Спустившись вниз, идальго оказались совсем в другом климате, в корне отличающемся от засушливого побережья. На богатом черноземе бурно произрастали красные махагони и черные эбеновые деревья с блестящими темно-зелеными листьями, под ногами плескались маленькие ручейки, большие стаи ярко раскрашенных попугаев кричали с деревьев, а эспаньолские пересмешники пели совсем как соловьи Кастилии. Приближаясь к Рио-Яке, экспедиция прошла мимо местных деревень с хижинами, крытыми пальмовой соломой, откуда выходили вожди, неся дары в виде еды и маленьких свертков с золотым песком, который, как они выяснили от де Охеды, больше всего нравился христианам. Испанцы заходили в хижины и угощались всем, что им нравилось, «с большим удовольствием для хозяев», которые, в свою очередь, пытались оторвать странные мелочи с кастильского снаряжения, но им быстро и решительно дали понять, что подобные общественные обычаи не преобладают в Кастилии. Лас Касас не мог не вздохнуть с сожалением по поводу того, каким идеальным материалом могли бы стать эти туземцы для обращения в христианство и «проникнуться всеми добродетелями (ибо добродетели не может быть без знания истинного Бога), если бы только мы, христиане, поступали всегда так, как должно». Вся долина была одним большим садом. Достигнув Рио-Яке – дель-Норте, которая, как они обнаружили, был такой же большой, как Эбро или Гвадалквивир, Колумб, не отождествляя ее с «Рио-дель-Оро» (ее устье он исследовал во время Первого путешествия), назвал эту реку Рио-де-лас-Канас из-за обильных тростниковых зарослей вдоль берегов. Около нее был разбит ночной лагерь. День завершился в приподнятом настроении, поскольку испанцы не рассчитывали обнаружить такой плодородный прекрасный край. Ведомые де Охедой, они поднялись по долине к месту, до сих пор весьма уместно называемому Ponton[254]. Именно здесь индейцы привыкли пересекать реку, но глубина не позволяла перейти ее вброд. Пешим испанцам пришлось воспользоваться индейскими каноэ, плотами и даже вплавь. «Те, кто совсем не умел плавать, – писал Кунео, – переправлялись на плечах пары индейцев, которые с удовольствием делали это за несколько безделушек или просто по симпатии; на свои головы они навьючивали одежду, оружие и все остальное, что только можно было перенести». Оказавшись на другом берегу, маленькая армия двинулась на юг, к другой стене долины – к скалистым горам Кордильеро-Централь, где, по словам де Охеды, должно было быть найдено золото. Туземцы на этой стороне, напуганные частыми мушкетными выстрелами, бежали от испанцев, загородив хлипкие хижины такими же хлипкими тростниковыми щитами, которые Адмирал приказал не трогать. Землю, все еще сохраняющую богатство и плодородность, пересекало множество arroyos[255], но Кунео говорит, что еще никому не удавалось найти в них самородок или обнаружить золотой песок. Наконец, эти ручьи слились в единый относительно крупный водный поток (Рио-Ханико), и Колумб решил, что пришло время сделать привал. Вероятно, здесь находился предел исследования де Охеды в предыдущем месяце. Высоко на холмах к юго-западу от нынешней деревни Ханико находится небольшая группа хижин, которые на официальной карте Доминиканской Республики носят гордое название Форталеза, обозначая место первой крепости, возведенной европейцами в Новом Свете. В двухстах или трехстах ярдах за этой маленькой усадьбой проходит речная излучина, а за ней, примерно в ста ярдах от берега, ровное поле с небольшой возвышенностью для выпаса скота. Вне всякого разумного сомнения, это и было той самой точкой, где Колумб основал форт Сент-Томас, названный так в качестве шуточного упрека одному сомневающемуся идальго, который отказывался верить, что на острове вообще можно добывать золото, до тех пор пока не прикоснулся к нему лично. Уже в воскресенье, 6 марта, Колумб набросал план форта, проследил за началом работ и оставил здесь более пятидесяти человек под началом мосена[256] Педро Маргарита. Оставленным рабочим предстояло рыть рвы, возводить деревянный частокол и помещение для гарнизона. Маргариту было оставлено несколько лошадей, поскольку индейцы так боялись этих благородных животных, что не осмеливались даже войти в здание, где находилась лошадь. Кстати, последний факт вызывал большое раздражение кабальеро, которым приходилось одновременно быть не только всадниками, но и конюхами. Форт планировался не только как убежище и защита гарнизона, но и как своего рода управляющий «центр» добычи полезных ископаемых Сибао. Теперь Адмирал уже понял, что «Сибао» – вовсе не «Чипангу», а местное название Кордилье-ро-Централь, в скалах и песках которых находились крупнейшие залежи золота на острове. В течение пяти дней, пока Колумб оставался на месте основания форта, а офицер Хуан де Луксан был отправлен дальше в горы, Сент-Томас посетили орды туземцев, которые стекались посмотреть на «гуамихина», что в вольном переводе с местного языка означало что-то вроде «великого господина пришельцев». Они настойчиво предлагали Адмиралу еду и золотые самородки. По официальным подсчетам, за эти пять дней было собрано золота на сумму около двух тысяч кастельяно (включая отдельные самородки на сумму в двадцать четыре кастельяно). Как отмечал де Кунео, «помимо вышеуказанных сделок… также производился и тайный обмен, вопреки правилам и договоренностям на сумму в тысячу кастельяно… Ибо, как вы знаете, дьявол сначала заставляет вас поступать неправильно и лишь позже позволяет обнаружить неправоту; более того, пока Испания есть Испания, в предателях никогда не будет недостатка… Один выдал другого, другой – третьего, так что предали почти всех, а кого поймали, того хорошенько высекли; у иных порезали уши, у иных носы, на что было жалко смотреть». 21 марта кавалькада снова двинулась на север. Ручьи разливались под влиянием сырой погоды, а провизия заканчивалась. Как следствие, многие идальго и простые люди впервые неохотно попробовали хлеб из маниоки и батат. «В том путешествии, между отъездом, пребыванием и возвращением, мы провели 29 дней при ужасной погоде, плохой еде и еще худшем питье, – писал де Кунео, – но тем не менее из жажды золота мы сохраняли силу и стремления». Экспедиция снова переправились через Яке, еще раз миновала Пуэрто-де-лос-Идальгос, и, наконец, 29 марта, маленькая армия, уже не такая нарядная и ухоженная, как в день отъезда, вошла в Изабеллу под звуки труб и мушкетные выстрелы. Оказалось, что за столь короткое отсутствие неожиданно хорошо показали себя сельскохозяйственные посевы. Начали созревать дыни и огурцы, на следующий день были собраны первые колосья пшеницы, быстро подрастали сахарный тростник и виноградная лоза. Несмотря на это, моральный дух в Изабелле был чрезвычайно низок: умерло множество заболевших, вино, корабельные сухари и последние испанские припасы были почти израсходованы, всем не терпелось вернуться в Испанию. 1 апреля в Изабеллу прискакал гонец от мосена Маргарита с сообщением, что дружественные индейцы бежали, предварительно сообщив, что касик Каонабо, известный убийца гарнизона Навидада, собирается напасть на Сент-Томас. Не раздумывая, Колумб отослал семьдесят человек с провизией на помощь строителям форта. Читая между строк меморандум от Торреса, приходишь к выводу, что Изабелла до начала февраля представляла собой колонию в виде пасторального поселения из плетеных хижин, «маленьких, – по словам Кунео, – как наши охотничьи домики, только крытых соломой». Колумб же стремился превратить со временем форт его в настоящий город, окруженный стенами, с центральной площадью, церковью, каменными домами и губернаторским дворцом, причем уже к тому времени, когда следующий флот прибудет из Испании. Он даже приступил к более амбициозным работам: рытью канала, ведущего к реке, чтобы обеспечивать бесперебойное поступление воды в поселение. Кроме того, этот проект позволял вести речь о постройке собственной водяной мельницы. Число заболевших рабочих и ремесленников росло так быстро, что пришлось призвать на черную работу благородных идальго. Естественно, с их стороны это вызвало глубочайшее негодование, но Адмирал добивался исполнения приказов суровыми и (как утверждали жертвы) жестокими наказаниями. По мнению большинства, они прибыли сюда не для того, чтобы трудиться землекопами или каменщиками, а для быстрого обогащения. Но, как оказалось, ни у кого из них еще не было никакой добычи за три месяца плавания и три – на берегу (разумеется, кроме золота, незаконно добытого во время экспедиции на Сибао). Так или иначе, перед Адмиралом возник тревожный вопрос: сможет ли он вместе с преданными офицерами удержать в подчинении семьсот или восемьсот человек до прибытия вспомогательного флота? Колумбу пришла в голову блестящая идея: отдать четыреста человек из числа наиболее здоровых людей, включая смутьянов, под командование Алонсо де Охеды и отправить их в форт Сент-Томас. Там Охеда будет должен сменить мосена и организовать исследовательскую экспедицию, взяв с собой в поход основную часть сил, которая будет жить за счет ресурсов острова. Таким образом, по мнению Колумба, это решение избавило бы его сразу от нескольких проблем. Оно заставит людей быть занятыми, приучит их к местной еде, освободит служителя церкви мосена от несения беспокойной службы в гарнизоне и позволит получить больше информации об острове в целом. Де Охеда, действующий мужественно и осмотрительно как при рекогносцировке, так и в разведке, пользовался полным доверием Адмирала. К сожалению, Колумб не принял в расчет единственный недостаток де Охеды – крайнюю невоздержанность при принятии решений. Второй экспедиционный отряд покинул Изабеллу 9 апреля. Пройдя по уже известному маршруту через Вега-Реаль и Пуэрто-де-лос-Идальгос, исследователи прибыли в большую индейскую деревню Понтон, у брода через Яке. И здесь один опрометчивый поступок де Охеды нарушил мирное сосуществование испанцев и туземцев, поддерживаемое до сих пор. Услышав, что трое испанцев, возвращавшихся на побережье из Сент-Томаса, были ограблены туземцами при переправе, а касик Понтона присвоил их одежду, де Охеда отрезал уши одному из людей касика, а самого вождя с братом и племянником отправил в цепях под конвоем в Изабеллу. «Это было первой несправедливостью, – писал Лас Касас, – тщетно и ошибочно претендующей на правосудие, которая была совершена в этих Индиях против индейцев, а также началом пролития крови, с тех пор так обильно льющейся на этом острове». Но как следует из собственных записей Адмирала, впоследствии он принял на себя часть вины де Охеды, который приговорил касика Понтона и двух его родственников к показательному обезглавливанию на площади Изабеллы всего лишь за кражу нескольких старых вещей туземцами, всегда делившихся с испанцами последним. К счастью, другой касик, в свое время оказавший Адмиралу какую-то услугу, вступился за приговоренных. Его слезные мольбы убедили Колумба освободить намеченные жертвы. Но первая искра вражды уже нанесла непоправимый вред. Несмотря на исчезновение гарнизона Навидада и наличие тех или иных трений, проявившихся во время двух экспедиций вглубь острова, отношения между испанцами и индейцами отмечались снисходительной добротой, с одной стороны, и желанием угодить – с другой. Не было никаких причин для нарушения устоявшегося «статуса-кво», если бы только Колумб продолжал держать своих людей в узде. Инцидент со старой одеждой стал первым разрывом, и вскоре железный век туземцев сменился золотым веком Испании. Теперь Колумб решил, что пора возобновить более близкое по духу занятие – открытие новых земель. Если Сибао – не искомое Чипангу, то, возможно это была Сава, родина самой таинственной царицы? В письме о Втором путешествии Силлацио напомнил тот факт, что Колумб недаром включил 71-й главу из Псалтиря в свою «Книгу пророчеств», и, может быть, именно о Саве и размышлял Адмирал? То, что Эспаньола, вне всяких сомнений, была островом, признавали все туземцы. Из этого следовало, что было целесообразно без дальнейшего промедления открыть азиатский континент и уже иметь что сообщить монархам, когда прибудет вспомогательный флот. Назначив для управления островом в его отсутствие Совет, состоящий из брата дона Диего (главы Совета), а также Бойля, капитана Коронеля, Алонсо Санчеса де Карвахаля и Хуана де Луксана, Колумб приказал подготовить для похода три каравеллы и 24 апреля вышел в море. Глава 32 Куба и Ямайка (24.04–14.05.1494) Кто Мне служит, Мне да и последует; и где Я, там и слуга Мой будет. Ин., 12: 26 Итак, устроив дела в колонии, Колумб вместе с тремя каравеллами отправился с Изабеллы «исследовать материк Индии». Он покинул Кубу шестнадцатью месяцами ранее, скорее надеясь, чем веря, что это азиатский полуостров. Теперь же идея заключалась в том, чтобы идти вдоль побережья до тех пор, пока не будет получено доказательство ее континентального характера, а если окажется возможным, то и установить контакт с неуловимым великим ханом. Хорошо зарекомендовавшая себя «Нинья», которой Колумб теперь владел на 50 %, служила флагманом. Две другие каравеллы, «Сан-Хуан» и «Кардера» (не исключено, что и на этих судах Адмирал обладал половинной долей собственности, но точного подтверждения этому нет), с косым латинским парусным вооружением предназначались для исследования побережья. Тоннаж «Ниньи», как мы помним, составлял около 60 тонн, при этом Кунео утверждает, что «Сан-Хуан» и «Кардера» были «намного меньше». Судя по численности экипажей, каждая из этих двух каравелл имела тоннаж не более 40. Лоцманом «Ниньи» был назначен Франсиско Нинос, принадлежавший к семье ее бывшего владельца, а в роли мастера выступал Алонсо Медель из Палоса. Кроме штатного лоцмана, навигацией судна занимался будущий картограф и способный навигатор Хуан де ла Коса. Бывший стюард из Первого путешествия Педро Террерос, готовившийся стать капитаном, выполнял функции боцмана, а Диего Тристан (также намеченный к продвижению) и еще один «сухопутчик» из Севильи вошли в состав экипажа добровольцами. Весь экипаж составил 25 человек (из них 16 опытных моряков и грометов, двое из которых были генуэзцами, один – венецианцем, а остальные – из Палоса). Команды других каравелл, что вполне логично, были поменьше. «Сан-Хуан» находился под командованием мастера Алонсо Переса Ролдана. В его подчинении находились лоцман, боцман, семь опытных моряков (один из них бондарь) и пять грометов (4 кастильца и 1 португалец) – итого 15 человек. Мастером «Кардеры» выступил Кристобаль Перес (тоже из Палоса). Вместе с ним экипаж третьей каравеллы состоял из 14 человек – генуэзского боцмана по имени Фернерин, 7 опытных матросов и 5 грометов. Таким образом, общее число людей в этой экспедиции (включая пятерых моряков, находящихся на борту, но по каким-то причинам не упомянутых в судовой роли) составило 59 человек. Флот вышел из Изабеллы 24 апреля 1494 года. Это самое благоприятное время года для плавания в районе Больших Антильских островов: всегда можно было рассчитывать на устойчивый дневной пассат, а с полуночи до полудня следовало ожидать легкого берегового бриза. В этот сезон не было опасности шквалистых ветров, ураганов и изматывающей жары. После захода в Монте-Кристи и Навидад (Гуакангари предусмотрительно предпочел не показываться на глаза) флот попал в штиль в проливе Тортуга и на одну ночь бросил якорь у устья Труа-Ривьер. 28 апреля каравеллы достигли Порт-Сент-Николаса на северо-западной оконечности Эспаньолы, откуда можно было легко увидеть Кубу, находящуюся в 45 милях в направлении на вест-норд-вест. Такое расстояние легко преодолевалось за один дневной переход через Наветренный пролив к мысу Майей, восточной оконечности Кубы (во время Первого путешествия Колумб назвал его мысом Альфы и Омеги). На Майей, вероятно, в том месте, которое сейчас называется Пинтадо и где обрывается линия рифов, Колумб сошел на берег, установил колонну, увенчанную крестом, и официально вступил во владение Хуаной (так он назвал Кубу) от имени монархов. Он уже делал подобную процедуру в Пуэрто-Танамо и в других кубинских заливах во время Первого путешествия, но, очевидно, хотел таким образом подтвердить испанское владычество именно здесь, поскольку считал Альфу и Омегу началом Азиатского материка. «Ибо вы должны знать, – писал позже Андрес Бернальдес, – что это крайний мыс земной тверди на востоке, соответствующий мысу Сент-Винсент в Португалии на западе; между этими двумя мысами находится все население мира, так что, если бы кто-то отправился по суше с мыса Сент-Винсент, он всегда мог бы отправиться на восток, не пересекая никакой части Океанского моря, пока не достигнет мыса Альфа и Омега; так же и в обратном направлении, с Божьей помощью, можно добраться до мыса Сент-Винсент по суше». Прошло еще несколько лет, прежде чем это ошибочное утверждение было опровергнуто. После официального провозглашения испанского владычества Адмирал созвал общий совет офицеров и лоцманов, чтобы, как пишет Кунео, «обсудить, в какую сторону следует повернуть». Главный вопрос заключался в том, нужно ли теперь идти вдоль северного побережья, около 150 миль которого адмирал уже исследовал в Первом путешествии, или начать исследование неизвестного южного берега? Если бы Куба оказалась азиатским полуостровом, на что так надеялся и о чем молился Колумб, ему подошли бы оба варианта. Тем не менее южное побережье получило единогласное одобрение, причем вовсе не из-за тех соображений, что эти территории относились к terra incognito. Просто в ту эпоху среди европейцев бытовало некое типовое, почти экзистенциальное убеждение – что-то хорошее следует искать на юге, нежели на севере. Что ж, такова была ортодоксальная географическая теория Средневековья. Итак, простояв несколько часов в темноте, каравеллы, оставив сушу по правому борту, 30 апреля начали обходить южное побережье Кубы. От возвышенности Пунта-Негра в 8 милях к юго-западу, которую Адмирал мельком видел во время Первого путешествия, он приступил к новым открытиям. Эта часть берега, состоящая из ряда известняковых террас, подкрепленных сьеррой, поднимается на 4000 футов и тянется почти по прямой линии на один румб южнее запада (вест-вест-зюйд) 50 миль. Несмотря на изрезанность и живописность, это южное побережье провинции Ориенте гораздо менее интересно, чем северное: горы конденсируют большую часть пассатной влаги на себя, поэтому на равнинах здесь преобладает относительная засушливость. С этой стороны отсутствуют пальмовые рощи, пышная растительность и небольшие гавани в устьях рек, придающие такое очарование северному аналогу. Для подобного микроклимата характерна растительность, которую ботаники называют ксерофитной, – с многочисленными агавами, кактусами и бобовыми, способными сохранять влагу. Однако весной, при ее достаточном количестве, эта флора источает восхитительные запахи. Я никогда не забуду восхитительный аромат цветов кактусов и морского винограда, смешанный с дымом от угольных костров, донесшийся до нас во время утренней вахты 21 июня 1940 года, когда «Мэри Отис» следовала этим Колумбовым курсом. В памяти вспыхнул превосходный сонет Хосе Марии де Эредиа[257], когда тонкий аромат английского дрока и диких роз на бретонском побережье напомнил ему запахи родной Кубы: Я тайну разгадал. Сюда благоговейно принес мне ветер вздох Карибского бассейна, не у боясь в пути почти трех тысяч миль. И у кимрийских скал обветренной Бретани я вспомнил, как цветет пахучая ваниль в саду Америки, в моей родной Гаване[258]. За исключением Эгейского моря, где природа неотделима от воспоминаний о Древней Элладе, нет другой береговой линии, сравнимой с этой, впервые открытой Колумбом западному миру. Море глубочайшей синевы, изумрудного или опалового оттенков, изрезанная береговая линия, окаймленная белой линией прибоя, горные склоны, покрытые тропической зеленью, цветущие деревья яркого блеска, невиданного в умеренных зонах; все они, будь то погруженные в жаркое солнце летнего полудня, или захлестнутые тропическим ливнем, или невидимые весенней ночью, но источающие сладкий влажный аромат, изрядно наполняют мореплавателя чувственным удовлетворением. В пятидесяти милях от Пунта-Негра, ближе к концу последнего дня апреля, флот вошел в гавань, описанную как «имеющая форму серпа, закрытая с обеих сторон выступами, о которых разбиваются волны; она великая и имеет большую глубину». Гавань, которую Колумб назвал Пуэрто-Гранде, сейчас называется заливом Гуантанамо, где на самом кончике серпа, невидимом с моря, Соединенные Штаты создали одну из своих важных военно-морских баз. Вместо большого поселения, которое ожидали увидеть испанцы в такой крупной гавани, испанцы увидели только две хижины. Выйдя на берег, они обнаружили здесь только большое количество рыбы, нескольких хутий и двух гигантских игуан, коптящихся на вертелах под открытым небом под охраной «молчащей» собаки. Другие крупные игуаны, которых испанцы считали самыми уродливыми и отвратительными существами из когда-либо виденных, были «связаны веревками, как обезьяны», ожидая своей очереди. По их описанию Питер Мартира пришел к забавному выводу, что эти безобидные съедобные рептилии должны относиться к родне крокодилов, что служило еще одним доказательством сухопутной связи между Египтом и Кубой! Подкрепившись плотным рыбным обедом, люди из флагманской шлюпки приступили к поискам хозяев. На гребне холма появилась толпа обнаженных индейцев, делающих дружелюбные жесты. Переводчик Колумба Диего Колон обнаружил, что может достаточно хорошо понимать их язык. Через него туземцы объяснили Адмиралу, что отправились на рыбалку и охоту по приказу касика, затеявшего большой пир в честь визита какого-то высокого гостя, поэтому лежащая на берегу рыба предназначались для копчения, чтобы она не испортилась раньше времени. Колумб раздал туземцам колокольчики и другие безделушки, которые индейцами с радостью обменяли на рыбу. Кроме того, хозяева испытали огромное облегчение, узнав, что никто не тронул их игуан, поскольку их было трудно поймать и охотникам пришлось бы туго, если бы они не смогли оправдать ожиданий своего касика. Со своей стороны могу лишь заметить, что жареная игуана – очень вкусное блюдо, в чем сегодня могут убедиться путешественники, следующие по проторенным дорогам Вест-Индии. Очевидно, первые испанцы не были так смелы, впрочем, как и неизвестный европейский герой, отважившийся в свое время впервые попробовать устриц. Покинув залив Гуантанамо майским утром перед восходом солнца, флот направился на запад, проходя через воды, густо покрытые водорослями. Сегодня на этом участке побережья едва ли найдется хижина, которая могла бы украсить крутые лесистые склоны Сьерра-Маэстры, но тогда, в 1494 году, множество индейцев, старых и молодых, стекались к кромке воды или выплывали на каноэ, предлагая хлеб из маниоки и калебасы с пресной водой, крича на своем языке: «Ешьте и пейте, люди с Небес!» Милостиво принимая эти простые подарки, Адмирал строго следил, чтобы все подношения оплачивались. В сорока милях от Гуантанамо в сплошной сьерре обнаружился пролом шириной всего в 180 ярдов, ведущий между крутыми скалами в большой залив Сантьяго-де-Куба. Здесь находилось «бесконечное множество деревень, а земли и поля были такими, что казались прекраснейшими садами в мире. Флот встал на якорь, и им сразу же принесли хлеб, воду и рыбу». Ближайшая деревня Багатикири стояла на столь благоприятном для торговли и земледелия месте, что Диего де Веласкес[259] выбрал его в 1514 году для возведения второго города Кубы – Сантьяго. У этих индейцев совсем не было золота, но они научили де Кунео любопытному способу запекания рыбы. Следовало надколоть вдоль тонкое полено, поместить рыбу в образовавшуюся трещину и поместить над костром. Если насадить рыбу на свежую зеленую палочку (но только не сухую!), она будет приготовлена еще до того, как внешняя древесина прогорит. На рассвете 2 мая «Нинья», «Сан-Хуан» и «Кардера» прошли вдоль того участка побережья, где 3 июля 1898 года боевой флот адмирала Серверы[260] был вынужден высадиться на берег. С наступлением ночи, если предположить, что в тот день дул свежий ветер, Адмирал должен был уже находиться у Пунта-Туркино. Именно там «тезка» адмирала, крейсер «Кристобаль Колон», последний из сдавшейся эскадры Серверы, закончил свой доблестный отчаянный бой, вписав последнюю и славную страницу в историю испанского владычества в Новом Свете. Колумб, не ожидая никаких изменений в характере побережья, всю ночь вел флот на запад, и в субботу, 3 мая, в день Обретения Креста Животворящего, достиг далеко выдающегося в море мыса, получившего название Кабо-де-Крус. Кстати, это единственное географическое название, данное Колумбом какой-либо части Кубы, сохранившееся до наших дней. Поскольку кубинское побережье огибает мыс Крус в северо-восточном направлении, Колумбу показалось очевидным уйти от южного побережья его и отправиться на Ямайку. Ему рассказали об этом важном острове индейцы в Сантьяго, хоть и назвав его правильно, но ошибочно при этом заявив, что он является настоящим источником «благословенного золота» (по записи де Кунео). Адмирал пришел к выводу, что наконец-то напал на след того самого неуловимого золотого острова из Первого путешествия, называемого багамскими индейцами «Бабек» (туземное Babeque и испанское Jameque весьма созвучны). Во второй половине дня в субботу, 3 мая, флот взял курс немного юго-восточнее. Если бы Адмирал и дальше шел в этом направлении, он «промахнулся» бы мимо восточной оконечности острова. На самом же деле случилось так, что каравеллы достигли примерно середины северного побережья в 95 милях по прямой на север от мыса Крус, после сорока восьми часов плавания. Как пишет де Кунео, погода была столь ужасна, что флот большую часть времени находился под голыми мачтами. Несомненно, на них обрушился северо-восточный новый пассат, причем настолько сильный, что каравеллам пришлось лечь в дрейф, чтобы их не отнесло на подветренную сторону Ямайки. В то время как экипаж флагмана отправился вниз для столь необходимого отдыха, Адмирал, как обычно первым поднявшийся на палубу, отметил, что погода улучшается, и даже сам занялся подъемом парусов, чтобы не беспокоить уставших товарищей. 5 мая Ямайка, отвесная и темно-зеленая, поднялась из моря на фоне заходящего солнца, и флот взял курс на бухту Сент-Энн (Святой Анны), названную тогда Колумбом Санта-Глорией «из-за исключительной красоты ее местности». Бернальдес сообщает нам о вполне оправданном энтузиазме Адмирала по поводу Ямайки: «Это самый красивый остров, который видели глаза; он очень горист, и земля, кажется, касается неба; этот остров больше Сицилии, имеет окружность 800 лиг (я имею в виду мили), и весь он полон долин, полей и равнин; он необычайно густонаселен; даже на краю моря, так же как и в глубине страны, полно очень больших деревень, расположенных очень близко, примерно в четырех лигах друг от друга. У населения больше каноэ, чем где-либо в этих краях, а самые большие из тех, когда-либо виданных, сделаны из одного ствола дерева; и во всех этих краях у каждого касика есть для себя большое каноэ, которым он гордится, словно заправский кастильский судовладелец. Эти каноэ украшены вырезанными орнаментами и разрисованы с носа до кормы и обладают изумительной красотой; одно из них, измеренное Адмиралом, имело длину 96 футов и ширину 8 футов». Каноэ такой длины не делают уже с тех пор, как были истреблены индейцы, но современные ямайцы все равно унаследовали это искусство. Их выдолбленные каноэ из огромных стволов хлопкового дерева и вмещающие до пятнадцати гребцов, не считая груза, и по сей день являются самыми большими в Карибском бассейне. С песчаным балластом и под самодельным парусом ямайское каноэ может развивать скорость до 15 узлов. Хотя индейцы Ямайки принадлежали к языковой группе араваков и демонстрировали такую же культуру тайное, как и коренные жители Кубы и Эспаньолы, они были более воинственны. Когда флот Колумба приблизился к побережью, испанцам показалось, что им придется вступить в морское сражение. Как раз в тот момент, когда Адмирал спускал шлюпки, шестьдесят или семьдесят каноэ, полных кричащих и жестикулирующих воинов, отчалили от берега залива Сент-Энн. Каравеллы спокойно продолжили идти своим курсом, а холостой артиллерийский залп из ломбардов быстро рассеял незваных агрессоров. Первым на берег отправился переводчик Диего Колон, который попытался успокоить недоверчивых воинов, и, похоже, ему эту удалось, поскольку в скором времени к флагману подошло одно каноэ, индейцы которого получили старую одежду и обменные безделушки. В Санта-Глории, где было суждено бесславно закончиться Четвертому путешествию десять лет спустя, Колумб провел всего одну ночь. Уже 6 мая он отплыл на 15 миль на запад к гавани, «имеющей форму подковы», названной Пуэрто-Буэно. В отличие от остальных ямайских портов, эта гавань до сих пор сохранила название, данное первооткрывателем. Местные индейцы в перьевых коронах устроили еще одну враждебную демонстрацию, швыряя свои деревянные копья в каравеллы и бросая камни в испанцев, когда те пытались высадиться. Поскольку флот нуждался в древесине, воде и необходимости несколько подконопатить свои каравеллы, Адмирал решил познакомить индейцев «с оружием Кастилии». Не составило никакого труда послать вперед шлюпки с арбалетчиками, которые «хорошо их укололи и многих убили». При высадке на берег испанцы выпустили впереди себя большую собаку, «которая их кусала и причиняла сильную боль, потому что одна собака стоит десяти человек против индейцев». На следующий день шестеро туземных посланников спустились на берег с умилостивительными дарами маниоки, фруктов и рыбы, которые Адмирал так же милостиво принял. Таким образом, во время стоянки в Пуэрто-Буэно испанцы были хорошо обеспечены провизией, а индейцы – товарами на обмен. Здесь, как и повсюду на Ямайке и Кубе, Адмирал был сильно разочарован, не обнаружив на местной одежде золотых украшений и вообще каких-либо следов драгоценного металла. 9 мая, после завершения необходимого конопачения и мелкого ремонта, флот отплыл на 34 мили на запад к El Golfo de Bien Tiempo[261] (ныне – Монтего-Бей). С точки зрения моряков, всегда неблагоразумно гневить богов таким названием, особенно если дело касается погоды! Когда 13 мая флот был готов продолжить продвижение на запад, ветер не по сезону задул в противоположную сторону. Взяв на борт туземного добровольца, несмотря на плачущие протесты его жены и детей, флот снова ушел на Кубу и 14 мая достиг Кабо-де-Круса. Глава 33 Сады Королевы (14.05–12.06.1494) …Садовый источник – колодец живых вод и потоки с Ливана. Притч., 4: 15 Сразу за мысом Крус Колумб обнаружил индейскую деревню, где, к его великому удивлению, о нем слышали и ожидали. Оказалось, что местный касик беседовал с вождями Северного Ориенте, которые встречались с Колумбом во время его Первого путешествия и даже был наслышаны о новообращенном переводчике Диего Колоне. После «горячего» приема на Ямайке испанцы с облегчением вздохнули, вновь оказавшись среди дружелюбно настроенных туземцев. В тот же день мая флот направился на северо-восток, следуя вдоль кубинского побережья, и прошел через пролив Баландрас в залив Гуаканаябо. Во время вечерни, будучи на расстоянии более 40 миль от Круса, Адмирал отметил, что береговая линия опять поворачивает на запад, и решил срезать угол. «На следующий день, на восходе солнца, – пишет Бернальдес, – они огляделись с верхушки мачты и увидели, что море заполнено зеленеющими островами во всех четырех направлениях; Адмирал хотел пройти на юг и оставить эти острова по правому борту, но, вспомнив, что сэр Джон Мандевиль упоминал о более чем пяти тысячах островах в Индии, решил пройти вперед и исследовать их, не теряя из виду берега Хуаны. И чем дальше он уходил, тем больше открывали островов: за один день их было отмечено 164. Бог послал хорошую погоду для плавания, и корабли мчались по этим водам, словно летя по воздуху». Хотя сэр Джон Мандевиль, этот король всех лживых путешественников, и не был лучшим знатоком Кубы (да и быть им не мог), для проведения более детального исследования Колумб избрал правильный маршрут. Эту группу островов он назвал в совокупности El Jardin de la Reina[262]. Они простирались в длину более чем на 150 миль от залива Гуаканаябо до Тринидада, находясь на расстояние от 20 до 50 миль от южного побережья. Между тем судоходных проливов между ними настолько мало, что мы можем легко определить курс «Ниньи», «Сан-Хуана» и «Кардеры». Восход солнца 15 мая застал флот недалеко от северо-восточного угла Гуаканаябо в пределах видимости бухт, образующих берег Буэна-Эсперанса. Двигаясь на запад между этой группой и кубинским берегом, каравеллы вошли в архипелаг недалеко от нынешнего города Санта-Крус-дель-Сур, миновали Бергантину (или другой параллельный пролив), а затем через Ранчо-Вьехо и Пинге – в залив за цепью внешних бухт, ныне известных как Лаберинто-де-Дозе-Легуас. Идя по этим местам в 1940 году, имея под рукой современные карты и местного лоцмана, мы поражались, что флот Колумба благополучно прошел этим маршрутом без происшествий. Предполагаю, Бернальдес несколько приврал, говоря о прохождении Колумбом этого лабиринта со скоростью птичьего полета. В данном случае Адмирал (как и любой другой здравомыслящий и осторожный моряк) должен был часто становиться на якорь, в то время как корабельная шлюпка, высланная вперед, исследовала бы сомнительный проход. Ежедневные послеполуденные грозы, беспокоящие нас в этих водах в июне 1940 года, в равной степени смущали и Колумба в мае 1494-го. Каждый вечер на востоке в обязательном порядке собирались ужасные черные тучи, приносящие шквалистый ветер и дожди, продолжающиеся до восхода луны. Иногда флот оказывался в таком узком канале, где Адмиралу приходилось принимать очень быстрое решение между тем, чтобы спустить паруса и, таким образом, потерять контроль над кораблем, рискуя сесть на мель, либо продолжать движение при вероятности потери снастей и точно так же оказаться на мели. Каравеллы часто касались дна, а «Нинья» один раз застряла в иле на несколько часов, но серьезных повреждений не получила. Мы склонны согласиться с Лас Касасом, что спасение Адмирала от катастрофы носило почти мистический характер. Или, выражаясь другими словами, неусыпное внимание Колумба к мельчайшим деталям навигации было почти сверхчеловеческим. Мысль Адмирала назвать архипелаг Садом его суверенной госпожи королевы была верна и по-мужски галантна, ибо в 1494 году эти бухты, вероятно, были чрезвычайно красивы. Какие-то из этих островов возделывались туземцами, другие просто сияли красивейшей зеленью королевских пальм и калебасовых деревьев. К сожалению, время не по-доброму обошлось с Jardin de la Reina. Сейчас это самый жалкий и обшарпанный архипелаг во всех семи морях, недостойный быть королевским садом. К началу нынешнего столетия скучные мангровые заросли вытеснили с этих островов все остальные деревья и растения, а ураган 1932 года смел и эти заросли вместе с плодородной почвой. Сейчас островные поверхности в основном покрыты голыми ощетинившимися мертвыми ветвями, а в местах, где мангра вновь обрела опору, проглядывают редкие пучки зелени. Это зрелище оказалось настолько печальным, а навигация настолько трудной, что мы были рады повернуть «Мэри Отис» на юг (как, собственно говоря, изначально и намеревался Колумб) и продолжить наше кубинское путешествие за пределами Laberinto de Doze Leguas[263]. Однако для Колумба и его людей Сады Королевы оставались островами, полными чудес. Часто они встречали «птиц, похожих на журавлей, но ярко-красных». Лас Касас, опираясь на собственный опыт, пояснял, что на самом деле «это были не журавли, хотя и одинаковые с ними по форме и росту; их птенцы белого цвета постепенно приобретают красный окрас и не могут жить без соленой воды». По словам Лас Касаса, индейцы одомашнивают этих птиц, подкармливая небольшим количеством маниоки и морской водой в горшках. Разумеется, под этими странными длинноногими птицами подразумевались фламинго. За Садами Королевы флот наткнулся на реку, настолько горячую, «что человек едва мог опустить в нее руку». И снова явное преувеличение, хотя и небольшое: несколько рек вдоль этого болотистого побережья впадают в море, проходя через неглубокие лагуны, температура которых под солнечными лучами действительно достигает высоких значений. На следующий день после открытия этой реки испанцы впервые столкнулись с туземцами после того, как покинули деревню близ мыса Крус. Эти индейцы приплыли на каноэ, чтобы поохотиться на черепах с помощью рыб-прилипал. Этот метод они с удовольствием продемонстрировали уважаемым гостям. Молодые особи Echeneis naucrates[264] с присоской на голове, которой они обычно прикрепляются к акулам, ловятся индейцами и подкармливаются до тех пор, пока не становятся достаточно крупными для охоты. Когда поблизости появлялись крупные ламантины или черепахи, хозяин рыбы подбадривал ее ласковыми словами и выбрасывал в воду (приблизительно так же, как охотник отпускает гончих, лишь с тем исключением, что к хвосту прилипалы привязывалась веревка из растительного волокна). После того как рыба присасывается к добыче, рыбаку остается лишь намотать леску на импровизированную примитивную катушку. После того как ламантин или черепаха были пойманы, рыбу отпускали на волю, вежливо поблагодарив и наградив кусочками добычи. Испанцы были очарованы этим приятным видом спорта, а индейские охотники подарили им четырех черепах, пойманных непосредственно в присутствии мореплавателей столь экзотическим способом. Флот продолжал продвигаться на запад среди островов, держась настолько близко к берегу, насколько осмеливался Адмирал. 22 мая они наткнулись на «большой остров, в конце которого находилась большая деревня». Все туземцы бежали прочь, оставив около сорока «молчаливых» собак, тут же убитых и съеденных. Те испанцы, которым хватило смелости попробовать новое блюдо, заявили, что жареные «нелающие» собаки из Садов Королевы вкусны, как кастильская молодая козлятина. О том, что они были «не слишком хороши», отметил лишь только один привередливый генуэзец де Кунео. Покинув этот остров, флот вышел в море у Бока-Гранде, чтобы уйти подальше от мелей. От Кайо-Бретона Колумб взял курс на высокие горы, видневшиеся на расстоянии приблизительно 14 лиг. «Продолжая идти на запад, Адмирал остановился по соседству с очень высокой горой, где, благодаря плодородию почвы, было много жителей». Скорее всего, Бернальдес имел в виду Сьерра-де-Тринидад, возвышающуюся над побережьем между Касильдой и Сьенфуэгосом, поскольку это самая западная точка на южном побережье Кубы, где высокие горы вплотную подходят к морю. Приблизившись к берегу с наступлением темноты, Колумб обнаружил обилие коварных мелей, которые и по сей день затрудняют доступ к Касильде, поэтому благоразумно решил позволить сухопутному бризу отнести судна на большую глубину, где на некотором расстоянии к юго-западу от Тунас-де-Заза флот и провел ленивую ночь, запомнившуюся благоухающими береговыми ароматами. На следующее утро они приблизились к одному из речных устьев, встречающихся там в большом изобилии. Вероятно, это была Рио-Сан-Хуан, которую Колумб посетил на обратном пути и назвал Rio de las Misas[265]. И снова вокруг собрались толпы туземцев с дарами в виде хлеба, хутий, птиц и мотков хлопка.