Глава 2 Вера Я думал, что знаком со Смертью. Я шел со Смертью шаг в шаг, когда глядел на экран телевизора или сидел с пакетом жареного попкорна перед серебристым экраном в «Лирике». Сколько сотен ковбоев и индейцев погибло на моих глазах, простреленные навылет или сраженные стрелой, падая лицом вниз в клубящуюся из-под колес фургонов пыль? Сколько десятков полицейских и сыщиков полегло от гангстерских пуль, корчась на земле в предсмертный миг? Сколько армий было скошено огнем пулеметов и залпами картечи, сколько кричащих от ужаса жертв было перемолото в безжалостных пастях чудовищ? Я считал, что близко познакомился со Смертью, когда следил за пустым, неподвижным взглядом Бунтаря, устремленным в пространство. Я знал о Смерти из краткого «прощай» миссис Невилл. Я ощущал Смерть в свисте воздуха и бульканье воды, когда машина вместе с прикованным к рулю водителем уходила в холодные глубины озера Саксон. Я ошибался. Потому что Смерть нельзя познать. С ней нельзя подружиться. Если представить Смерть в виде маленького мальчика, то это одинокая фигура, что в большую перемену обычно стоит на школьном дворе в самом дальнем углу, в то время как воздух дрожит от радостных криков остальной детворы. Если бы Смерть была маленьким мальчиком, с ним никто не стал бы водиться. Он говорил бы шепотом, а в его глазах светилось бы знание, которое не в силах вынести человеческий разум. Слова, которые иногда всплывают в моем сознании в тихую минуту:«Из тьмы мы вышли, и во тьму мы уйдем». Я вспомнил, что так говорил док Лезандер, когда мы с ним сидели на крыльце его дома, глядя на золотистые осенние холмы. Мне не хотелось в это верить. Мне не хотелось даже думать, что Дэви Рэй попал в такое место, куда не проникает свет, где не увидишь даже огонька свечи, зажженной в память о нем в пресвитерианской церкви. Я не хотел думать, что мой друг Дэви Рэй теперь лежит в гробу, крышка которого закрыла от него солнце, что больше он не может ни дышать, ни смеяться, пусть даже это покажется всего лишь игрой теней. В дни, последовавшие после смерти Дэви Рэя, я понял, какой высокохудожественный обман мне довелось наблюдать всю свою сознательную жизнь. Все эти ковбои и индейцы, полицейские и детективы, воины и несчастные жертвы чудовищ вставали как ни в чем не бывало, как только гасли огни софитов. Потом они отправлялись по домам и ждали следующего вызова на съемку. Дэви Рэй умер навсегда, и я не мог вынести мысли о том, что он попал в царство вечной тьмы. Дошло до того, что меня стала мучить бессонница. В комнате мне было слишком темно, начали мерещиться неясные фигуры, вроде той, что я видел ночью у клетки Бунтаря. Дэви Рэй ушел во тьму, туда, где пребывали Карл Беллвуд, Бунтарь и все, кто лежит на Поултер-Хилле, – многие поколения, чьи кости покоятся под перевитыми корнями деревьев; все они, конечно, ушли во тьму. Я часто вспоминал похороны Дэви Рэя. Какой плотной, густой и тяжелой была красная земля по краям могилы. После того как священник закончил отпевание, присутствующие стали расходиться. Кладбищенские служители, негры из Брутона, забросали могилу землей, гроб исчез во тьме, и не осталось никакого просвета – ничего. Только тьма, и под ее непомерной тяжестью во мне что-то надломилось. Я больше не был уверен, есть ли рай на небесах, не знал, есть ли у Бога здравый смысл, какой-то план действий или причина поступать так, а не иначе. Наверно, Он тоже пребывает во тьме. Я ни во что больше не верил: ни в земную жизнь, ни в загробную, ни в Бога, ни в добро – и мучился от этого. А тем временем Мерчантс-стрит одевалась в свое рождественское убранство. До Рождества оставалось еще целых две недели, но Зефир уже жил в предвкушении праздника. Конечно, смерть Дэви Рэя омрачила всеобщую радость. Об этом говорили у мистера Доллара, в кафе «Яркая звезда», даже в здании городской администрации – везде и всюду. Люди говорили, что он был совсем еще мальчик, что это ужасная трагедия. Но, увы, такова жизнь, нравится нам это или нет. Я тоже слышал эти разговоры, но от них не становилось легче. Родители пытались меня утешить, объясняя, что для Дэви мучения закончились и теперь он пребывает в лучшем мире. Но я не мог им поверить. Разве может быть где-то место лучше, чем наш Зефир? – Он на небесах, – говорила мне мама, когда мы сидели перед огнем, потрескивающим в камине. – Дэви Рэй поднялся на небеса, ты должен в это верить. – Но почему я должен в это верить? – возразил я. Мама взглянула на меня так, словно ее ударили по лицу. А я ждал ответа. Я надеялся получить такой ответ, который расставил бы все на свои места, но слова, которые я слышал, не удовлетворили меня: они сводились лишь к одному – вере. Тогда родители отвели меня к преподобному Ловою. Мы сидели в его комнате при церкви, он дал мне лимонный леденец из коробочки, которая стояла у него на столе. – Кори, – спросил он, – ты ведь веришь в Христа? – Да, сэр. – И ты веришь в то, что Христос был ниспослан к нам Богом для того, чтобы принять смерть за грехи людей? – Да, сэр. – Тогда, стало быть, ты веришь и в то, что Христос был распят, после чего умер и был похоронен, а на третий день воскрес из мертвых? Тут я нахмурился: – Да, сэр. Но это же Иисус Христос. А Дэви Рэй был обыкновенным мальчиком. – Я согласен с тобой, Кори. Дело в том, что Христос был послан к нам для того, чтобы показать, что жизнь – это не только то, что для всех понятно и очевидно. Он показал нам, что если мы станем жить с верой в Него, если пройдем по жизни указанным Им путем и станем жить так, как Он завещал, то и для нас у Бога найдется место на небесах. Понимаешь? С минуту я размышлял над словами преподобного Ловоя. Священник сидел, откинувшись на спинку стула, и наблюдал за мной. – А на небесах лучше, чем в Зефире? – спросил я. – В миллион раз лучше, – ответил он. – Там есть книжки с комиксами? – Как бы тебе сказать… – улыбнулся преподобный Ловой. – Людям не дано знать точно, что их ждет на небесах. Мы знаем, что небеса неописуемо прекрасны, – и это все. – Откуда мы это знаем? – спросил я. – Потому что так нам говорит наша вера, – ответил преподобный. – Потому что жить без веры нельзя. Он снова протянул мне коробку со стола: – Хочешь еще леденец? Сколько я ни напрягал воображение, представить себе небеса мне не удавалось. Как можно верить, что где-то тебе будет хорошо, если там нет того, что доставляет тебе радость? Если там нет комиксов и фильмов о чудовищах, нет велосипедов и проселочных дорог, по которым можно на них ездить? Где нет ни бассейнов, ни мороженого, ни лета, ни барбекю на Четвертое июля? Где нет грозы и крыльца, на котором можно сидеть и смотреть, как сгущаются тучи? Небеса представлялись мне чем-то вроде библиотеки, в которой можно взять книги только по одному предмету и провести там целую вечность за чтением этих бесчисленных книг. Что могут значить для меня небеса без бумаги, пишущей машинки и волшебных шкатулок? В таком случае небеса просто превратятся в ад, вот и все! Дни перед Рождеством прошли серо и буднично, ничем не примечательные. Рождественские огни, красные и зеленые, светились на Мерчантс-стрит. Лампы в форме головы Санта-Клауса горели на перекрестках, светофоры были украшены серебристыми блестками. Отец наконец устроился на работу. Теперь он три дня в неделю работал клерком на складе «Большого Пола». В один прекрасный день Луженая Глотка обозвала меня дубиной стоеросовой шесть раз кряду. Она вызвала меня к доске и велела рассказать классу о том, что я знаю о простых числах. Я ответил, что ни к какой доске не пойду. – Кори Маккенсон, немедленно встань и выйди к доске! – заорала она так, что задребезжали стекла. – Нет, мэм, – ответил я. За моей спиной радостно засмеялась Демон, предвкушавшая новую вылазку в нашей войне с миссис Харпер. – Поднимайся. Сейчас же. Сию. Минуту! – Физиономия Луженой Глотки начала наливаться кровью. Я покачал головой: – Нет. Через мгновение Луженая Глотка налетела на меня, словно буря. Она двигалась гораздо проворнее, чем я мог себе представить. Луженая Глотка сгребла мой свитер обеими ручищами и рывком выдернула меня из-за парты, да так резко, что мое колено ударилось о крышку и меня пронзила острая боль. Я просто взбесился от ярости. Помня о Дэви Рэе, канувшем во тьму, сознавая всю бессмысленность слова «вера», колючкой засевшего в моем мозгу, я бросился на нее. Я врезал ей прямо в лицо. Точнее попасть я просто не мог, если бы даже прицелился. С носа Луженой Глотки слетели очки, от изумления она издала странный каркающий звук. Злость моя быстро испарилась, но дело было уже сделано. – Ты ударил меня, как ты смел! – завопила Луженая Глотка и, схватив меня за волосы, принялась таскать из стороны в сторону. Класс ошеломленно взирал на происходящее: то, что я себе позволил, оказалось чересчур даже для моих одноклассников. Я же в их глазах превратился едва ли не в мифического героя, еще сам того не сознавая. Луженая Глотка влепила мне оплеуху, и я грохнулся на парту Салли Мичем, едва не сшибив ее на пол. Луженая Глотка, вереща как резаная, поволокла меня к двери и дальше – в кабинет директора. Легко было предугадать, что по телефону тут же вызвали в школу моих родителей. Они были, мягко говоря, потрясены моим поведением. Мне запретили появляться в школе в течение трех дней. Наш директор, маленький и щуплый человечек, похожий на птичку, с очень подходящей ему фамилией Кардинале приказал мне, прежде чем я переступлю порог класса, извиниться перед миссис Харпер в письменной форме. Эта бумага должна быть подписана обоими моими родителями. Глядя мистеру Кардинале прямо в глаза в присутствии родителей, я заявил, что меня могут исключить из школы хоть на целых три месяца, но никаких извинений миссис Харпер я писать не стану, потому что мне надоело, что меня каждый день называют дубиной стоеросовой, а кроме того, меня тошнит от математики и вообще от всего. Отец поднялся со стула. – Кори? – пораженно спросил он. – Да что с тобой творится? – Никогда еще в истории этой школы ни один ученик не посмел ударить учителя! – пропищал мистер Кардинале. – Я не знаю ни единого такого случая! Этого мальчика нужно хорошенько высечь, чтобы преподать ему урок на всю жизнь! – Мне тяжело это говорить, – подал голос отец, – но я с вами согласен. По дороге домой я попытался еще раз объяснить все родителям, но они не хотели меня слушать. Отец сказал, что моему проступку нет оправдания, а мама добавила, что ей еще никогда в жизни не было так стыдно. Поэтому я угрюмо молчал всю дорогу, а за моей спиной в кузове пикапа погромыхивала Ракета. Отец действительно собственноручно меня выпорол. Все произошло быстро, но довольно болезненно. Тогда я не знал, что за день до случившегося отец получил от босса разнос за то, что неправильно подсчитал коробки с леденцами к Рождеству. И я, конечно, ничего не знал о том, что босс моего отца в «Большом Поле» был на целых восемь лет его моложе, при этом гонял на красном «тандерберде» и обращался к моему отцу запросто: «Томми». Порку я вынес без единого звука, но, оказавшись у себя в комнате, бросился лицом в подушку. Вошла мама. У нее в голове не укладывалось, что заставило меня так ужасно поступить. Она, конечно, понимает, что я еще не пришел в себя после гибели Дэви Рэя, но жизнь продолжается, а Дэви Рэй на небесах. И еще она сказала, что мне все равно придется извиниться перед миссис Харпер в письменной форме, хочу я этого или нет, и чем раньше я это сделаю, тем лучше. Оторвав голову от подушки, я ответил, что отец может пороть меня хоть каждый день и до скончания века, но я не стану писать никаких извинений. – В таком случае, молодой человек, тебе придется посидеть дома и поразмыслить над своим поведением, – сказала она. – А на голодный желудок всегда думается легче. Я ничего не ответил маме, потому что в этом не было необходимости. Мама вышла из комнаты, а я лежал и слушал, как родители обсуждают мое поведение: дескать, со мной происходит что-то неладное и я стал совершенно неуправляем, потеряв всякое уважение к взрослым. Потом я услышал звон расставляемых на обеденном столе тарелок, до моих ноздрей донесся запах жареного цыпленка. Тогда я повернулся лицом к стене и уснул. Мне снова приснились четыре негритянки, а в самом конце сна я увидел ярчайшую вспышку света и беззвучный взрыв – и проснулся. Я опять сшиб спросонья будильник с прикроватного столика, но на этот раз родители не прибежали на шум. Будильник уцелел, стрелки на его циферблате показывали два часа ночи. Я встал с кровати и выглянул в окно. На острых концах серповидной луны запросто можно было повесить шляпу. По другую сторону холодного оконного стекла в тишине ночи сияли звезды. Я подумал, что ничто на свете не заставит меня извиняться перед Луженой Глоткой. Может быть, во мне проявлялись черты характера дедушки Джейберда, но я точно знал, что не приду к Гарпии с повинной головой. Черта с два. Мне нужно было поговорить с кем-то, кто мог бы меня понять. С кем-то вроде Дэви Рэя. Теплая куртка, подбитая овечьей шерстью, висела в чуланчике возле входной двери. К сожалению, выйти через нее я не мог, потому что скрип двери обязательно разбудил бы отца, поэтому я натянул вельветовые брюки, надел два свитера и перчатки. Потом я принялся осторожно открывать окно. Петля рамы скрипнула всего раз, но так пронзительно, что у меня волосы встали дыбом. Я подождал минутку, но не услышал за дверью шума шагов и выбрался на улицу, на морозный воздух. Прикрывая за собой окно, я предусмотрительно оставил щелочку, в которую можно было просунуть пальцы. Потом вскочил на Ракету и понесся по дороге, освещенной скупым светом остророгой луны.