Эта часть Кубы, как узнал Колумб, называлась Орнофай[266], а за ней лежал Магон, где (как сообщает Бернальдес) «у всех людей были хвосты, как у зверей». На это название Бернальдеса вывело упоминание сэра «великого путешественника» Джона Мандевилла о мифической стране Мор, где жили хвостатые люди. Для самого же Колумба слово «Магон» было созвучно со словом «Манги», которым Марко Поло назвал провинцию Юго-Восточного Китая. Кстати, в последующие годы Колумб всегда называл Кубу Манги, чтобы выразить свою глубокую убежденность в том, что она полуостров Азии. Очень вероятно, что он расспрашивал о людях-обезьянах через переводчика, и индейцы, всегда стремившиеся угодить пришельцам, радостно со всем соглашались. С таким же успехом туземцы рассказывали, что побережье Кубы не имеет конца (во что Адмиралу очень хотелось бы верить), и лишь предупреждали о бесконечных островках на небольшой глубине, лежащих на западе. Вдоль Сьерры-де-Тринидад расположилось бесчисленное число деревень, из которых снова выходили туземцы с подарками, «певшие от радости и пребывавшие в полной уверенности, что люди и корабли спустились с Небес». Сколько бы переводчик Диего ни бился, пытаясь опровергнуть это убеждение и дать туземцам хоть какое-то представление о Кастилии, «они с завидным упорством продолжали считать, что Кастилия – это Рай, а король и королева, повелители этих кораблей, обитают на Небесах». На небольшом расстоянии к западу от Рио-Сан-Хуан флот, должно быть, все-таки оторвался от берега, который там отклоняется скорее к северу, чем к западу. Именно этим можно объяснить, что в районе Хагуа каравеллы пропустили заманчивый вход во внутренний залив Сьенфу-эгос. Можно сказать, что при всей своей удачливости Колумб пропустил две величайшие гавани Кубы (и считающиеся лучшими в мире) – Найп в Первом путешествии и Хагуа во Втором. Следующим важным заливом, с которым столкнулся Адмирал, стал Кочинос-Гулф, вдающийся вовнутрь острова на 15 миль и напоминающий по форме большой палец. Некоторые даже считали, что это пролив между Кубой и Азией, поскольку не могли видеть суши вначале, но, пройдя до его конца, обнаружили окружающую с трех сторон землю. Северо-восточный берег этого залива известен подземными потоками, текущими вниз по известняку и прорывающимися под водой недалеко от берега, выбрасывая при этом такой объем пресной воды, что для утоления жажды сюда стекаются стаи ламантинов, а моряки могут наполнять бочки водой, не беспокоясь о том, чтобы выходить на берег. Колумб рассказывал Бернальдесу, что «на краю моря, рядом с большой рощей пальм, которые достигали неба, били два источника с такой холодной и вкусной водой, что лучшей нельзя было найти в мире; и все отдыхали на траве у тех источников, среди чудесного аромата цветов и сладкого пения маленьких птичек, многочисленных и восхитительных». Это место читается словно идиллия Феокрита: не хватает только нимф и пастушьих свирелей, без которых картина была не до конца совершенной. Тем не менее самая трудная часть этого путешествия была еще впереди. Обогнув Кайо-Пьедрас, флот без осложнений пересек залив Касонес при попутном ветре и, покинув темно-синие глубины, направился к мелководному участку побережья, называемому сейчас Хардинес. Снова даем слово Бернальдесу: «Вдруг они вошли в белое, как молоко, море с густой водой, как раствор, в котором дубильщики обрабатывают кожу. А потом вода их покинула, и корабли оказались на глубине двух саженей. Ветер сильно гнал их вперед, но, находясь в проливе, очень опасном для плавания, они не могли встать, ибо не было места, чтобы подняться против ветра и бросить якорь; и так их тащило десять лиг по проливам за этими островами, пока корабли не достигли острова, где нашлось две с половиной сажени воды и место для каравелл. Там они и бросили якоря в состоянии крайнего бедствия». Неудивительно, что экипажи пребывали в состоянии тревоги. Адмирал смело зашел в запутанный архипелаг у полуострова Сапата, где и сегодня достаточно трудно ориентироваться, даже при наличии карт и маяков. Более того, люди были сбиты с толку разными цветами воды. Когда они вышли на отмель из темно-синего залива, вода, изначально прозрачная, как хрусталь, внезапно стала мутно-зеленой, через несколько миль приобрела молочно-белый оттенок и, наконец, почернела, словно чернила. Точно так же дело обстоит и в наши дни. Часть залива имеет дно из мелкого белого мергеля, который настолько взбаламучивается волнами, что смешивается с водой вплоть до самой поверхности и выглядит так (по словам Питера Мартиры), «будто в море высыпали муку». Я и сам видел там воду темно-зеленого цвета, хотя глубина была меньше трех саженей, и, посмотрев за борт в следующий раз, обнаружил абсолютно черную поверхность под ярким небом. Такое явление объясняется взбаламучиваемым волнами мелким черным песком со дна на малой глубине. Но это было в новинку для испанцев и тем более казалось ужасным, поскольку происходящее напоминало древние арабские сказки о Зеленом море Мрака и бесконечных отмелях, окаймлявших самый край мира. Пройдя еще тридцать миль, Адмирал обнаружил хорошую стоянку недалеко от одного из островов Кайос-Провиденсиас, возле которых современные карты обещают 13 футов глубины, что достаточно близко к 2,5 сажени, о которых и упоминает Бернальдес. На следующий день Колумб отправил одну из каравелл («Сан-Хуан» или «Кардеру») к кубинскому побережью на поиски пресной воды, в которой нуждались все экипажи. Действительно, южный берег Кубы в летний период с солнцем, стоящим прямо над головой часами подряд (пусть это и не так, но подобное ощущение создается весьма правдоподобно), вызывает острую жажду, несмотря на дуновение легкого бриза. С этой каравеллы сообщили, что берег был сплошь болотистым, а по его краю рос «такой густой кустарник, что на берег не могла бы выбраться даже кошка». Соглашусь, что это самое яркое и точное описание участка, сплошь заросшего мангровыми деревьями, над которыми вьются тучи москитов. «Адмирал решил идти дальше», как обычно, миновал еще несколько бухт, «так густо поросших лесом до самого берега моря, что они казались стенами». Это одна из отталкивающих особенностей мангровых зарослей: они полностью покрывают пляжи спутанными корнями, так что между растительностью и морем не остается места для самой узкой песчаной полосы. Позже в тот же день они прибыли к низкому мысу, который адмирал назвал Пунта-дель-Серафим (был праздник Всех Ангелов, 27 мая). Судя по описанию, это должен был быть современный Пунта-Горда – западная точка полуострова Сапата. Более унылого и отталкивающего места, чтобы назвать его в честь Небесного Воинства, вряд ли можно было бы выбрать на всех Антильских островах. «Далее прибрежная линия круто поворачивала на восток, – совершенно правильно отмечает Бернальдес, – а с севера виднелись высокие горы, путь к которым был свободен от островов, лежащих к югу и западу. Поймав попутный ветер и обнаружив три сажени воды под килем, адмирал решил пройти к этим горам. На следующий день они бросили якорь у очень большой и красивой пальмовой рощи с источниками воды и признаками присутствия туземцев». Эта якорная стоянка находилась или в рыбацком порту Батабано, или совсем рядом – там, где в 1514 году был основан город Сан-Кристобаль-де-ла-Гавана. Здесь, по словам всех письменных свидетелей Второго путешествия, произошел странный и необъяснимый инцидент. Арбалетчик, отправившийся на охоту в лес, столкнулся с группой из тридцати индейцев, одного из которых, одетого в белое подобие рясы до самых пят, испанец вначале принял за монаха из команды своего собственного корабля. Но затем показались еще два светловолосых туземца, приблизительно в таких же облачениях, но только доходящих до коленей. Эта троица что-то закричала в сторону арбалетчика, который, испугавшись, бросился обратно к морю, преследуемый тем, кто был облачен в наиболее длинные одежды. Когда испанец добрался до безопасного места у кромки воды, позади никого не было. Для Адмирала подобные видения означали явление пресвитера Иоанна, легендарного царя то ли Индии, то ли Эфиопии, с которым он надеялся встретиться, если пропустит великого хана. Два дня подряд он посылал людей на берег для возобновления контакта с туземцами в белых одеждах. Они обследовали всю местность на многие мили, не встретив ни единого человеческого существа, и вернулись ни с чем, если не считать корзины морского винограда и рассказа о том, что нашли следы животных, которых одни посчитали за грифонов, а другие за львов. Объяснение этому почти мистическому инциденту дает де Кунео. С его слов, «святые люди» карибов (де Кунео часто путал карибов и тайное) носили белые хлопковые плащи, однако их функции вовсе не заключались в преследовании незваных гостей. Подобная атрибутика давала им право сидеть в своих импровизированных «храмах» и принимать в любовные объятия религиозно настроенных девиц. Все остальное – светлые волосы, «благородный» вид, как, впрочем, и следы «грифонов», относилось к области бурных фантазий кастильских арбалетчиков, не возражавших найти лишний повод поохотиться. Теперь Колумб направил свой флот в Энсенада-де-ла-Броа, северо-восточный угол залива Батабано, но, не заметив впадающего в него «Рио-Энкантадо» Хемингуэя, снова развернулся на запад, достиг северного берега залива и прошел еще 9 лиг. Встретившийся местный касик убедил их в том, что впереди глубокая вода. Возможно, этот касик решил пошутить, но каравеллы попали в пролив Канал-де-Каймас – район худших отмелей, какой только можно представить. Уже в наше время этот проход был искусственно углублен до 10 футов, но во времена Колумба его глубина едва ли достигала сажени. Каравеллы пришлось перемещать весьма трудоемким способом. Идущая впереди шлюпка вставала на якорь, а судно, закрепившись через нее канатом, подтягивалось на брашпиле, скользя килем по мягкому дну. Лишь только после того, как это мелкое место осталось позади, глубина снова дошла до 3 саженей и проблемы подобного рода больше не возникали. Недалеко от нынешней деревни Гуанимар «к кораблям подошло много каноэ, и люди в них сказали, что у народа тех гор был король с большим состоянием… они называли его святым, и он носил белую тунику, которая волочилась по земле». Все тот же индеец в белом? Вряд ли. Скорее всего, это был просто еще один случай, когда испанцам старались «поддакивать», при общении жестами, когда они пытались расспросить о необъяснимом явлении, произошедшем несколько дней назад. Однако встречались не только «поддакивающие», но и более сообразительные туземцы. Например, один из них, говоривший с переводчиком Диего на берегу, настаивал на том, что Куба – это остров, а вовсе не то, что хотел бы услышать Адмирал. Однако даже и он подкрепил эту географическую истину сказкой о каком-то великом немом касике, которую Лас Касас в свое время назвал беспардонной мистификацией. Разумеется, все совокупные «свидетельства» о пресвитере Иоанне побудили Колумба провести тщательную разведку залива. Миновав линию холмов за Батабано, флот шел четыре дня, каждую ночь становясь на якорь. Этот южный берег провинции Пинар-дель-Рио защищен от океанских волн островом Пайне-Айл. Он изобилует множеством мелких бухт, болотист и сплошь покрыт мангровыми зарослями. Само собой, возможность высадки в таких условиях была невозможна, но, к счастью, вода была достаточно глубокой, чтобы каравеллы могли плыть, не удаляясь от берега. На основе имеющейся информации очень трудно, если не сказать – совсем невозможно, составить график заключительных дней путешествия флота на запад. Проанализируем наш источник. Он сообщает, что в конце упомянутого четырехдневного плавания вдоль болотистого берега корабли «достигли бухты, где земля снова поворачивала на восток» – но там нет никакой бухты. Далее «увидели несколько очень высоких гор, где побережье образовывало мыс, на расстоянии 20 лиг» – и опять же, в этой части Кубы никакие горы не спускаются к мысу. «Пройдя вдоль многих островов, в течение двух дней они достигли гор и обнаружили красноватый хребет, такой же большой, как у Ауреи на Корсике». Флот обошел этот хребет, но «люди не смогли сойти на берег из-за грязи и мангровых зарослей… пробыли на этом побережье несколько дней в поисках пресной воды… и нашли ее на восточной стороне в нескольких очень красивых пальмовых рощах». Действительно, грязь и мангровые заросли напоминают западную часть залива Батабано, но ни у одного из тамошних заливов нет восточной стороны. И хотя красноватый хребет, «подобный корсиканскому», очевидно, является предгорьем Сьерра-де-лос-Органос, его невозможно увидеть с берега. Такие несоответствия очень озадачивают. Некоторую ясность вносят подробности о том, что флот направился на юг, затем на запад, затем на юго-запад, не отклоняясь от линии побережья «материка» (то есть Кубы). Эти направления очень точно соответствуют очертаниям берега залива Батабано между бухтами Даянигуас и Кортеса. Тогда фраза «А на юге они увидели море, полное островов», без сомнения, определяет длинную полосу Кайос Сан-Фелипе. Здесь «было замечено много птиц и черепах; и воздух был наполнен бабочками весь летний день, пока вечерний ливень не унес их прочь». По словам Питера Мартиры, где-то примерно здесь люди нашли на берегу старика-индейца, которого приняли на борт и чей язык Диего не мог понять. Это был первый случай, когда переводчик-таинос с Багамских островов был сбит с толку, но этнологи выяснили причину. Каравеллы вышли за пределы культуры тайное и вошли в последний оплот сибони – того самого первобытного народа, которого тайное не так много лет назад оттеснили на запад. Именно к этому этносу и принадлежал непонятный старик. Шла вторая неделя июня. Хотя Колумб и начал это путешествие на «Нинье», «Сант-Хуане» и «Кардере» как исследовательскую экспедицию, надеясь доказать, что Куба является частью материка, к этому времени он, как позже признался Бернальдесу, разработал гораздо более амбициозный план, предвосхитивший Магеллана. Адмирал грезил обогнуть Золотой Херсонес, пересечь Индийский океан, а затем либо вернуться со своим маленьким флотом в Испанию вокруг мыса Доброй Надежды, либо высадиться на берег Красного моря и отправиться домой по суше, захватив по пути Иерусалим. Такова была фантастическая мечта мистика и пророка Колумба, но здравый смысл практичного моряка отвергал любые попытки осуществить столь грандиозный план со столь малым количеством сил и снаряжения. Суда давали течь из-за частых посадок на мели, ходовой такелаж нуждался в обновлении, поскольку его большая часть, как и другие припасы, была испорчена морской водой. Кроме того, и сами люди (моряки ненавидят садиться на мель – это означает проведение множества дополнительных работ) были голодны, недовольны и опасались, что уже никогда не смогут получить той выгоды, на которую рассчитывали на золотоносной Эспаньоле. По оценкам Колумба, флот ушел на запад на расстояние от 322 до 335 лиг от мыса Майей, и, хотя фактическое расстояние составляло всего лишь около половины от этой оценки, каждая миля работ на мелководье была гораздо большим напряжением для людей, чем сотня миль свободного плавания. Итак, кажется почти несомненным, что Колумб достиг бухты Кортеса, то есть находился менее чем в 50 милях от мыса Корриентес – юго-западной оконечности Кубы. Если бы Адмирал проявил чуть больше настойчивости, следуя вдоль южного побережья, он смог бы лично убедиться, что Куба – это остров, как бы ему этого ни хотелось. Но для Колумба оказалось достаточным, что побережье отклонялось к югу. По продолжительности путешествия на запад, по рассказам туземцев и по многочисленности пройденных островов Адмирал пришел к выводу, что (даже без признаков золота или специй) эти острова относились к Малайскому архипелагу, Куба – китайская провинция Манги, а уходящий к югу берег (который вскоре заканчивался у Кабо-Франсес) – начало Золотого Херсонеса (или Малайского полуострова). Интересно предположить, что произошло бы дальше, если Колумб все-таки нашел в себе силы пройти эти злосчастные 50 миль. Гольфстрим почти наверняка унес бы флот в пределы видимости Флоридских заливов и, возможно, оттащил бы потом далеко к северу, откуда добраться до Испанского полуострова проще, чем обратно к Эспаньоле. Но состояние каравелл и настроения среди людей, включая офицеров, требовали поворота обратно. Чтобы избежать обвинений в преждевременном возвращении, Колумб велел записать подтверждения членов экипажей о том, что Куба – полуостров и дальнейшее продвижение вдоль его побережья не имеет смысла. Возможно, эта странная процедура вызвала саркастический смех у «сухопутных» недоброжелателей Адмирала, но у него был хороший прецедент. Шестью годами ранее Бартоломеу Диаш поступил точно так же, когда его люди заставили развернуть каравеллы обратно, практически от самых ворот Индии. Поскольку Колумб находился в Лиссабоне при возвращении Диаша, он либо видел этот документ, либо слышал об обстоятельствах его появления. Перес де Луна, главный писец и нотариус флота Колумба, вооруженный пером, бумагой и чернильницей, посетил по очереди все три судна, торжественно принимая показания. Все без исключения (включая Хуана де ла Коса, который показал обратное на своей знаменитой карте) заявили, что они никогда не видели, не слышали и не представляли себе остров, который мог простираться на 335 лиг с востока на запад (заметим в сторону, что Куба действительно длиннее любого острова Старого Света, даже Британии); они были уверены, что Куба является частью континента, и если пошли бы дальше, то вскоре встретили бы «цивилизованных людей с интеллектом, знающих мир». После этих нотариально сделанных заявлений люди были предупреждены, что Адмирал наложит штраф в размере десяти тысяч мараведи на любого офицера, посмевшего когда-либо утверждать обратное, опытным морякам отрежут язык, а грометам нанесут сотню ударов плетью по голой спине. КУБА НА КАРТЕ ХУАНА ДЕ ЛА КОСЫ Перес де Луна указал в преамбуле документа, что единственная цель, которую он преследует, заключается в том, чтобы помешать кому-либо злонамеренно принизить значение рейса. Тем не менее мы прекрасно понимаем, что главная и единственная цель заключалась совсем в ином. Колумб просто хотел избавить себя от обвинений в приложении недостаточных усилий для поиска конкретных свидетельств существования Азии. Осмелюсь предположить, что он также надеялся пресечь болтовню на берегу после возвращения флота в Кастилию на тему «вот если бы старик продержался еще несколько дней западным курсом, как я ему советовал…» и т. д., и т. п. Естественно, ничего не решало мнение моряков, которые так стремились вернуться домой, что с радостью подписались бы и под заявлением, что их Адмирал добрался до Камбалука, где он был принят на аудиенции великим ханом. Видные ученые того времени с должным скепсисом относились к этому методу установления географической истины. Мигель де Кунео пишет, что, когда флот достиг Изабеллы в сентябре, Адмирал обсудил вопрос о континентальном характере Кубы с французским аббатом Люцерны, ученым астрономом и космографом, недавно вернувшийся с Эспаньолы. Аббат сразу заявил, что Адмирал ошибся и Куба «была всего лишь очень большим островом, с чем, учитывая характер нашего плавания, большинство согласилось». Сам де Кунео, разумеется, никогда не ставил подпись под документом, утверждающим, что Куба является полуостровом, но Хуан де ла Коса поступил изящнее: он просто изобразил Кубу островом на своей знаменитой карте мира. Своим необдуманным поступком Колумб запутал географию Карибского моря на долгие годы. На карте Кантино 1502 года и на ряде других, датированных 1516-м, мы можем увидеть континентальный регион, на некоторых из которых обозначена «Восточная часть Кубы», что, по-видимому, являлось попыткой согласовать заблуждение Колумба с очевидными фактами. К несчастью Колумба (за некоторыми исключениями), он сам проигнорировал пророческое значение своих открытий, принесших ему бессмертную славу, и выдвигал географические гипотезы, сделавшие его посмешищем для недалеких критиков. Во время этого семинедельного путешествия на запад он открыл самую ценную из островных колоний Испании и еще один остров, ставший жемчужиной старой Английской империи. С моей штурманской точки зрения, самым примечательным в этом путешествии было то, что Адмирал продемонстрировал навыки прибрежной проводки в чрезвычайно сложных условиях лабиринта неизведанных отмелей и одновременно лоцманское мастерство навигатора на глубокой воде. Редко у кого в истории (а возможно, больше и ни у кого, за исключением капитана Джеймса Кука) эти два качества виртуозно объединялись в одном и том же человеке. Исследование Сада Королевы и залива Батабано, а также успешность проводки каравелл по отмелям среди множественных рифов являются одним из выдающихся подвигов мореплавания. Глава 34 Обратно на Изабеллу (13.06–29.09.1494) …Там плавают корабли, там этот левиафан, которого Ты сотворил играть в нем. Псалтирь, 103: 26 Итак, назвав самую западную из достигнутых бухту Кубы именем Кортеса в честь евангелиста Иоанна, 13 июня Колумб стал уходить в сторону от побережья. С самого начала он взял прямой курс на юг, стремясь быстрее выйти на глубокую воду за пределы этого района с беспокойными бухтами и отмелями, однако сильное изменение ветра нарушило планы. Адмирал снова оказался среди мелких островов и, двигаясь узким проливом, казавшимся достаточно глубоким, внезапно оказался полностью окруженным островами «как в загоне» (по словам Лас Касаса). Так довольно часто происходит в незнакомых узких водах: вы идете по извилистому проливу среди островов, глядя вперед, попадаете в закрытую бухту, оглядываетесь в поисках входа – а его нет, он исчез… Кажется, что земля сдавила вас со всем сторон. Люди Колумба были очень напуганы, писал Лас Касас; но «Адмирал подбадривал их всех самыми лучшими словами, на какие был способен… и им было достаточно трудно выбраться тем путем, которым вошли». Думаю, что дар подбадривать малодушных и умение выбираться из сложных положений были одними из черт, сделавших Колумба великим моряком. Пристав к какому-то острову, флот пополнил запасы воды и 25 июня, следуя на северо-запад, вышел к коралловой группе, находящейся на расстоянии около 5 лиг (вероятно – Мангл-Айлендс), и под попутным ветром вернулся к той же точке поворота, из которой вышел 13 июня. Встречный vientos escasos[267] вынудил их «пойти проливом, которым уже шли ранее, но в обратном направлении – от Пунта-дель-Серафима, к тем островам, где впервые был выброшен якорь в молочно-белом море». Ничто сейчас так не хотелось Адмиралу больше, чем выйти на простор, но каравеллы ничего не могли сделать против встречного ветра и множества течений, вместе взятых. Таким образом, изнуряющее лавирование среди отмелей и мангровых зарослей продолжалось. За две недели, прошедшие после отхода от кубинского побережья, флот добился очень незначительного прогресса. Вдобавок 30 июня «Нинья» села на мель, и, «не имея возможности оттащить ее за корму с помощью якорей и канатов, пришлось действовать с носа, и из-за причиненных толчков каравелла получила значительные повреждения». Но и на этом трудности не закончились. Еще несколько дней они мучительно бились с наветренной стороны среди заливов и отмелей, «все время двигаясь по тому самому белому морю… и, помимо всех этих неприятностей и злоключений, каждый день на закате начинались изматывающие ужасные шквалистые ветры и дождь». Эти вечерние ливни, идущие со стороны Кубы, действительно выбивают из вас дух, причем самыми разными способами. Кажется, что вода становится сплошной стеной, и, находясь в открытой лодке, вы едва ли сможете опередить ее поступление простым вычерпыванием. Этот «молочно-белый залив» не был лишен своих забав и интересов. Здесь была замечена огромная стая cuerbos marinos[268] и множество черепах, причем в таком количестве, писал Бернальдес, «что казалось, будто корабли вот-вот сядут на мель, настолько гремели их панцири». В наше время залив Батабано по-прежнему является источником черепашьего мяса для гаванского рынка, и осмелюсь сказать, всяческих историй о черепахах – тоже. Съедобных моллюсков «величиной с голову теленка» можно было увидеть на дне всякий раз, когда вода успокаивалась и из белой становилась прозрачной. Их собирали на шлюпки и варили мясо, «величиной с мужскую руку», прямо в морской воде. Обнаружив раковины гигантских размеров, моряки пришли в радостное возбуждение, решив, что их состояние наконец-то сколотилось: было собрано пять или шесть шлюпок в надежде добыть гигантский жемчуг. Как написал де Кунео, «жемчуга [в них] не было совсем, но вкус оказался превосходен». Этот добродушный джентльмен-авантюрист никогда ни на что не жаловался, но умел извлечь интерес или развлечение из всего, что происходило вокруг. Оставаясь верным своему генуэзскому синьору Альманте, он всегда сохранял независимость суждений, и, если бы мне пришлось выбирать товарища по кораблю из всех спутников Колумба, им бы стал не какой-нибудь напыщенный, пусть даже и отважный кастильянец, а веселый парень – Мигель де Кунео из Савоны. Несмотря на то что флот направлялся домой, это был самый утомительный и безрадостный этап путешествия. Потребовалось целых двадцать пять дней, чтобы преодолеть около 200 миль с наветренной стороны. В конце концов каравеллы выбрались из этого неприятного переплетения отмелей и мангровых зарослей, пересекли залив Кочинос и достигли того, что местные жители называют Орнофаем, – гористой полосы побережья между Сьен-фуэгосом и Касильдой. 7 июля флот бросил якорь около Рио-Сан-Хуаны у подножия Сьерра-де-Тринидад, откуда они отправились в путешествие в западную сторону. Именно теперь Колумб и назвал эту реку его Эль-Рио-де-лас-Мисас (как уже упоминалось выше), поскольку день был воскресный, и флотский капеллан отслужил мессу на берегу. Поскольку Колумб уже был знаком с местными индейцами, они пришли с подарками в виде фруктов, хлеба, хутий, попугаев и вкусных диких голубей. После мессы Колумб отметил внимание и интерес, проявленные пожилым туземцем, «который казался респектабельным, хотя и голым» (как написал Питер Мартира), обратившимся к Адмиралу тихим голосом. Сразу предупреждаю читателя, что эта история про старика далека от оригинала, поскольку прошла через перевод Диего, затем была пересказана Мартире и записана им на латыни, а потом переведена на английский Ричардом Иденом. Вот как она звучит в конечной интерпретации: «„скажу же бину (могущественнейшему принцу), что за последнее время ты с великой силой покорил многие земли и острова, доселе тебе неизвестные, и навел немалый страх на всех обитателей, – проговорил старый индеец. – Но все свои неудачи ты сможешь пережить, если всегда будешь помнить, что нашим душам уготовано два путешествия после того, как они покидают тело. Первое, грязное и темное, приготовлено для тех, кто вреден и жесток по отношению к другим людям. Второе, приятное и восхитительное, – для тех, кто при жизни любил мир и покой. Поэтому, если ты признаешь себя смертным и считаешь, что каждая душа получит достойное вознаграждение или наказание, ты никому не причинишь несправедливого вреда“. Когда старик произнес эти и другие подобные слова, Адмирал, дивясь суждению и мудрости голого индейца, ответил о своей радости слышать такое мнение о путешествиях и наградах отошедшим душам, заявляя далее, что главная причина его прихода сюда – научить богоугодному знанию и истинной религии; он послан в эти страны христианским королем Испании (его хозяином и повелителем) специально для того, чтобы усмирить и наказать canibales и других подобных нечестивцев, защитить невинных от насилия злодеев; он хочет научить всех других, поддерживающих добродетель, ни в коем случае не бояться, а поскорее открыть свой разум и понять, что такие добрые люди, как старик и ему подобные, потерпев зло, обретут отмщение. Эти утешительные слова так понравились старику, что, несмотря на преклонный возраст, он захотел отправиться вместе с Адмиралом, если бы только его жена и дети не воспрепятствовали в этом намерении. Он не на шутку расстроился, узнав, что существует кто-то еще выше, имеющий власть над бином. И многое другое рассказал старику толкователь [переводчик Диего] о славе, великолепии, великой силе и оружии наших королей, о множестве больших городов и поселков, находящихся под их владычеством. И совсем уж старик намеревался отправиться с Адмиралом, но жена и дети пали ниц со слезами к его ногам, желая, чтобы он не покидал их и не оставлял в одиночестве; по чьим жалким просьбам почтенный старик, растроганный их жалкими мольбами, остался дома, к утешению своих людей и семьи, удовлетворяя скорее их, чем себя, поскольку, не переставая дивиться и имея грустный вид, он жаждал увидеть земли, породившие такого рода людей. Ибо уверился старик, что земли пришельцев также обычны, как солнце и вода, и сеятелям всякого зла нет на них места; что довольствуются они малым, хотя в таком большом мире у них скорее избыток, чем недостаток; что живут они в золотом мире без игрушек, живут в открытых садах, но не разделенных рвами, а только изгородями; что ведут себя друг с другом честно безо всяких законов и без судей. И хотя не наслаждаются они излишествами, но заботятся о росте корней, из которых делают хлеб свой, сохраняют здоровье и избегают болезней…» Что ж, Мартира никогда не упускал возможности указать на то, что индейцы все еще пребывают в своем золотом веке. Меньше всего Колумбу хотелось снова проходить Сады Королевы с наветренной стороны, поэтому он предпринял еще одну попытку побороть встречный ветер и течение снаружи. Выйдя из устья Рио-де-лас-Мисас 8 июля, он направился в открытое море, оставив Лаберинто-де-Дозе-Легуас по левому борту. Корабли, поврежденные едва ли не хуже, чем после прохождения Садов по донному песку, обогнули рифы у Кайо-Бретона и потратили целых десять дней, чтобы пройти 180 миль. Кроме того, всю дорогу стояла отвратительная погода, а люди роптали и боялись утонуть или просто умереть от голода, как замечал де Кунео. И действительно, этот переход оказался труден. «Все ветры и воды, – говорит Лас Касас, – объединились, чтобы утомить людей, нагромоздить тревогу на тревогу, трудность на трудность, неприятный сюрприз на сюрприз, и не было ни времени, ни возможности перевести дух; в их числе был и ужасный шквал, настолько внезапный и мощный, что флагман почти лег на борт и, кажется, только с Божьей помощью смог выправиться. В трюме скопилось много воды, что значительно повышало опасность, и голодные моряки, измученные непрерывным трудом и голодом, едва успевали ее откачивать. Едва ли люди могли рассчитывать на что-то большее, нежели на фунт заплесневелых сухарей и на пинту вина в день, за исключением тех случаев, когда случалось поймать немного рыбы… Сопровождаемые такими опасностями и непрекращающимися невзгодами, 18 июля корабли добрались до мыса, уже названного ранее Кабо-де-Крус, где индейцы приняли их хорошо и принесли хлеб из маниоки, рыбу, земные плоды и все, что только могли, причем по доброй воле и с большим удовольствием. Там они остановились и отдохнули два или три дня». Этот опыт еще раз доказал, что даже небольшие каравеллы с латинским парусным вооружением бессильны с наветренной стороны в условиях Антильских островов, когда пассат, море и течение действуют в одном направлении. Поскольку впереди лежал еще один трудный участок вдоль побережья к востоку от мыса Крус, Колумб мудро решил немного расслабиться и завершить исследование Ямайки. Покинув якорную стоянку у Круса (там даже и в наше время можно увидеть скопление парусников, ожидающих перемены ветра), Адмирал взял курс зюйд-зюйд-вест в направлении Эль-Гольфо-де-Бьен-Тьемпо, откуда флот отбыл три месяца назад, и добрался до места без затруднений. Из Монтего-Бей, как теперь называют тот пресловутый Залив Хорошей погоды, флоту пришлось сделать маневр, сначала пройдя на запад, потом на юг, а затем на восток, каждую ночь вставая на якорь, поскольку Ямайка богата на гавани и рейды, подходящие для судов с малой осадкой. Индейцы были дружелюбны и щедро раздавали еду, но каждый вечер разражался один из тех страшных раскатов грома, снова заставляющий флот оставаться на месте. До второй недели августа подробности пребывания флота неизвестны до тех пор, пока каравеллы не бросили якоря в Портлендской бухте, названной Колумбом Bahia de la Vaca[269]. Внутри разместилось семь небольших островков, а поблизости на побережье стояло множество индейских деревень. Здесь индейцы оказались намного дружелюбнее своих северных собратьев. Касик большой деревни на горном склоне лично спустился вниз, имея при себе запасы продовольствия, после чего долго беседовал с Адмиралом (разумеется, через Диего). Казалось, что касик не был чем-то удовлетворен, и, когда на следующий день флот уже двинулся дальше под легким береговым бризом, вождь нагнал каравеллы на трех каноэ, причем одно из них явно выделялось по длине и было ярко раскрашено. Дальнейшее описание Бернальдеса – лучшая словесная картина из всех событий, произошедших в этом путешествии: «В самом большом каноэ касик прибыл лично с женой и двумя дочерями – старшей, лет восемнадцати, очень красивой, совершенно голой, и чрезвычайно скромной помладше – и двумя сыновьями-крепышами. Тут же присутствовали пятеро сыновей касика, родственники-иждивенцы и их вассалы. На носу каноэ стоял индеец, очевидно исполняющий роль герольда. Он был одет в подобие плаща из красных перьев в форме герба, на голове красовалась такая же перьевая корона, очень красиво выглядевшая, а в руке он держал белое знамя без какого-либо рисунка. Лица двух или трех туземцев в каноэ были раскрашены красками одного и того же рисунка, каждый имел на голове большой перьевой шлем, и у всех на лбу красовался круглый диск размером с тарелку с одинаковым рисунком. Каждый держал в руке какой-то предмет, издающий позвякивающие звуки. Были еще два человека, раскрашенные другим образом, и они несли две деревянных трубы, покрытые птицами и другими узорами; дерево, из которого они были сделаны, было очень черным и прекрасным. На каждом был очень красивый шлем из зеленых перьев, очень плотно сложенных. Еще шестеро других носили шлемы из белых перьев и, скорее всего, охраняли имущество касика. У касика на шее висели несколько медных украшений, называемых „гуаньи“ с соседнего острова, очень тонкой работы и нитка из больших бус из мраморного камня, считающегося здесь очень ценным. Голову касика венчала корона маленьких камней, зеленых и красных, расположенных по порядку и перемежающихся большими белыми камнями. Посередине лба размещался драгоценный кулон, а на уши подвешены два больших золотых диска на нитях из маленьких зеленых бусин. Тело касика прикрывало подобие набедренной повязки, сделанной с таким же мастерством, как и корона. Его жена тоже была разукрашена подобным образом, а причинное место прикрывалось клочком хлопковой ткани размером с апельсиновую корку. Плечи под мышками обрамляли хлопковые рулоны, напоминающие плечевые манжеты старомодных французских дублетов, два таких же, но больших размеров – на каждой ноге ниже колена, наподобие мавританских ножных браслетов. Старшая и более красивая дочь была обнажена совершенно, если не считать единственную цепочку маленьких и очень черных камней вокруг талии. С цепочки свисало что-то вроде листа плюща из зеленых и красных камней, прикрепленных к хлопковой тканевой основе». Когда эта живописная кавалькада поравнялась с флагманом, Адмирал находился в каюте, даже не подозревая о том, какое театральное действо происходит вокруг, и так и находился бы в неведении, пока касик и свита не оказались на палубе, а каноэ не были отправлены на берег. Увидев Адмирала, касик с радостным лицом объявил, что он и его семья хочет отправиться вместе с ним, чтобы навестить католических монархов, чье величие и могущество так красноречиво описал Диего. Будучи наслышанным, что никто на близлежащих островах не смог противостоять Адмиралу, касик объявил следующее: «Прежде чем ты лишишь меня моей земли и власти, хочу со своей семьей отправиться на твоих кораблях, чтобы увидеть великого короля и королеву, твоих лордов, самую богатую и изобильную землю в мире, где они живут, и посмотреть на чудеса Кастилии, о которых так много рассказал твой человек». К чести Колумба, человечность одержала верх над славой. Должно быть, велико было искушение выставить напоказ при дворе эту блестящую дикарскую королевскую семью в золотых украшениях и перьях. Однако он не забывал о холодной погоде, в которой индейцы будут страдать и умирать, о том, что ожидает хорошеньких дочерей от моряков, о глубоком разочаровании, которое ожидает эти невинные души в Кастилии. Сжалившись, Колумб отклонил просьбу касика и отправил индейцев на берег в шлюпке, получив заверения в почтении и верности. По-видимому, из-за западного ветра Колумб «пропустил» залив Порт-Ройял со знаменитой Кингстонской гаванью и направился из Портлендской бухты сразу к Голубым горам, возвышающимся на 7300 футов прямо над морем на восточной оконечности Ямайки. 19 августа флот миновал мыс Морант, который адмирал назвал Cabo del Farol[270]. Возможно, он предвкушал в тот день, что когда-нибудь этот выступ в море будет обозначен маяком или, что более вероятно, какие-то индейцы разожгут там сторожевой костер, пытаясь обезопасить путь каравелл в восточную темень. Наветренный пролив, через который Диего Мендес и Фиеччи совершили свое знаменитое путешествие на каноэ в 1503 году, был легко преодолен «Ниньей», «Сан-Хуаном» и «Кардерой» менее чем за сутки. Мигель де Кунео из Савоны стал первым, кто увидел землю 20 августа, поэтому Колумб назвал этот юго-западный мыс Эспаньолы в его честь – Cabo de San Miguel de Saona. При этом Адмирал так и не выяснил, был ли мыс Сан-Мигель частью нового острова или принадлежал Эспаньоле до тех пор, пока лишь через три дня, продвигаясь вдоль южного берега, он не встретил касика на каноэ, восторженного кричащего: «Almirante! Almirante!» Лишь только это событие развеяло сомнения и расставило все по местам. Хотя Колумб мог бы вернуться на Изабеллу более быстро, пойдя на северо-восток через залив Леоган и обогнуть мыс Святого Николая, он все же хотел исследовать южное побережье острова. Эта часть путешествия, впервые открывшая около 400 миль побережья, впоследствии оказавшаяся крайне важной для Испании, к сожалению, не обросла какими-либо подробностями. По-видимому, флот бросил якорь в бухте Жакмель, с которой Адмирал снова столкнулся во время Четвертого путешествия, но уже под названием Пуэрто-Бразил. Судя по всему, из-за поднявшегося шторма флоту пришлось разделиться. В конце августа, когда «Нинья» достигла Альта-Велы, отдельно стоящего рифа, похожего на огромный парус и отмечающего самую южную точку Эспаньолы, Колумб отправил людей на берег, чтобы те, поднявшись на холм, нашли остальные две каравеллы. Они так и не увидели парусов, но занялись охотой на огромных птиц и котиков lobos marinos, чтобы раздобыть хоть какую-то скудную провизию. Более крупный прибрежный остров, расположенный в шести милях на другой стороне пролива, Колумб назвал Каталиной в честь леди касик из Игуэя. Туземцы выходили толпами и сообщали Колумбу добрые новости о колонии в Изабелле. Индианки, более опасные, чем мужчины-таинос, поскольку предпочитали использовать отравленные стрелы, к счастью, были настроены миролюбиво и давали морякам еду вместо проявления агрессии. Шесть дней спустя маленькие каравеллы догнали флагман в устье Рио-Джайны в заливе Санто-Доминго, и Адмирал отправил девять человек на берег с приказом пересечь Вега-Реаль, зайти в Сент-Томас и проследовать через Пуэрто-де-лос-Идальгос в Изабеллу, чтобы заранее предупредить о своем прибытии. Похоже, флот удачно завершил эту экспедицию. Следующая исторически определенная информация о флоте прослеживается в гавани за островом Саона на юго-восточной оконечности Эспаньолы. За несколько дней до этого флот столкнулся, по словам Лас Касаса, с отвратительным морским чудовищем, размером с кита среднего размера, панцирем, похожим на черепаший, ужасной головой, похожей на бочонок, и двумя крыльями. Как заметил Адмирал, выход таких обитателей глубин на поверхность предвещает плохую погоду: морские суеверия цепко держались в сознании моряков и никак не хотели умирать. Но действительно, вскоре после этого события поднялся сентябрьский шторм, и флот был рад укрыться за Саоной. Название этого большого острова объяснил Мигель де Кунео. Веселый генуэзец, первым его увидевший (точно так же, как и мыс Сан-Мигель), писал, что «из любви ко мне лорд-адмирал назвал его [остров] La Bella Saonese. Он подарил мне эту землю, и я вступил во владение в соответствии с надлежащими формальностями… от имени Его Высочества короля, то есть на основании документа, подписанного нотариусом. В одном месте я вырубил деревья, где установил крест и виселицу, окрестив эту землю La Bella Saonese. Остров действительно красив, поскольку насчитывает 37 деревень с населением не менее 30 000 душ. И все это лорд-адмирал тоже записал в свою книгу». Представляю себе трогательную картину: два старых друга и товарища по кораблю с далекого лигурийского побережья вспоминают древнюю Савону на прекрасном острове Нового Света… Мигель так и не дожил до того приятного момента, когда смог бы извлечь из этого неожиданного приобретения хоть какую-то выгоду, однако название Саона продолжает напоминать о родном городе неунывающего де Кунео и о приятной нотариальной церемонии тем давно минувшем сентябрьским днем. Колумб наблюдал полное лунное затмение 14 сентября, в то время как флот стоял на якоре за Саоной, ожидая улучшения погоды. Имея при себе «Эфемериды» Региомонтана, определяющие время затмения в Нюрнберге, Адмирал смог произвести приблизительный расчет долготы, что дало окончательную разницу во времени между Саоной и мысом Сент-Винсент в пять с половиной часов. Проще говоря, это означало, что Саона находится примерно на 91°30′ западной долготы тихоокеанского побережья Гватемалы. Основываясь на этом, Колумбу ничего не стоило убедить себя, что он прошел почти полмира и находился недалеко от сердца Азии, когда изменил курс, направляясь обратно на запад Кубы. Переждав шторм в превосходной гавани, 24 сентября флот вышел из Саоны и направился к мысу Энгано (по Колумбу – к мысу Сан-Рафаэль, названному им так еще в 1493 году). И тут Адмирал внезапно меняет первоначальный план, что всегда было очень необычно для его характера и говорило о неважной физической форме. Вместо того чтобы следовать своим курсом против ветра в сторону Изабеллы, где он отсутствовал уже четыре месяца, Колумб принимает решение отправиться в карательную экспедицию против карибов с целью уничтожить все их каноэ, чтобы лишить возможности совершать набеги на добрых друзей тайное. Полагаю, что истинная цель крылась в другом – Адмирал предполагал захватить в плен группу карибов для отправки в Испанию вместо золота, которого не оказалось ни на Кубе, ни на Ямайке. В результате флот повернул на юго-восток к Пуэрто-Рико и высадился на Мона-Айленд, который Лас Касас описал как «скалистую землю 6 лиг в окружности, однако полную желтой плодородной почвы, на которой в изобилии произрастали огромные корни маниоки». При пересечении восточной части пролива Моны и приближении к Пуэрто-Рико у Адмирала внезапно поднялась высокая температура, сопровождавшаяся попеременно то бредом, то беспамятством. Подобные симптомы указывают на то, что сейчас называют нервным срывом, вероятно вызванным чрезмерными нагрузками, недосыпанием и плохим питанием. Офицеры флота провели совет и единогласно решили отказаться от рейда на Карибские острова в пользу скорейшего возвращения в Изабеллу. 29 сентября каравеллы бросили якорь на Изабелла-Роудс, где Адмирала вынесли на руках на берег. Это первое имеющееся у нас историческое свидетельство ослабления здоровья Колумба (за исключением временного недомогания в день отплытия флота из Кадиса). Лас Касас упоминает, что именно с этого времени у Адмирала стала развиваться la gota (устарелое название артрита), и в течение следующих двух путешествий, а затем и всей жизни он страдал от этой мучительной болезни. Итак, Колумб исследовал почти все южное побережье Кубы – как мелководье, так и прилежащие глубины, открыл Ямайку и практически заложил начало колонизации Эспаньолы – всего лишь за одно лето! Но нервное состояние Адмирала никуда не годилось: у него не находилось никаких доказательств своего пребывания на Востоке. Он мог всех заставить поклясться под страхом страшных наказаний, что Куба – это азиатский полуостров, а великий хан где-то совсем рядом, но слова оставались словами. У Адмирала не было ни гор золота, ни жемчужных россыпей, чего все так ожидали от «Индий». Да и на самой Изабелле дела находились в полном беспорядке. Как справедливо заметил Питер Мартира (при описании другого путешествия), «как же часто происходит, когда в процветающие, полезные и удачливые людские деяния фортуна подмешивает несколько семян полыни и портит все чистые всходы злонамеренными сорняками». Глава 35 Ад в Эспаньоле (1494–1496) Уверен, что такая отвратительная несправедливость не была угодна Богу. Лас-Касас. «История», гл. 104 Первым человеком, поднявшимся на борт «Ниньи», когда флот бросил якорь у берегов Изабеллы 29 сентября 1494 года, был брат адмирала Бартоломео, с которым Христофор не виделся пять или шесть лет. Получив отказ от английского короля Генриха VII, Бартоломео отправился во Францию, в которой молодой король Карл VIII, имеющий более близкие практические цели, нежели завоевание Индии, не проявил к проекту Адмирала никакой заинтересованности. Затем Бартоломео присоединился к свите мадам де Бурбон. После возвращения из Первого путешествия Адмирал написал ему письмо, в котором умолял поскорее приехать в Испанию, однако великую новость об открытиях брата Бартоломео все-таки услышал из уст короля, который милостиво подарил ему кошелек со ста кронами[271] на дорожные расходы. Скорее всего, это происходило в конце лета 1493 года, что лишний раз свидетельствует о том, как медленно распространялись новости за пределы Альп и Пиренеев. Несмотря на то что Бартоломео постарался выехать как можно скорее, в Севилью он прибыл уже после того, как Адмирал отплыл из Кадиса. В Севилье Бартоломео ждало другое письмо, в котором, среди всего прочего, Христофор просил его сопроводить обоих сыновей Диего и Фернандо ко двору, где королева обещала сделать их пажами инфанта дона Хуана. В начале 1494 года он исполнил эту просьбу, когда двор находился в Вальядолиде. Бартоломео произвел прекрасное впечатление на обоих монархов. Он практически сразу получил титул кабальеро, чтобы мог называться «доном», а когда Антонио де Торрес сообщил о срочной потребности Эспаньолы в провизии и медикаментах, Фердинанд и Изабелла, не задумываясь, передали Бартоломео командование тремя быстро загруженными каравеллами. Этот вспомогательный флот вышел из андалусского порта в конце апреля или начале мая и прибыл к берегам Изабеллы в день летнего солнцестояния.