Адмирал искал реку или хотя бы залив, который выглядел бы так, будто в него впадает река. Со свойственным ему здравым смыслом он выбрал лучшее место для пополнения запасов воды на южном побережье Тринидада. За Пунта-де-ла-Плайя, как он назвал нынешний Эрин-Поинт, находится одноименный залив с несколькими впадающими в него ручьями и удобной якорной стоянкой около пляжа с желтым песком. Здесь не было видно признаков людей, а песок изобиловал следами, принятыми моряками за козьи (скорее всего, это были следы островного оленя). Незадолго до того, как обогнуть мыс Эрин, Колумб впервые увидел континент. Хотя это и был первый взгляд, брошенный европейцем на Америку, Адмиралу и в голову не пришло распознать в этом побережье целый материк. Первым замеченным местом, в день 1 августа 1498 года, стал мыс Пунта-Бомбеадор в Венесуэле, относящийся к аллювиальным землям в дельте Ориноко. Издалека он напоминал остров, поэтому Колумб назвал его Исла-Санкта. Расстояние от Эрин-Поинт до материковой суши составляет всего 10 миль, но Адмирал слишком переоценил эту дистанцию и определил ее в 20–25 лиг. Кажется, что сама атмосфера Тринидада заставляла ранних мореплавателей и географов так сильно переоценивать расстояние. Колумб в своей записи от 2 августа заявлял, что протяженность южного побережья Тринидада составляет 35 лиг. Если Адмирал имел в виду свою «сухопутную лигу», равную примерно 1,5 морской мили, он был недалек от истины, (истинное расстояние составляет 17,5 морской лиги). Лас Касас извинился за предполагаемую недооценку своего героя и прибавил еще 10 лиг (Лас Касас имел в виду морские лиги). Только в конце восемнадцатого века Тринидад наконец-то был изображен на картах более или менее точно. Венесуэла и Тринидад сближаются между собой, словно клешни дерущихся крабов, а пространство между ними занимает залив Пария. В него впадают Рио-Гранде и северные рукава Ориноко, которые, смешиваясь с приливами, создают опасные течения. Северный выход с четырьмя проливами до сих пор называется В ocas del Dragon[282], а южный, еще более опасный выход с четырьмя отдельными каналами, разделенными рифами, – Boca de la Sierpe [283]. Поскольку Пунта-де-ла-Плайя плохо защищала от восточного ветра, на следующий день, 2 августа, Адмирал снялся с якоря, обогнул Пунта-дель-Ареналь и Икакос-Поинт и вошел в Парию, который без какой-то видимой причины почему-то назвал Golfo de la Ballena[284]. Очевидно, он проплыл через Бока-дель-Серпе во время затишья, поскольку не обратил внимания на течение. Зато он заметил высокую, бесплодную скалу Сольдадо (примерно в пяти милях, в середине пролива) и назвал ее El Gallo[285] – она и вправду своими очертаниями напоминала петуха без головы. На северной стороне Икакоса, юго-западного мыса Тринидада, флот бросил якоря. Колумб немедленно приказал людям сойти на берег для отдыха, поскольку, по его словам, они чрезвычайно устали от долгого и трудного перехода. Развлечения не заставили себя долго ждать: вскоре к судам приблизилось большое каноэ, в котором находилось около двадцати пяти молодых туземцев. Тщательно исследуя параллели Сьерра-Леоне, Колумб ожидал встретить здесь либо негров, либо выходцев с Востока, поэтому был явно встревожен тем, что гости принадлежали к той же расе, что и карибы. Лас Касас позволяет себе немного подшутить над Адмиралом: «Не думаю, что они носили много шелка или парчи, которым, осмелюсь сказать, испанцы и Адмирал были бы более довольны». Можно представить горькое разочарование Колумба, уже готового приветствовать слуг великого хана. Оставалось находить утешение в том факте, что эти красивые юноши носили не только обычные набедренные повязки, но и хлопковые банданы на голове. По словам Колумба, эти повязки напоминали альмаизары, которые носили мавританские женщины в Испании (в этом Адмирал увидел легкий намек на Восток) и почти один в один дублировали хлопковые платки, импортируемые португальцами из Гвинеи и Сьерра-Леоне. Неужели сбывалась идея Аристотеля о параллельном производстве одинаковых продуктов? Но тогда, если эти туземцы носят банданы, то почему бы здесь не быть золоту и специям? В первых контактах Колумба с этими туземцами обычно было что-то комическое и одновременно трогательное. Индейское судно остановилось на безопасном расстоянии от каравелл, и туземцы принялись что-то громко выкрикивать. Надеясь привлечь их внимание, Адмирал распорядился выставить над фальшбортом «несколько медных vacinetas[286] и других блестящих предметов, сопровождая это действие приглашающими жестами». Индейцы подошли немного ближе, но, по-видимому, ночные горшки их не очень интересовали. Следующим шагом Колумба стал настоящий палубный концерт: несколько грометов станцевали для туземцев под звуки свирели. К сожалению, индейцы приняли это шоу за за ритуальный военный танец и демонстративно выпустили в воздух целый град стрел. Пришлось дать занавес. Быстрый занавес! Показав таким образом свою независимость, удовлетворенные индейцы подвели каноэ прямо под нос «Вакенос», лоцман которой, не жалующийся на трусость, спрыгнул прямо в каноэ вместе с подарками. Остывшим индейцам нечего было предложить взамен, но они знаками показали, что испанцы могут взять на берегу все, что заблагорассудится. На основе рассказа одного из грометов Лас Касас писал, что одним из туземных гостей был местный касик в золотой диадеме. Поднявшись на борт каравеллы, касик подошел к Колумбу, на котором была алая шапочка, и обменялся с ним головными уборами (к огромному удовольствию обоих). Однако представляется более вероятным, что этот случай произошел позже, на другой стороне залива, когда с индейцами установились гораздо более дружественные отношения. Сейчас же каноэ вскоре отошло к обратно, и далее, вдоль всего побережья Тринидада, испанцы больше не увидели ни одного туземца, к огромному разочарованию моряков, рассчитывающих порезвиться с местными девушками. 2 августа была ночь полнолуния. В течение двух дней люди ловили рыбу на мысе Икакос, собирали устриц и охотились на «попугаев размером с цыплят». Отдельные энтузиасты пытались рыть в песке колодцы, однако вода в них оказалась солоноватой на вкус. По большому счету, это не слишком беспокоило испанцев – в Пунта-де-ла-Плайя они сделали хороший запас пресной воды. В ясную погоду в тридцати пяти милях к северу через залив Пария виднелся зубчатый венесуэльский мыс Серро-Мехильонес, простирающийся на восток от самого материка. Колумб посчитал его за отдельно стоящий остров и назвал Исла-де-Грасиа, решив, что он станет его следующей целью. Одновременно Адмирал с удивлением (и немалыми опасениями) наблюдал за течениями в Бока-де-ла-Серпе. Отправив шлюпку на промер глубины, он получил результат 6–7 саженей, что вполне согласуется с современной картой. Течение постоянно направлялось на север через Бока, ослабевая во время прилива и усиливаясь при полном половодье и отливе. При этом оно ревело, словно прибой, и «с такой же яростью, как у Гвадалквивира». Приливов и отливов, таких же сильных, Адмирал еще не встречал нигде в Вест-Индии – нечто подобное он видел только в районе испанского Санлукара-де-Баррамеды, где круто накреняющийся пляж напоминал тот, у которого сейчас стояли суда. Ясно, что об обратном плавании через такое место речи идти не могло. В заливе за пределами якорной стоянки вода быстро мелела. Так что единственным выходом оставалось смелое решение идти дальше и молить Бога. 4 августа, сразу после того, как флот снялся с якоря и двинулся к северу, Адмирал и его люди испытали один из самых больших страхов в жизни. Вот короткая выдержка из описания этого случая для государей: «Стоя на палубе корабля, я услышал ужасный рев, который доносился с юга по направлению к кораблю. Мне было хорошо видно, как море поднимается с запада на восток в форме волны высотой с корабль. Эту волну венчал гребень белой воды, который приближался ужасным шумом… Даже через 3 месяца я чувствую страх в своем теле, что корабль может пойти ко дну, когда его накроет». Вода благополучно прошла под флагманом, подняв его, как казалось, на огромную высоту, а затем опустив почти на дно. Единственным повреждением стал обрыв цепи на «Вакеносе» – судно не спешило поднимать якорь. Естественно, Адмирал поспешил быстрее отплыть в залив. Авторы, отмечавшие это явление (вслед за Лас Касасом), предположили, что подобное явление произошло из-за столкновения Ориноко с океанским приливом. Впрочем, похожее происходит в устьях нескольких европейских рек. А вот люди, которые постоянно ходили по Бока-де-ла-Серпе, и еще один моряк, много лет живущий на мысе Икакос, рассказывали, что там вообще никогда не бывает приливных волн. В октябре и ноябре, когда разливы Ориноко совпадают с весенними приливами, течения становятся быстрыми и коварными, иногда создавая волну, которая с большим шумом разбивается прямо о Вулф-Рок. Но Колумб посещал Боку в августе. Таким образом, несомненно, грозная волна была вызвана вулканическим возмущением. На берегу рядом с якорной стоянкой флота есть несколько маленьких грязевых вулканов, кипящих и дымящихся, а в заливе Эрин, где флот набирал воду, по меньшей мере дважды за нынешнее столетие выбрасывались грязевые островки. Именно в таких случаях возникает волна, наносящая значительный ущерб побережью. Необычные волны, подобные этой, иногда возникают в середине океана и на всех побережьях мира. Описание Колумба ни в малейшей степени не преувеличено по сравнению с сотнями необъяснимых водяных валов, зафиксированных в последнее время. Естественно, Адмирал поспешил покинуть Бока-дель-Серпе, как он тогда назвал этот коварный канал (Змеиной Пастью он остается и до сих пор). История более мягко обошлась с географическими названиями Третьего путешествия по сравнению с остальными. После этого ужасающего события флот мирно прошел заливом Пария к горам, видневшимся на севере, и под вечер бросил якорь в гавани, которая, как я полагаю, является современной бухтой Селесте, недалеко от мыса, названного Cabo de Lapa[287]. Бокас-дель-Драгон, как он назвал его несколько дней спустя, насчитывают четыре острова. Три из них, словно гигантские ступенчатые камни, расположены между Тринидадом и материком. С взятого курса Адмирал не мог увидеть, что самый восточный из них – Бока-де-Монос – отделен от суши узким проливом, и посчитал его частью Тринидада. Следующий остров (ныне Уэвос) был награжден прозвищем Эль-Дельфин, поскольку, если смотреть с запада, очень похож на дельфина с большой головой, смотрящей вниз в залив. Ну а самый крупный, носящий сейчас грозное название Чакачакаре, получил название El Caracol[288], вероятно, из-за своих замысловатых очертаний. Как на последней якорной стоянке, так и на Бокасе Адмирал «взял север» своим квадрантом и, как обычно, получил неправильные широты. «На самом южном острове (Де-ла-Серпе), – писал он монархам, – с наступлением темноты я обнаружил, что Полярная звезда поднялась примерно на 5°, а на самом северном (Де-ла-Драгон) она была на высоте около 7°. Следовательно, расстояние между их этими островами 26 лиг. Я не мог ошибиться, измеряя квадрантом». Интересный пример того, как Колумб упорно цеплялся за свое ошибочное убеждение, что длина 1 градуса составляет 562/3 римской мили (то есть занижена на 25 %), что было необходимо для доказательства достижения Индии. Согласно этим ошибочным наблюдениям получалось, что, оказавшись почти на 2° севернее, Колумб преодолел чуть менее 28 лиг. На самом же деле это расстояние составляло около 37,5 морской мили (чуть меньше 12 «адмиральских» лиг)! И это только половина ошибки. Он также ошибочно предполагал, что, поскольку с наступлением темноты Стражи находились в голове, высота Полярной звезды в сумерках эквивалентна широте. В реальности ему следовало бы добавить около 3° (в это время года) и получить значения широт двух островов в 8° и 10° соответственно. Но даже и тогда Адмирал был бы не прав, ибо широта южной якорной стоянки у Бока-де-ла-Серп – около 10°05′, а северной – 10°42,5' (и уж точно не менее 10°40′). Следовательно, в одно наблюдение закралась ошибка 2°, а в другое – 0,7°. Другими словами, Колумб допустил отчетливый набор, состоящий из трех отдельных ложных суждений, а после уверенно сообщил государям о непогрешимости вычислений! Зайдя перед заходом солнца 4 августа в бухту Селесте, он увидел великолепный пейзаж. К югу лежал спокойный залив Пария, большая часть берегов которого скрыта из виду, что наводило на мысль о нахождении в архипелаге, а не в «тупиковом» заливе без выхода к морю. На запад тянулась бесконечная череда гор и скалистых мысов, вдоль которых Колумб решил пройти на следующий день в поисках этого выхода. С востока разместились живописные Драгонс, Чакачакаре, Уэвос и Монос, покрытые тропическими деревьями. За островами, хребет за хребтом, поднимались горы Тринидада. Либо в тот же вечер, либо на следующее утро Колумб «увидел остров с очень высокой сушей на северо-востоке и назвал его Белаформа». Этим островом, вероятнее всего, был Тобаго. Его самая высокая точка находится на высоте 1910 футов над уровнем моря и располагается примерно в 70 милях от местонахождения флота. В Тринидаде меня убеждали, что никто и никогда не видел Тобаго с Бокаса, а один автор даже продемонстрировал на практике невозможность такого помощью триангуляции. И все же, когда 21 декабря 1939 года мы на «Капитане» отходили с Де-Навиоса, один остроглазый парень «заметил» Тобаго с верхушки мачты (при курсе на северо-восток), а затем еще двое увидели с палубы. Конечно, мы шли примерно на 6–7 миль ближе к Тобаго, чем Колумб, но испытали удовлетворение, что Белаформа не оказалась ни миражом, ни плодом воображения Адмирала. Плывя на юг и запад от Селесте в воскресенье, 5 августа, Колумб миновал «несколько очень хороших гаваней, расположенных одна рядом с другой», бросил якорь на расстоянии «5 лиг» и отправил лодки на берег. Эта гавань стала первым местом на Американском континенте, где – что можно с уверенностью утверждать – высадились европейцы. Она представляет собой маленькую круглую бухту под названием Энсенада-Якуа. Ее песчаный пляж тянется белой полосой между двумя скалистыми мысами, покрытыми серо-зелеными кустами и небольшими деревьями. За пляжем расположилась короткая долина с небольшим ручьем. Дальше начинается Серро-Ме-хильонес – горный массив между заливом Пария и Карибским морем. Конечно, можно поспорить, что первым местом высадки на берег могли быть и другие «энсенады», лежащие дальше к западу (например, Гуинимита, Укарито или Патао): все в пределах 5 миль. Но мой выбор Якуа основан на нематериальных факторах. Красота этой маленькой гавани, глубокая вода почти до самого пляжа так и манит зайти и бросить якорь. В этой своей первой гавани на материке испанцы «нашли рыбу и огонь, а также признаки людей и большой дом», фрукты, такие как виноград, миробаланы и «некоторые из которых похожи на яблоки, другие – на апельсины, но внутри как инжир». По этому описанию можно узнать «уверо де плайю» (морской виноград), из которого последующие поколения испанцев безуспешно пытались сделать хорошее вино, «хубу» (свиную сливу), которую Колумб всегда принимал за восточные миробаланы, и гуаву (возможно – водяной лимон). Горы кишели обезьянами, которые все так же усердно трещали на деревьях для нас 19 декабря 1939 года. Мы стояли на якоре у пляжа Якуа и пытались вызвать в воображении знаменательный выход на берег 5 августа 1498 года. Если бы индейцы тогда остались, вместо того чтобы бежать в заросли, они увидели бы формальный «захват» их владений. Но Колумб редко устраивал это представление без местных свидетелей, поэтому, думаю, его отложили до первого порта, где индейцы были бы достаточно доверчивы, чтобы составить аудиторию. Поскольку причин медлить не было, а ветер дул попутный, около полудня флот снялся с якоря и двинулся на запад. «Отсюда, – пишет Лас Касас, – он прошел 8 лиг, где нашлись еще несколько хороших бухт. Эта часть полуострова Грасия очень высокогорна, в ней множество долин, которые, судя по всему, плотно заселены, ибо хорошо обрабатывались». Такое описание весьма точно. Между Якуа и концом хребта находится по меньшей мере шесть бухт и гаваней со своей крошечной долиной и ручьем каждая. За исключением нескольких неухоженных банановых плантаций и кокосовых рощ в начале гаваней, сегодня здесь нет ни земледелия, ни дорог, а число населения по сравнению с 1498 годом многократно снизилось. Интенсивность земледелия на тринидадской стороне залива окончательно убедила Колумба, что именно здесь начинается Восток. В ту ночь флот, вероятно, бросил якорь у берега (в этих местах он мог найти хорошую стоянку где угодно) где-то недалеко от Пунта-Сан-Диего. Как пишет Адмирал, «на следующий день я шел вдоль этого побережья до конца сьерры». Когда плывешь вдоль этого побережья, горы, кажется, резко обрываются там, где береговая линия образует тупой угол, на долготе 62°15′. «В этом месте, – продолжает Колумб, – я бросил якорь в реке, и многие люди выходили и говорили мне, что называют эту землю Парией». Первой рекой за горами, где флот мог бы бросить якорь, была Рио-Гуирия, устье которой находится примерно в 8 милях по берегу от Пунта-Сан-Диего. Я не сомневаюсь, что их якорной стоянкой и местом захвата – нынешние дороги Гуирии, где когда-то большая река, а теперь перекрытая в устье, в 1498 году судоходная на небольшое расстояние, впадала в залив. Сегодня это единственное место какой-либо деятельности на побережье: там находится рейд, где нефтяные танкеры с реки Сан-Хуан дозаправляются из трубопроводов. Едва флот бросил якорь в Рио-Гуирии 6 августа, от берега отчалило небольшое каноэ с тремя или четырьмя индейцами. Отважный лоцман Коррео окликнул их, чтобы высадиться на берег, но умудрился перевернуть маленькое судно, прыгая на борт. Затем он вытащил из воды пару находящихся в воде членов «экипажа» – удивительный подвиг для испанца – и доставил Адмиралу. Подробности «захвата владений» содержатся в протоколах дознания, проведенного доном Диего Колоном в Санто-Доминго в 1512 году и в Севилье в 1513 году. Второй адмирал надеялся таким образом развеять слух о том, что де Охеда, Веспуччи или кто-то другой, кроме его отца, открыл новый материк. Помимо многочисленных лиц, которые «слышали, как говорили» то или иное, были допрошены по меньшей мере восемь человек, которые были с Адмиралом в Третьем путешествии, и из них только один – Педро де Ледесма – отрицал, что континент открыл Колумб. Эрнан Перес, капитан одной из каравелл, которому в то время было сорок один год, заявил, что был первым, кто сошел на берег в месте захвата, и что впоследствии «Адмирал примерно с 50 людьми высадился в упомянутой стране Пария и, взяв в одну руку меч, а в другое знамя, провозгласил, что от имени Государей вступил во владение этой провинцией». Все остальные, давшие показания, отрицали, что Колумб сам сходил на берег. Так, Андрес дель Корраль, восемнадцатилетний слуга Адмирала в том плавании, завил, что его хозяин остался на борту из-за воспаления глаз. Этот факт согласовался с жалобой Колумба в письме к монархам на то, что почти ослеп от недосыпания. По словам Андреса, вместо Адмирала во владение Парией вступал капитан Педро де Террерос. Еще один слуга Эрнандо добавил, что на континенте был возведен большой крест. Колумб так описывает туземцев этого места: «Они такого же цвета, как и все остальные в Индии; некоторые носят очень длинные волосы, другие похожи на нас, но тоже не подстрижены, как в Испании и других странах; эти люди очень высокого роста и хорошего телосложения. Их причинные места полностью прикрыты, а все женщины ходят совершенно голыми». Лас Касас, которому была невыносима мысль о том, что он что-то упустил, вмешивается: «Я сам был на расстоянии не более 30 лиг от этой земли и никогда не видел женщин, у которых не были бы прикрыты причинные места; Адмирал, должно быть, хотел сказать, что они ходили такими, какими их родили матери, имея в виду остальное тело». Но что такое набедренная повязка в кругу друзей? Женщины, несомненно, были добры, а моряки должным образом благодарны. Колумб говорит, что подарил первым туземцам, поднявшимся на борт, колокольчики, бусы и сахар, и вскоре флот был окружен «бесконечным числом каноэ». Индейцы, вооруженные луками с отравленными стрелами, предлагали испанцам местные фрукты и калебасы с «чичей» – перебродившим кукурузным напитком, который до сих пор является одним из национальных символов Венесуэлы. На шеях визитеров висели блестящие диски, которые Адмирал принял за зеркальца, но несколько позже ощутил, что эти предметы обладают легким металлическим запахом. Колумб понял, что впервые столкнулся со сплавом меди и золота, который туземцы называли гуанином, а современные археологи – тумбагой. Гуанин представляет собой сплав золота, серебра и меди, содержание золота в котором варьируется от 9 до 89 %, а меди – от 11 до 74. Другие изделия, включая подвески в виде птиц, лягушек и крокодилов (испанцы называли их «орлами»), колокольчики и многие другие предметы изготавливались местными умельцами из гуанина и покрывались позолотой или бронзой. Предметы, содержащие большое количество золота, отличались от чистого золота и, естественно, больше всего нравились испанцам, однако у туземцев был иной набор ценностей. Преимущество гуанина, с их точки зрения, заключалась в том, что температура плавления золота – около 1073°, а тумбаги – около 850°. Таким образом, медь, которую индейцы получали только путем торговли с «соседями» из Центральной Америки, была для них гораздо более ценной, чем золото. Их обычай, который Лас Касас считал таким странным, обнюхивать каждый предложенный кусочек металла, был просто попыткой обнаружить столь желанную медь в безделушках христиан. Открытие гуанина показало, что Колумб столкнулся с новой областью индийской культуры. В этом Адмирал еще убедится в Четвертом путешествии: некоторые туземцы на территории от Гвианы до Гондураса окажутся настоящими экспертами в ткачестве и металлургии. Еще одним признаком более высокой культуры стало появление больших грузовых каноэ с каютой на миделе. Индейцы Парии, готовые к торговле и удовлетворению элементарных потребностей испанцев, так и не поняли, ради чего Адмирал прибегнул к своему обычному методу похищения нескольких человек (служить переводчиками с кастильского). Этот момент стал поводом для самых суровых размышлений Лас Касаса о своем герое. «Адмирал сделал это так же бессовестно, как и неоднократно в первом плавании. Ему совсем не казалось, что брать свободных людей против воли, отделять отцов от сыновей и жен от мужей – смертный грех, оскорбление Бога и ближних. Плененные индейцы взошли на корабли под молчаливой охраной и были вынуждены дать обет верности, который следовало соблюдать». В Гуирии флот простоял две ночи, после чего 8 августа Адмирал «отплыл к точке, которую назвал del Aguja[289]», что соответствует современному Пунта-Алькатрасу (Гуарагуара) в 4 милях от предыдущей якорной стоянки. Оттуда был виден «другой остров в 15 лигах к югу, очень большой и высокий, простирающийся с юго-востока на северо-запад (названный Сабета), а к вечеру появилась еще одна очень высокая земля на западе». К югу от этой части Парии нет ни одного высокого острова, ни части материка, поэтому лично я так и не понял, что подразумевал Адмирал, упомянув Сабету. Возвышенностью же на западе могла быть только часть побережья, которая так сильно выступает в море, что действительно выглядит отдельным островом. За Пунта-Алькатрасом весь характер побережья меняется. Возвышенности сменяет низменность, покрытая большими тропическими деревьями с блестящими листьями – фустиком и маклюрой. Впечатленный Колумб назвал этот район «Лос-Хардинес», в чем был, безусловно, прав, поскольку местность гораздо в большей степени напоминала сад, нежели «Хардин-де-ла-Рейна» у берегов Кубы. Он бросил якорь недалеко от крупной индейской деревни, жители которой были настроены самым дружелюбным образом. Многие из туземцев носили на шее золотые украшения размером с подкову, которые предлагали в обмен на колокольчики, но Колумб пишет, что отказался от этого «бизнеса». Подобное «самоотречение» вызвало удивление у Лас Касаса, который предположил, что реальным препятствием для обмена стало подозрение в «гуаниновом» происхождении этих вещичек. Странно. Ведь даже одна тум-баговая подкова стоила значительно дороже медного соколиного колокольчика. Между тем среди моряков поднялся настоящий ажиотаж, когда женщины поднялись на борт в ожерельях из мелкого жемчуга. Они объяснили (знаками), что собирают этот жемчуг на «карибской» стороне Парии. Эти знаменитые жемчужные промыслы впервые будут освоены де Охедой уже в 1499 году. Жители Лос-Хардинеса были настолько добры, что команды шлюпок сразу же была приглашены двумя главными вождями. Удивленных моряков провели в большой дом, который имел прямоугольную форму (а не круглую, как на островах). Его внутренняя обстановка предусматривала множество мест для гостей и хозяев, причем мужчины расположились с одного конца, женщины – с другого. Там испанцам устроили целое застолье из хлеба, различных фруктов и чичи (как белой, так и красной). Когда моряки уничтожили предложенное, их немедленно потащили во второй подобный дом, видимо принадлежащий сыну хозяина «номер один». Испанцы и индейцы не могли понять ни слова друг друга, но язык гастрономии, как известно, универсален, и гости возвращались на корабли сытые и счастливые. Колумб заметил, что здешние туземцы были еще светлее, чем на Тринидаде, морская вода – почти пресной, а температура настолько прохладной, что утром и вечером ощущалась потребность в халате на подкладке. Лас Касас, проведший несколько лет на Жемчужном побережье, заметил на этот счет, что порой не отказался бы и от мехового воротника. И действительно, северяне, попавшие в тропики, сразу чувствуют даже небольшие перепады температур, которые не заметили бы дома (впрочем, к этому быстро привыкают). Поскольку Адмирал все еще полагал, что плывет вдоль острова, 10 августа он приказал поднять якоря и отплыл на 5 лиг к западу в поисках пролива, ведущего в море. На западе и юге открылось еще больше островов. «Журнал» Колумба запестрел новыми названиями, и Лас Касас, потеряв терпение, написал, что Адмирал сразу выдает свое иностранное происхождение, поскольку бросается бессмысленными именами собственными, чуждыми тонкостям кастильского языка. Берега здесь были окаймлены мангровыми деревьями, на корнях которых «паслись» крошечные раковины. Колумб обратил внимание на их раскрытость и предположил, что из росы образуется жемчуг (как писал Плиний в своей «Естественной истории»). Воды залива быстро мелели, становились пресными и мутными, как в Гвадалквивире, но Колумб продолжал верить, что Пария – это остров, а пресная вода поступает из реки. Он ожидал, что в любой момент сможет найти канал с выходом к морю. Поставив флагман и «Вакенос» на якорь в небольшой гавани (эти суда не могли безопасно перемещаться на глубине менее 6 футов), 11 августа он послал «Коррео» на разведку. Тем же вечером каравелла вернулась назад с сообщением о четырех речных протоках на западе (устьях Рио-Гранде). Не будучи уверенным до конца, что полуостров Пария является частью континента, Адмирал все-таки решился тратить больше времени на исследование залива. Теперь, для того чтобы выйти в море, флоту предстояло возвращаться в Бокас-дель-Драгон. Колумба очень раздражала мысль об изменении курса: слишком уж сильно ему хотелось тщательно исследовать Парию до конца и точно выяснить происхождение пресной воды. С другой стороны, он подозревал, что аделантадо нуждается в его личном присутствии, и беспокоился о припасах на Эспаньоле. В этот момент Колумб заносит в свой «Журнал» одну из тех «самооправдательных» апологий вперемежку с пророчествами, которых со временем будет все больше. Как бы там ни было, несмотря на всех своих врагов, он сделал для монархов больше, чем любой из других подданных и с гораздо меньшими материальными и людскими потерями (в отличие от затрат португальцев на «гвинейский суверенитет»). Он заложил основу для огромного дохода короны. «И мои государи завоюют земли, являющимися Другим миром (que soti Otro Mundo), где христианство получит огромную пользу, а вера наша многократно возрастет. Все это я пишу с самыми честными намерениями, поскольку желаю, чтобы мои государи могли стать величайшими властителями этого мира; да будет же это великим служением во славу Святой Троицы». Чудесное пророчество, превосходная вера! И это в то время, когда не более пятидесяти влиятельных людей Испании верили в Колумба или ценили его открытия; когда двор, несомненно, надеялся, что кораблекрушение или другая катастрофа навсегда избавят от назойливого генуэзца; когда его имя было синонимом проклятия в устах испанцев на Эспаньоле. Но Адмирал уже предвидел огромные дивиденды, которые собираются получить его сюзерены, и предсказывал, что христианство, территория которого сокращалась со времени возникновения ислама, привлечет здесь новых обращенных к Кресту, что католической вере суждено триумфально продвинуться в Otro Mundo в этом Другом новом мире. Глава 40 Земной рай (11–31.08.1498) И насадил Господь Бог рай в Едеме на востоке… Быт., 2: 8 Приняв решение, Колумб, не теряя времени, приступил к его реализации. Легкий ночной бриз дул с запада, поэтому 11 августа при восходе луны, уже перевалившей последнюю четверть, флот снялся с якоря в маленькой гавани Хорсшоу в северо-западном углу залива Пария, поднял паруса и направился на восток к Бокасу. Попутный ветер и благоприятное течение сделали свое дело: к вечеру следующего дня корабли прошли 50 миль и бросили якоря в «очень хорошей гавани, получившей название Puerto de Gatos[290] с тем, чтобы утром снова поднять паруса и осмотреть еще одну небольшую бухту, в которой Адмирал еще не был. С посланной в нее шлюпки сообщили, что и эта гавань весьма хороша. Кроме того, на берегу стояло несколько рыбацких хижин, и она была богата пресной водой. Не утруждаясь долгими размышлениями, Колумб назвал ее El Puerto de las Cabanas»[291]. Ранним утром в понедельник, 13 августа, еще при свете луны, флот снова взял попутный ветер, обошел скалу Даймонд-Рок, и, пройдя мимо Бока-Гранде (самой западной бухты из всех в системе Бокас-дель-Драгон), Колумб совершенно правильно оценил ее ширину в полторы лиги. К 8 или 9 утра корабли уже находились в середине пролива. Когда неделю назад они проходили Бока-Гранде, его воды пребывали в редком спокойствии, однако 13 августа в заливе шло сражение между втекающей в него со стороны суши пресной речной водой и стремящимся проникнуть в бухту соленым приливом. Морские волны поднимали такой рев, что «моряки ощутили страх ничуть не меньший, чем в прошлый раз в Бока-де-ла-Серпе». Замечу, что все эти «боки» очень опасны даже для пароходов. Обычно каждый из этих относительно небольших заливов имеет собственное подводное течение, идущее против поверхностного и несущее большие островные бревна. Эти бревна сильно калечат малые суда. Более того, корабль может даже встать на якорь, но достаточно сильное подводное течение потащит его в обратную сторону. Но на этот раз именно благодаря этому эффекту флот Колумба был спасен. Когда ветер стих, каравеллы попытались безуспешно встать на якорь (неудивительно, поскольку глубина в этом месте составляет около 120 саженей), и сильный прилив (то есть «поверхностное» течение) потянул корабли прямо на скалы. «Благодаря воле Божьей, – пишет Колумб, – нас отвело из смертельного места к безопасности и избавлению, ибо пресная вода преобладала над соленой; когда Бог желает, чтобы один или многие были спасены, то и вода становится лекарством». Много позже Лас Касас слышал версию, что Колумб назвал этот залив Boca del Dragon, считая, что в этом месте они как бы вырвались из пасти дракона. Выйдя в море, Адмирал «увидел к северу остров, возможно находившийся в 26 лигах от Парии, и назвал его Isla de la Asuncion[292], а следом – другой, ставший La Concepcion[293]. Такие названия легко объяснялись: на следующие сутки предстояло всенощное бдение в честь Успения Пресвятой Богородицы, и Адмирал, очевидно, решил, что это подходящий случай почтить Богоматерь. Лас Касас продолжает перечислять открытия Колумба: «…И три маленьких острова, стоящие вместе, он назвал Лостестигос, и они так называются сегодня; другой рядом с ними он назвал ЭльРомеро; другие маленькие острова он назвал Лас-Гвардиас. Впоследствии он прошел близ острова Маргарита и назвал его так; а другому острову близ него он дал имя Мартинет». Мы можем идентифицировать эти острова, только предположив, что Асунсьон и Консепсьон были замечены, когда флот покидал Бокас-дель-Драгон, а остальные появлялись в поле зрения Адмирала последовательно, когда флот проходил вдоль побережья на запад. Асунсьон – это, очевидно, Гренада. Расположенная в 70 милях (22 лигах) к северу от Бока и возвышающаяся на 2750 футов над уровнем моря, Гренада обычно не может быть видна на расстоянии более 60 миль, но 13 августа, очевидно, атмосферные условия были исключительными (впрочем, как и 4-го, когда Колумб увидел Тобаго, находясь приблизительно в том же месте). Группа Лос-Тестигос (Свидетели), как их до сих пор называют, находится в 70 милях к северо-западу от Бока-Гранде. Их самая высокая точка – всего 600 футов над уровнем моря, и Колумб, возможно, не увидел бы их до следующего дня. Ла-Консепсьон, я полагаю, был всего лишь облаком. Эль-Ромеро (Пилигрим), вероятно, был уединенным островком, который сейчас называется Ла-Сола. Лас-Гвардиас (Стражи или Дозоры) – это, очевидно, группа островков, которые сейчас называются Лос-Фрайлес близ Маргариты (к Маргарите мы вернемся позже). Эль-Мартинет (или Мартлет) идентифицирован Лас Касасом как остров, который сейчас называется Бланка или Бланкилья, к северо-западу от Маргариты. Как только флот удалился от Бокас-дель-Драгон, Колумб взял курс на запад вдоль полуострова Пария. Он все еще считал его островом и ожидал обнаружить с севера тот пролив, который «Коррео» не смогла обнаружить 11 августа. Постепенно до Адмирала начало доходить, что он плыл прямо вдоль материка, но все еще не мог поверить, что наблюдаемый им большой объем пресной воды поступает из рек (на чем настаивали моряки «Коррео»), «потому что ни Ганг, ни Евфрат, ни Нил, насколько он слышал, не несут столько пресной воды». Однако истинная причина такого недоверия, как мудро заметил Лас Касас, заключалась в том, что Колумб не увидел земель, достаточно обширных, по его мнению, для возникновения таких рек. Никогда в жизни Адмирал не видел устья ни одной из величайших рек мира и не понимал, что они всегда текут к морю между аллювиальными низменностями, которые уходят за горизонт, если смотреть с палубы корабля. В планы Адмирала входило держаться поближе к суше, но за последний месяц он так часто не высыпался, что не замечал, как лоцманы постепенно отходят от береговой линии. Фернандо пишет: «Адмирал, плывший тогда на запад вдоль побережья Парии, постоянно отклонялся от берега на северо-запад, потому что штиль и течения сносили его в этом направлении, так что в среду, 15 августа, он покинул мыс, который назвал де Кончас (с юга), а Маргарита осталась на западе… и прошел мимо шести маленьких островков, названных Лас-Гвардиас». Далее снова подключается Лас-Касас, сообщающий, что Колумб назвал четыре мыса на полуострове Пария, одним из которых является мыс Ракушек. Когда мы следовали курсом Колумба по этим сверкающим водам Карибского моря, где пассат сохраняет свою силу, но защита островов с наветренной стороны уменьшает океанские волны, нам было ясно, что флот находился уже далеко от берега (к тому времени, когда достиг 63° западной долготы). В противном случае он никогда бы не увидел Лос-Тестигос. К рассвету 15 августа 1498 года, когда между двумя замыкающими кораблями можно было заметить не только Маргариту и Лос-Фрайлес, но и материк, флот перестал держаться береговой линии и взял курс на Эспаньолу. Как оказалось впоследствии, это решение было крайне неудачным, поскольку Колумб находился на окраине промысла жемчуга позади Маргариты, где уже в 1500 году Пералонсо Нинос добыл первый ценный груз и откуда Испания черпала огромные богатства в течение столетия или более. Странно, что он не потратил хотя бы день или два на разведку, поскольку женщины Лос-Хардинеса указывали, что это побережье было источником жемчуга. «Я не стал доказывать это, – признавался Колумб в письме к монархам, – из-за заканчивающейся провизии и боли в глазах, а также потому, что большой корабль, который у меня был, не подходил для разведки тех мест». Что ж, такие аргументы были достаточно обоснованными для морехода, но не для политика: страна требовала ценностей. Пара бушелей жемчуга, полученных Соверенами, говорили бы значительно громче и авторитетнее, чем все описанные открытия гипотетического земного рая. Жемчуг сразу заткнул бы рот всем врагам Адмирала и дома, и на Эспаньоле. Как бы то ни было, но, когда де Охеда обнаружил место жемчужного промысла, Колумба огульно обвинили в том, что он умышленно утаил информацию ради личной выгоды. Похоже, такова была его карма в каждом из четырех путешествий – упускать что-то чрезвычайно важное. Как следствие, о нем судили не по великим достижениям, а по тому, что он упустил или не сделал. Непосредственно перед отплытием с побережья на Эспаньолу Адмирал «…осознал, – как пишет Лас Касас, – что такая огромная земля была не островом, а континентом». По навигационному счислению, он прошел вдоль внешнего побережья расстояние, более чем вдвое превышающее глубину залива Пария. Из того, что так и никакого пролива обнаружено не было, следовал неизбежный вывод. «И вот теперь, словно обращаясь к государям, – продолжает Лас Касас, – он делает в своем „Журнале“ такую запись от 14 или 15 августа: „Я считаю, что это очень большой континент, который до сегодняшнего дня был неизвестен. И разум очень помогает мне из-за этой столь великой реки и пресноводного моря, а затем изречения Ездры в его 4-й книге, глава 6, в которой говорится, что шесть частей света состоят из суши и одна из воды“. Пленники-карибы из Гваделупы, Сент-Круа и Пуэрто-Рико говорили Адмиралу, что к югу лежит твердая земля. „И если это континент, – заключает Колумб, – то это чудесно, и так будет среди всех мудрых, поскольку там течет такая великая река, что образует пресноводное море протяженностью 48 лиг“». Как же типичен этот отрывок для того, чтобы понять принцип мышления Колумба! Судите сами. В течение двух недель он плывет вдоль того самого континента, который искал и о существовании которого подозревал король Португалии. Но эта часть Южной Америки с ее бесконечно простирающимися аллювиальными низменностями не соответствовала адмиральским представлениям о том, как должен выглядеть континент. И это несмотря на очевидность того, что пресные воды могучего Ориноко, Рио-Гранде и Сан-Хуана ежедневно текут под килями его кораблей. Внезапно Колумба озаряет, что «Исла-де-Грасиа», должно быть, континент. Далее он вспоминает стихи из Ездры, неопределенные жесты карибов и подключает обрывки средневековой учености, чтобы это доказать. В методе рассуждений Колумб был истинным ребенком своего времени. В свое время Роджер Бэкон цитировал Ездру, доказывая «континентальную» теорию распределения суши и воды. То же самое сделал даже Дуарте Пачеко[294] в 1505 году, хотя уже и совершил переход к Индии через мыс Доброй Надежды. Убежденность в том, что он открыл новый континент – Otro Mundo, или Другой мир, – неизвестный древним или Марко Поло, ни в малейшей степени не изменила веры Адмирала в том, что он находится в Индии. Его дивный «новый мир» лежал где-то к югу или юго-востоку от китайской провинции Манги (то есть, по его мнению, Кубы). Возможно, он даже был каким-то образом с ней связан, что следует из эскизной карты, сделанной его братом в 1506 году, где Серичи Монтес (Китайские горы) возвышаются за береговой линией Гондураса. Но в 1498 году Колумб считал, что его Otro Mundo был островным (иначе как бы Марко Поло смог доплыть из Китая до Индийского океана?). Отсюда вытекала особая цель Четвертого путешествия – найти пролив, через который плыл Марко Поло, который должен был привести прямо к Островам пряностей. Решив, что это действительно долгожданный континент, Колумб был полон энтузиазма исследовать его и дальше. Если бы такое произошло, то де Охеде и Веспуччи мало что оставалось бы для открытий, но долг призывал Адмирала возвращаться на Эспаньолу. Припасы, которыми Колумб был обязан снабжать колонистов, портились и расходовались; брат аделантадо, вероятно, нуждался в его присутствии и авторитете (как, впрочем, и он сам); измотанные моряки тихо роптали; одной каравеллы, «Эль Коррео», было бы недостаточно для прибрежных открытий; глаза воспалялись от недосыпания, и он сам остро нуждался в отдыхе. Итак, 15 августа, будучи в пределах видимости Маргариты и Жемчужного побережья, флагманский корабль изменил курс на северо-запад, оставив новооткрытый континент за кормой, и прошел между Маргаритой и Лос-Фрейлес в направлении Эспаньолы. Порой кажется, что остров Маргарита была назван так Колумбом – по словам Фернандо – словно по божественному наитию. Рядом с ним находился островок Кубагуа – центр позднейшего промысла жемчуга, а Маргарита по-испански – жемчужина. Естественно, тогда Колумбу про это было неизвестно, а свое название остров получил в честь инфанты Маргариты Австрийской, перед путешествием которой из Фландрии в Испанию он дал государям несколько навигационных рекомендаций. Принцесса Маргарита была галантной хрупкой леди, славящаяся острым умом. Еще в младенчестве она была обручена с французом Карлом VIII, который отказался от нее в пользу Анны Бретонской. В возрасте семнадцати лет она вышла замуж за дона Хуана, принца Астурийского (Арагонского). Во время путешествия из Фландрии в Испанию для замужества поднялась сильная буря, в разгар которой Маргарита сочинила на саму себя следующую эпитафию: Ci gist Margot la gentil demoiselle Qv’a deux maris et encore est pucelie[295]. Остров Маргарита достоин своей пантемы: нетронутый и прекрасный, с горами на каждой стороне, возвышающимися на две-три тысячи футов, и очаровательными низменностью посередине. К сожалению, венесуэльское правительство охраняет его с ревностью, достойной его королевской тезки, и невинные яхтсмены, которые бросают там якорь, под тем или иным предлогом рискуют оказаться в местной каталажке. Курс, которым проследовал Колумб в 1498 году, избавил нас от этой опасности в 1939-м. К 15 августа, то есть ко дню перемены курса, флот совершил хороший дневной переход и в течение следующих двадцати четырех часов прошел 26 лиг на норд-вест-норд по спокойному морю («благодаря Богу!», как всегда говорил Адмирал). Некоторые из наших «кабинетных» навигаторов склонны подшучивать над этим благочестивым восклицанием, которым Колумб всегда приветствовал спокойное море. При этом они делают вывод, что он «не был моряком» в современном смысле этого слова и страдал от морской болезни. Что ж, покажите мне настоящего моряка, который предпочел бы штормовое море спокойному. И дело вовсе не в шквалах или в качке. Бурная вода тяжело воздействует на снасти, затрудняет подъем на ноги и приготовление пищи, а все, что не принайтовано на палубе должным образом, вылетает в шпигаты. Поэтому гладкая вода – это всегда то, за что стоит быть благодарным на парусном судне. 16 августа Колумб записывает одно из своих редких наблюдений за изменением в показаниях компаса. Если, по его словам, до сих пор не наблюдалось заметных отклонений от истинного севера (что проверялось по Полярной звезде или по солнечной тени), то в ночь с 15 на 16 августа произошло внезапное отклонение на полтора румба к западу. «Он также обнаружил, – писал Лас Касас, – что в том месте, где он сейчас находился, Полярная звезда поднялась на 14° через 2,5 часа после того, как Стражники миновали Голову. В тот день Стражники находились на 2,5 часа дальше позиции Голова в 6,30 вечера (немного рано для наблюдения, особенно для человека, страдающего офтальмией), но давайте предположим, что все было сделано верно. Чтобы перевести высоту Полярной звезды в широту, Колумбу следовало бы добавить Г, что составляет 15° северной широты. С наступлением темноты 16 августа (согласно моим расчетам) флот находился вблизи 13° северной широты. Тогда максимальная ошибка Колумба должна была составлять не более 2°, а возможно, и меньше. С тех пор как Колумб покинул материк, он размышлял о своих наблюдениях за Полярной звездой при пересечении океана, о пресноводных течениях залива Пария, о растительности, с которой сталкивался, и о сравнительно мягком климате для места, расположенного так близко к экватору. Адмиралу было неимоверно интересно размышлять, каким образом этот Otro Mundo вписывается в мировую географию, поскольку он не относился к числу людей, привыкших складывать два и два, чтобы получить четыре. Скорее, по рассуждениям Колумба, два и два равнялось десяти. Соответственно, 17 августа, когда флот прошел 37 лиг по гладкому морю («бесконечное благодарение нашему Господу Богу!»), он поделился в своем «Журнале» поразительным выводом. Лас Касас: «Он говорит, что отсутствие сейчас каких-либо островов убеждает в том, что та земля, откуда он пришел, является великим континентом, на которой расположен земной рай, поскольку „все люди говорят, что Рай находится на конце Востока“». Итак, Колумб обогнул Райский сад! Чем больше он размышлял над этой гипотезой, тем больше она ему нравилась, и в своем письме к монархам, написанном два месяца спустя в Санто-Доминго, Адмирал подробно изложил причины, которые его убедили. Его любимая книга, «Имаго Мунди» д’Альи, помещала земной рай в «крайнюю» точку Востока, где в день сотворения мира взошло солнце, при этом Колумб считал, что Тринидад находится на меридиане Восточной Азии. Согласно «лучшим» научным источникам того времени, Эдемский сад находился чуть ниже экватора, а Колумб (как он думал) прошел 5° севера в Змеиной Пасти (пролив Serpent’s Mouth). Эдемский сад отличался умеренным климатом, а его флот не сталкивался с жарой. Эдем славился пышной растительностью с прекрасными плодами, а в них не было недостатка на берегах Парии. «Золото этой земли хорошее», а разве он не видел туземцев, носящих золотые украшения? «И вышла река из Едема, чтобы орошать сад; и оттуда она разделилась, и стало их четыре» (Быт., 2: 10), а не его ли человек с «Коррео» сообщил о четырех реках в начале залива? Несомненно, это были четыре реки Рая: Нил, Евфрат, Тигр и Ганг. При пересечении океана и в период затишья Колумб был озадачен (как и мы), обнаружив, что высоты Полярной звезды в его квадранте варьировались на десять градусов на одной и той же широте. Отсюда Колумб пришел к выводу, что полярное расстояние Полярной звезды есть радиус окружности, которую она описывает вокруг небесного полюса. Однако в своих более ранних путешествиях он обнаружил только половину (как мы помним, оно было равным 2,5°, а не 5°). Итак, Колумб перескочил от сравнения своих двух неточных наборов наблюдений за Полярной звездой к поразительному заключению, что земля все-таки не круглая, а «в форме груши», то есть подобна круглому шару, «на одной части стороне которого что-то вроде женской груди». Эта «грудь» подходила к Небесам ближе, чем весь остальной мир, а на соске располагался земной рай. Адмирал решил, что проплыл по краю этой «космической» груди от экваториальной штилевой полосы к Тринидаду, и орбита Полярной звезды оказалась больше, поскольку он побывал намного ближе к Небесам. Было бы в высшей степени занимательно узнать, что подумали государи об этой гипотезе. Особенно хотелось бы услышать, как впечатлилась благочестивая Изабелла тем, что теперь Эдемский сад присоединен к ее империи, а де Охеду, отправившегося исследовать Парию в 1499 году, интересовало только золото и жемчуг. Лас Касас не принял теорию Адмирала, но назвал ее «ни абсурдной, ни необоснованной», поскольку не мог судить о точности наблюдений за Полярной звездой. Он только лишь знал, что «Адмирал ощутил свежесть на земле, зеленые и приятные деревья, мягкость и приятность мягкого воздуха, большое и стремительное слияние сладких потоков воды, и, кроме того, доброту, великодушие, простоту и мужественность народа. А о чем еще мог судить или делать заключения Адмирал, кроме того, что там или где-то рядом божественное провидение поместило земной рай и что это столь милое место было источником реки и фонтана Рая, откуда берут свое начало четыре реки Евфрат, Ганг, Тигр и Нил?». Впрочем, не следует строго судить Лас Касаса, если даже искушенный Веспуччи писал о Южной Америке: «…и конечно, по моему мнению, если в мире и есть какой-нибудь земной рай, то он не может быть далеко от этих мест, поскольку небеса здесь благодатны, стихии умеренны, зимой не кусает холод, а летом не донимает жара». Я также не могу испытывать современного научного презрения к тому, что Адмирал приплетает красивый литературный миф к своим эмпирическим наблюдениям. «Страна колибри» Тринидад и залив Пария в зимнее время – действительно наслаждение для чувств и удовлетворение тяги всех северян к землям тепла, красоты, благоухания и отдыха. Если, как сказал Веспуччи, и существует земной рай, он должен находиться где-то на тех берегах, омываемых Карибским морем. Но, предаваясь этим райским мечтаниям, Адмирал не пренебрегал и практической навигацией. Поразительным свидетельством двойственности его натуры является то, что в ту же неделю августа 1498 года, разрабатывая фантастическую космографическую гипотезу, он одновременно успешно завершал один из лучших этапов своей морской карьеры – плавание от Маргариты к Эспаньоле. Отплыв от Маргариты 15 августа, Колумб взял курс на норд-вест-норд. Этот румб, если бы никакие течения или другие факторы не отклонили флот, должен был привести к острову Саона с наветренной стороны у побережья Эспаньолы в 25 лигах от Санто-Доминго, новой столицы. Задумайтесь на мгновение о бесконечности усилий и тщательности расчета для того, чтобы точно прийти к определению правильного курса. Колумб шел на Гаити под новым углом с недавно открытого континента. Покинув Изабеллу в марте 1496 года, он никогда не посещал Санто-Доминго. В Третьем путешествии он уже прошел из Испании на Мадейру, Канарские острова, мыс Вердес, далее на юго-запад в «конские широты», затем на запад в Бока-де-ла-Серпе и после «кругосветного» обхода Парии вдоль «Испанского» побережья до Маргариты. Помните, что после Вердеса Адмирал не имел возможности выверить свое местоположение по какой-либо известной земле? Помните, что все было новым, а его информация помещала Вердес на 5° к югу? Однако все это время он вел такой точный расчет, словно заранее знал правильный курс на Эспаньолу. Воистину, как сказал Жан Шарко, этот человек – avait le sens marin[296]. И в самом деле, порой кажется, что Колумб обладал каким-то таинственным знанием, частично интуитивным, частично основанным на накопленных наблюдениях и опыте, которое впоследствии позволило огромному числу неграмотных моряков безопасно «обнюхивать» семь морей. Задача добраться до Санто-Доминго не сводилась к простому вычислению правильного курса норд-вест-норд. Безусловно, то, что августовские пассаты редко отклоняются от востока более чем на один румб (в обе стороны), служило превосходным подспорьем. Однако существовали течения, с которыми приходилось считаться, а у Колумба не было возможности узнать их силу и направление. При отсутствии луны он принял мудрое решение каждую ночь ходить галсами, опасаясь наткнуться в темноте на какие-нибудь рифы или острова. Откуда ему было знать, не окажется ли этот участок пути так же густо ими усеян, как между Тринидадом и Виргинскими островами? Такой подход давал флоту приблизительно 15 эффективных часов плавания в сутки. Уже в первую ночь после выхода, то есть 15 августа, Адмирал вычислил, что находится примерно на 12° северной широты, 65° западной долготы, в 25 милях к западнее Бланкильи. И именно в эту ночь, перейдя на галсы, он заметил отклонение компаса примерно на полтора румба, о чем я написал выше. С точки зрения навигации это означало, что Адмирал вел флот на норд-вест- 1/2вест (на самом деле он шел по курсу 310°), а не на норд-вест-норд. Отсюда вытекало, что на рассвете 16 августа ему следовало менять курс на полтора румба севернее, чтобы точно выйти на правильное направление. Идя этим курсом в среднем 100 миль ежедневно в течение трех пятнадцатичасовых дней, при экваториальном течении, дающем средний снос в 15 миль на запад, и дрейфуя в среднем по 25 миль на запад каждую ночь, Колумб еще до наступления темноты 19 августа оказался в пределах какого-то острова. В нем Адмирал узнал старого знакомого по Второму путешествию, с которым встречался в 1494 году и назвал в честь святой Екатерины. Теперь он решил переименовать его в Madama Beata, очевидно увидев в Беате более выдающуюся девственницу… Под таким названием он и сохранился до наших дней. Утром 20-го флот приблизился к суше и бросил якорь между островом Беата и «другим, поменьше, находящимся рядом, с крутой маленькой горой, которая издалека похожа на парус, и назвал его Alto Veto»[297]. Альта-Вела, как мы теперь его называем, является одной из выдающихся достопримечательностей доминиканского побережья.