клерфэ уедет, и через несколько дней ты сама поймешь, как нелепо было идти за первым встречным, поманившим тебя, — сказал Волков. — Борис, — с безнадежным видом сказала Лилиан, — неужели дело всегда только в другом мужчине? Волков не ответил. «Я дурак, — думал он. — Я делаю все, чтобы оттолкнуть ее! Почему я не говорю, улыбаясь, что она права? Почему не воспользуюсь старой уловкой? Кто хочет удержать — тот теряет. Кто готов с улыбкой отпустить — того стараются удержать. Неужели я это забыл?» — Нет, — сказал он. — Дело, может быть, не только в другом мужчине. Но, если это так, почему ты не спросишь меня, не хочу ли я ехать с тобой? — Тебя? «Не то, — подумал он, — опять не то! Зачем навязываться?» — Оставим это, — сказал он. — Я не хочу ничего брать с собой, Борис, — продолжала она. — Я тебя люблю; но не хочу ничего брать с собой. — Хочешь все забыть? «Снова не то», — думал он с отчаянием. — Не знаю, — сказала Лилиан подавленно. — Но я ничего не хочу брать с собой. Это невозможно. Не усложняй мне все! Он замер на мгновение. Он знал, что не должен отвечать, и все же ему казалось страшно важным объяснить ей, что жить им обоим недолго и что когда-нибудь, когда у нее останутся считанные дни и часы, самым дорогим для нее будет то время, которым она сейчас так пренебрегает; и тогда она придет в отчаяние от того, что бросалась временем, и будет вымаливать, быть может, на коленях, ниспослать ей еще один день, еще час того, что теперь кажется ей скучным благополучием. Но он знал также и другое, что было еще ужаснее: если он попытается объяснить ей это, все, что он скажет, прозвучит сентиментально. — Прощай, Лилиан, — сказал он.