Я ехал по пустынным улицам, огни светофоров мигали желтым цветом. Облачко пара от моего дыхания, похожее на белого осьминога, клубилось передо мной. В окошках некоторых домов горел свет: кто-то не потушил его, чтобы обезопасить прогулку в туалет в ночное время. Нос и уши моментально заледенели; в такую ночь все сидели по домам: и собаки, и Вернон Такстер. Направляясь к Поултер-Хиллу, я сделал приличный крюк влево, примерно с четверть мили, потому что мне обязательно нужно было кое-что увидеть. Медленно, стараясь не шуметь, я проехал мимо дома с конюшней, стоявшего на участке площадью в три акра. В одном из окон наверху горел свет, слишком яркий для ночной лампы у ванной комнаты. Док Лезандер не спал. Он слушал иностранные радиостанции. Любопытная мысль пришла мне в голову. А что, если док Лезандер стал «совой» оттого, что боится темноты? Стремление уверить себя, что он не одинок, заставляет его сидеть всю ночь при свете, когда все спят, и крутить ручку радиоприемника, слушая голоса со всего мира. Я решительно повернул руль Ракеты и покатил прочь от дома ветеринара. После того как с Дэви Рэем произошло несчастье, я не пытался разгадать тайну зеленого перышка. В дни после его смерти, наполненные горем и тяжкими сомнениями, даже телефонный звонок мисс Гласс Голубой требовал слишком большого напряжения душевных сил. Единственное, что я мог сделать, чтобы изгнать из своей души сгущавшуюся тьму, – как можно меньше ломать голову над мрачной тайной темных глубин озера Саксон. О том, что док Лезандер имеет к этому какое-то отношение, я просто не хотел думать. Если он и вправду причастен к подобному злодейству, что тогда остается подлинным в этом мире? Я наконец добрался до Поултер-Хилла. Кованые железные ворота кладбища были заперты, но для того, чтобы перебраться через двухфутовую каменную стену, не требовалось прибегать к магии. Оставив Ракету ждать снаружи, я стал подниматься на холм мимо залитых лунным светом надгробий. Поултер-Хилл, будучи незримой границей между двумя мирами, сам был поделен надвое Зефиром и Брутоном. Белых людей хоронили с одной стороны холма, в то время как чернокожие покоились по другой, противоположной стороне. На мой взгляд, не было ничего удивительного в том, что люди, которые никогда не купались вместе в одном бассейне, пользовались разными магазинами и ходили в разные кафе и после смерти предпочитали лежать так, чтобы не видеть друг друга. Глядя на кладбище, я решил при первом же удобном случае спросить преподобного Ловоя: суждено ли встретиться на небе черным и белым, например Дэви Рэю с Леди и Человеком-Луной? А поскольку черные и белые живут на небе вместе, то почему бы им и на земле не позавтракать в одном кафе? Если небеса у черных и белых действительно общие, то не значит ли это, что на земле мы нарушаем Божью волю и ведем себя глупо, когда сторонимся друг друга? Или, может быть, все обстоит как раз наоборот, и мы мним себя умнее Бога, исправляя Его ошибку? Конечно, если впереди нас ожидает лишь непроглядная тьма, то все вопросы о небесах и Боге просто теряют смысл. Но остается загадкой, как Малышу Стиви Коули, которого я видел так же ясно, как сейчас город из надгробий вокруг меня, удается гонять в такой тьме на своей Полуночной Моне. Надгробных камней было много. Очень много. Я где-то слышал, что со смертью старика сгорает целая библиотека его знаний. В «Журнале», выходящем в Адамс-Вэлли, о Дэви Рэе написали в некрологе, что он погиб в результате несчастного случая на охоте. Там говорилось, кем были его родители, что у него остался младший братишка Энди и что его семья принадлежит к пресвитерианской общине Юнионтауна. В заключение сообщалось, что похороны Дэви состоятся в половине одиннадцатого утра. Меня потрясло, как много о Дэви Рэе осталось не сказано. Ни слова не говорилось о морщинках, которые появлялись в уголках его глаз, когда он смеялся, или о том, как язвительно кривился его рот, когда он собирался сказать очередную колкость в адрес Бена. Там ничего не было написано о том, как оживленно блестели его глаза, когда он находил новую, неисследованную лесную тропинку, как он прикусывал нижнюю губу, собираясь сильно швырнуть бейсбольный мяч. В некрологе о нем говорилось скупо и сухо, там не было ни капельки настоящего Дэви Рэя. Шагая среди могил, я размышлял об этой несправедливости. Сколько удивительных историй здесь похоронено и забыто! Сколько старых библиотек сожжено и развеяно по ветру, сколько новых, едва начинавших складываться! Все это богатство теперь оказалось навеки утеряно. Жаль, что нет на свете места наподобие кинозала, куда можно было бы прийти и, выбрав из миллионов имен нужное, нажать кнопку и, глядя на появившееся на экране лицо, услышать всю историю этого человека, рассказанную им самим. Это стало бы замечательным памятником для ушедших поколений: можно было бы слушать голоса тех, кто умолк навеки сотни лет назад. Когда я думал об этих навсегда смолкнувших голосах, мне пришло в голову, что мы расточительное поколение. Мы отказались от прошлого, обеднив тем самым свое будущее. Так я добрался до могилы Дэви Рэя. Надгробия еще не было, на голой земле лежал лишь плоский камень, отмечавший место захоронения. Дэви лежал не на вершине холма и не у его подножия, а посредине. Я присел возле могильного камня, стараясь не наступить на невысокий холмик, который скоро наверняка размоют дожди и сгладит грядущая весна. Сидя под холодной серповидной луной, я глядел в темноту. Я знал, что днем, когда взойдет солнце, отсюда откроется отличный вид на весь Зефир и на холмы за городком. Отсюда будет виден мост с горгульями и река Текумсе. Можно будет смотреть на мост через реку, на железную дорогу, петляющую среди холмов и уходящую от Зефира к большим городам. Вид открывался прекрасный, только некому было им наслаждаться. Отчего-то я сильно сомневался, что для Дэви Рэя сейчас сколько-нибудь важно, какой вид открывается от его могилы – на город и холмы или на болотистую низину. Подобное может иметь значение разве что для нас, скорбящих, но не для тех, кто уже упокоился. – Господи, – проговорил я. Изо рта вырвалось облачко пара. – Чего только не лезет в голову! Ждал ли я, что Дэви Рэй мне ответит? Нет, конечно. Поэтому тишина нисколько не расстроила меня. – Не знаю, где ты сейчас, во тьме или на небесах, – продолжал я. – Что хорошего в этих небесах, если там нет мелких невзгод, которые есть на земле? Наверно, там ощущаешь себя как в церкви. Хорошо ходить туда на часок по воскресеньям, но обретаться там вечно я бы не хотел. И темнота мне тоже совсем не нравится. Вечное ничто. Все, о чем ты думал, во что верил, уходит безвозвратно, пропадает, словно рябь на поверхности озера, которой даже никто не видит. Подтянув колени к груди, я обхватил их руками. – Там нет ни голоса, чтобы говорить, ни глаз, которыми можно смотреть, ни ушей – ничего нет. Для чего тогда мы рождались на свет, скажи мне, Дэви Рэй? И снова ответом мне было молчание. – Не понимаю я эту веру, совсем не понимаю, – сказал я. – Мама считает, что я обязательно должен верить. Преподобный Ловой тоже так считает. Но во что мне верить, Дэви Рэй, если там ничего нет? Выходит, верить – это все равно что разговаривать по телефону, когда на другом конце линии никого нет, но ты не узнаешь, что там никого нет, пока не задашь вопрос, а ответа не получишь. Жить, всю жизнь разговаривая с пустотой, – разве это не безумие, а, Дэви? Тут я осознал, что именно этим и занимаюсь сию минуту – болтаю с пустотой. Но меня утешало, что Дэви Рэй здесь, рядом со мной. Сдвинувшись чуть в сторону, туда, где пожухлая трава уцелела от острых лопат, я лег на спину. Я смотрел вверх, на небосвод, усыпанный звездами, ощущая благоговейный восторг. – Посмотри на это небо, – сказал я. – Только посмотри. Вид у него такой, словно Демон высморкалась на кусок черного бархата. Я улыбнулся, решив, что Дэви наверняка оценил бы мою шутку. – Нет, в самом деле, – продолжал я, – оттуда, где ты находишься, тебе видно небо или нет? В ответ – молчание. Молчание и тишина. Я сложил руки на груди. Прижимаясь спиной к земле, я почти не чувствовал холода. Моя голова лежала рядом с головой Дэви Рэя. – Сегодня меня выпороли, – признался я. – Отец снял с меня три шкуры. Может, я это и заслужил. Но почему Луженой Глотке все сошло с рук? Разве она не заслужила такой же порки? Почему никто и никогда не слушает детей, даже когда им есть что сказать? Я вздохнул, и пар от моего дыхания поднялся в небо к созвездию Козерог. – Мне велели извиниться перед ней в письменной форме, Дэви Рэй, но мне не за что извиняться. Я просто не могу этого сделать, и никто не сможет меня заставить. Может быть, я и не прав, но только наполовину, а взрослые взвалили на меня всю вину. Я не могу и не хочу извиняться! Что мне делать, Дэви? И тогда я услышал ответ. Но это был не урезонивавший меня голос Дэви Рэя. То был свисток товарного состава, донесшийся до меня откуда-то издалека. Я приподнялся и сел. Вдали, между холмами, я увидел свет локомотива, который, словно летящая звезда, держал курс на Зефир. Я наблюдал, как приближается поезд. Перед мостом через Текумсе поезд обязательно притормозит. Так бывает всегда. А через мост товарняк пройдет и вовсе медленно, заставляя скрипеть и дребезжать балки и фермы старой конструкции. Так что перед мостом, если у кого-то возникнет желание, вполне можно успеть вскочить в открытую дверь какого-нибудь вагона. Только удобный момент для этого долго не продлится. Товарняк постепенно наберет скорость, а добравшись до противоположной окраины Зефира, снова помчится во весь дух. – Не могу я писать извинения, Дэви Рэй, – тихо проговорил я. – Ни завтра, ни послезавтра. Никогда. В таком случае дорога в школу мне будет закрыта, как ты полагаешь? В ответ Дэви не высказал своего мнения, не дал совета. Мне предстояло решать все самому. – Что, если я отправлюсь в путешествие ненадолго? Дня на два-три? Просто чтобы дать им понять, что я лучше сбегу из дома, чем стану извиняться перед Луженой Глоткой? Может, тогда они наконец прислушаются ко мне, как ты думаешь? Говоря это, я не сводил глаз с приближавшейся звезды. Паровоз опять свистнул, может быть отпугивая с путей оленя. Мне показалось, что паровоз зовет меня: «Кор-р-ри-и-и-и-и». Я поднялся с земли. Если я сейчас добегу до Ракеты, как раз поспею к мосту. Еще пятнадцать секунд – и впереди меня ждет новый день родительского гнева и недовольства. Новый день для мальчика, запертого в своей комнате, откуда можно выбраться, только написав покаянное письмо. Товарные поезда, проходившие через город, всегда возвращались. Я засунул руку в карман и нащупал там пару четвертаков, оставшихся со сдачи за попкорн или конфеты, купленные в «Лирике» в ту пору, когда дела еще шли хорошо. – Я пошел, Дэви Рэй! Я пошел! Я бросился бежать через кладбище. Добравшись до Ракеты и вскочив в седло, я уже не верил, что успею. Я крутил педали как сумасшедший, изо рта шел пар. Выбравшись на гравий железнодорожной насыпи, я слышал, как стонет и трещит мост под тяжестью товарняка; состав только-только въехал на мост, и я вполне успевал исполнить задуманное. Вот появился локомотив, освещая путь мощным прожектором. Огромная махина съехала с моста, двигаясь чуть быстрее скорости пешехода. Потом мимо покатили вагоны с надписью «Южные железные дороги», громыхая по шпалам:бум-ка-туд, бум-ка-туд, бум-ка-туд. Поезд снова начинал разгоняться. Я откинул подножку и установил Ракету. Потом на прощание провел рукой вдоль руля. На мгновение я увидел промелькнувший в фаре моего велика золотой глаз, освещенный лунным сиянием. – Я вернусь! – пообещал я. На первый взгляд казалось, что все вагоны закрыты, но вдруг в самом конце состава я увидел вагон, дверь которого оказалась приоткрыта. Я вспомнил изуродованных коров с отрезанными головами, угодивших под поезд, несчастных искалеченных бродяг, сорвавшихся с подножек, но отогнал от себя трусливые мысли. Дождавшись вагона с приоткрытой дверью, я побежал рядом с поездом. Ступеньки находились совсем близко от меня. Вскинув правую руку, затянутую в перчатку, я крепко ухватился за металлическую перекладину, потом зацепился другой рукой и резко оторвал свое тело от земли. И вот я уже у двери вагона. Собственная ловкость поразила меня. Наверно, когда под тобой грохочут несколько тонн стали и угрожающе скрежещут колеса, ты поневоле быстро становишься заправским акробатом. Оторвав пальцы от железной перекладины, я протиснулся внутрь вагона и упал на дощатый пол, местами покрытый сеном. Мое появление в вагоне было достаточно шумным: эхо раскатилось по пустому пространству с единственным выходом наружу, которым я только что воспользовался. Приподнявшись, я уселся на охапку сена. Вагон раскачивался и грохотал. Он явно не был предназначен для перевозки пассажиров. Тем не менее пассажиры в нем были. – Эй, Принси! – крикнул кто-то. – Смотри-ка, к нам залетела птичка! Я вскочил. Голос, который раздался из темноты, напоминал одновременно скрежет каменного крошева, дробящегося в бетономешалке, и жалобные стенания лягушки. – Да, я тоже вижу его! – отозвался второй голос. Этот голос, с заметным иностранным акцентом, был гладкий, словно черный шелк. – Сдается мне, Франклин, что птичка чуть не сломала себе крылышки! Итак, я оказался в компании вагонных бродяг, которые могли, не моргнув глазом, перерезать мне глотку за пару жалких четвертаков, что болтались в моем кармане. Я поспешно повернулся, чтобы выпрыгнуть через дверную щель, но Зефир уже стремительно проносился мимо. – На твоем месте я поостерегся бы здесь прыгать, – наставительно заметил голос с иностранным акцентом. – То, что останется от тебя, будет представлять собой жалкое зрелище. Я замер у самой двери, слыша, как колотится мое сердце. – Мы не кусаемся, паренек! – сказал человек с голосом лягушки-бетономешалки. – Верно, Принси? – Пожалуйста, говори за себя. – Эй, парень, мы ведь просто шутим. Принси всегда шутит. Верно, Принси? – Да, – отозвался шелковый голос, – я просто шучу. Внезапно рядом с моим лицом вспыхнула спичка. Едва не подпрыгнув от испуга, я оглянулся, чтобы разглядеть того, кто был рядом. Передо мной стоял типичный персонаж ночного кошмара, причем так близко, что я ощущал его зловонное дыхание. По сравнению с этим человеком железнодорожная шпала могла показаться Чарльзом Атласом[28]. Человек выглядел до предела истощенным, его запавшие черные глаза окружали полукружья теней, скулы выпирали, натягивая кожу. Но что это была за кожа! Пожалуй, даже в пересохшем от зноя русле ручья остается больше влаги. Каждый миллиметр этого лица покрывали трещины и морщины. Эти трещины тянулись от углов рта с желтыми зубами до безволосого купола его черепа, образуя нечто вроде кепки причудливой формы. Его длинные тощие пальцы при свете спички казались высохшими, как, впрочем, и сама рука. Горло его представляло собой скопление пересохших трещин. Человек этот был одет в насквозь пропыленный костюм некогда белого цвета, но оставалось только гадать, где рубашка переходит в брюки. Больше всего он походил на палку с нацепленным на нее грязным мешком. Я замер на месте, не в силах пошевелить от ужаса ни рукой, ни ногой, ожидая, когда бандитское лезвие перережет мне горло. Другая рука сморщенного человека начала подниматься, словно голова гадюки. Я сжался в комок. Он сжимал в кулаке пакетик с несколькими ванильными печеньями «Фиг ньютонс». – Так-так! – проговорил с явным удивлением человек с иноземным акцентом. – Вижу, ты понравился Ахмету! Возьми печенье, не стесняйся. – Я не думаю, что… я… Спичка догорела и погасла. Я ощущал запах Ахмета, такой сухой, что от него, казалось, вот-вот начнут хрустеть волоски в ноздрях. Его дыхание напоминало шелест опавших листьев. Вспыхнула и разгорелась вторая спичка. Поперек остроконечного подбородка Ахмета шла темная полоса. Ахмет по-прежнему держал в руке «Фиг ньютонс» и кивал мне. Мне показалось, что я слышу, как скрипит его кожа. Он скалил зубы, и казалось, что это улыбается сама Смерть, слегка подогретая или даже прожаренная до хрустящей корочки. Трясущейся рукой я достал печенье из пачки. Это порадовало Ахмета. Он прошел, волоча ноги, в дальний угол вагона, где опустился на колени, зажег новую спичку и поднес огонек поочередно к трем коротким свечным огаркам, прикрепленным воском к днищу перевернутого ведра. В вагоне стало немного светлее, и то, что я начал различать в полумраке, мне не хотелось бы видеть ни при каких обстоятельствах. – Так-то лучше, – сказал иноземец, прислонившись к куче рогожных мешков. – Теперь мы можем посмотреть друг другу в глаза. Я бы предпочел сидеть к нему спиной и чтобы нас разделяло расстояние миль в пять. Если допустить, что лицо этого человека когда-нибудь видело солнце, то с таким же успехом можно было утверждать, что Леди – моя бабушка. Его кожа была настолько бледной, что Луна по сравнению с ней казалась темной, как Дон Хо[29]. Он выглядел еще не старым, по крайней мере моложе моего отца. Его красивые светлые волосы были зачесаны назад так, что оставался открытым высокий лоб, но виски уже тронула седина. Блондин был облачен в темный костюм, белую рубашку и галстук, которые знали куда лучшие времена, судя по заплаткам на плечах, обтрепанным обшлагам рубашки и коричневым пятнам на галстуке. Однако в облике блондина сквозила определенная элегантность: даже сидя, он производил впечатление человека с хорошими манерами, а в его взгляде можно было заметить некоторое высокомерие. Ботинки его были изношены. То, что я сначала принял за белые носки, оказалось голыми лодыжками. Глаза блондина вызывали у меня беспокойство – при свете свечей они мерцали багряным цветом.