Поскольку это было одно из самых примечательных кораблекрушений в морской истории, сделаем небольшую паузу, чтобы его прокомментировать. В затянувшейся тяжбе между наследниками Колумба и короной о нем не говорится ни слова, хотя в ходе слушаний делалось все возможное, чтобы облить грязью покойного Адмирала. Отсюда естественно сделать вывод, что собственный рассказ Колумба об инциденте наиболее достоверен. Основная вина возлагается на Хуана де ла Косу, который был не только мастером и совладельцем «Санта-Марии», но и исполнял в ту ночь обязанности вахтенного офицера. Другими словами, ему вменялось следить за соблюдением надлежащей дисциплины всей вахтой, и уж тем более он не имел права оставлять палубу и допустить, чтобы управление судном оказалось на попечении молодого громета. После того как корабль потерпел крушение, он проявил грубое неповиновение и нарушил общепринятые законы мореплавания, не подчинившись приказу Адмирала. Оставление «Санта-Марии» на произвол судьбы и бегство на «Нинью» следует рассматривать как открытый мятеж. Была ли это трусость? Сам Колумб формулирует мастера и его приятелей как traicion[187], но нигде не использует слово cobardia[188]. Лично я согласен с Колумбом и воспринимаю поведение де ла Косы как предательство чистой воды. Для людей, которым впервые удалось пересечь целый океан, мягкая посадка на мель в тихую ночь в нескольких милях от берега не была поводом для паники. Если читать между строк, кажется, что Хуан де ла Коса принадлежал к той презренной породе моряков, которые завидуют вышестоящему офицеру и сеют раздоры среди команды. Возможно, он считал себя лучшим моряком, чем Колумб, и его задетая гордость проявлялась через частое нарушение приказов, а сам Адмирал, будучи гением, проникнутым великой идеей, не всегда был внимателен к подчиненным. Не исключено, что между ними произошел какой-то спор по поводу курса, которым они шли в ту роковую ночь. Полагаю, первой мыслью Хуана де ла Косы, когда он проснулся и обнаружил, что его корабль сел на мель, была «черт бы побрал Адмирала, это он посадил мой корабль на мель, а дальше – его заботы». Далее де ла Коса повиновался предательскому импульсу спасти себя и своих закадычных друзей, предоставив кастильцам выкручиваться как могут. Столь необычный поступок капитана и судовладельца вряд ли можно объяснить иначе, нежели серьезным недостатком характера. Итак, первое Рождество в Новом Свете было отмечено не мессами и гимнами, пиршествами и весельем, а неустанным тяжким попыткам спустить «Санта-Марию» на воду и спасти припасы, груз и снаряжение, находящиеся на ее борту. На рассвете Колумб послал на берег Диего де Харана и Педро Гутьерреса просить помощи у Гуаканагари, а сам на другой шлюпке направился прямо к флагману, застрявшему на линии рифов. К тому времени, когда солнце взошло высоко, Гуаканагари отправил все свои каноэ и множество туземцев помочь разгрузить корабль, и эта тяжелая задача была почти завершена в тот же день Рождества. Касик со своими братьями внимательно следили, чтобы ни на борту, ни на берегу не было ничего украдено из груза и снаряжения. Как отмечает Колумб, не было украдено ни одного шнурка, доски или гвоздя, хотя в палубе и бортах пришлось пробивать отверстия, чтобы добраться до части груза. По словам Лас Касаса, «время от времени касик посылал одного из своих родственников к безутешному Адмиралу, чтобы успокоить, и говорил, что ему не стоит так расстраиваться и он отдаст ему все, что сам имеет». На рассвете 26 декабря Гуаканагари поднялся на борт «Ниньи», на которую Адмирал передал флагманский штандарт, и, «чуть ли не плача, говорил ему, что не должно показывать скорби, и отдаст ему все, что у него есть. Касик дал христианам, которые были на берегу, два очень больших дома, а при необходимости дал бы и больше… До такой степени, как говорил Колумб, они лояльны и не жадны к чужой собственности, а этот король был добродетелен превыше всего». Часть слез Адмирала высушило золото. Как раз в то время, когда Колумб получал раннее утреннее утешение от Гуаканагари, к нему подошло каноэ из других мест, гребцы которого кричали «Чуке! Чуке!», имитируя таким образом звук маленьких звенящих колокольчиков, которыми безумно хотели обладать. При этом туземцы демонстрировали множество кусочков золота, привезенного для обмена. Гуаканагари стоял в почтительном молчании, пока этот неуместный торг не подошел к концу, а потом заметил, что, если Адмирал даст ему один колокольчик, он заплатит «четыре золотые монеты величиной с ладонь». Услышав это, Колумб несколько повеселел. Пришедший с берега моряк поведал о настоящих чудесах: христиане на берегу обменивали золотые монеты практически даром – за один шнурок туземцы давали золотых монет на сумму, превышающую два кастельяно. Чего же тогда можно ожидать через месяц? Увидев Адмирала повеселевшим, касик обрадовался. Он понял желание «людей с Небес» обрести много золота и знаками пояснил, что знает поблизости место, где оно есть в большом изобилии. Гуаканагари не хотел, чтобы гость находился в плохом настроении, и пообещал дать Колумбу столько золота, сколько он пожелает. Особенно много его было в Чипангу, который они называют Сибао, где золото можно было взять сколько угодно и даром. После этой долгожданной информации касику была подарена рубашка и пара перчаток, которые ему очень понравились. В таком виде его и пригласили на ужин на борту «Ниньи», что, вероятно, было испанцам не очень приятно. После этого Гуаканагари угостил Адмирала тем, что он считал настоящим ужином. Колумб попробовал «два или три вида „аджеса“ (батата, или сладкого картофеля), жареную хутию, лобстеров и их хлеб, называемый „какаби“». Касик ел чисто, пристойно и даже мыл руки после еды, натирая затем травами, за что Колумб посчитал Гуакангари истинным джентльменом природы. После ужина касик повел своего гостя на прогулку по playa – полосе ровного белого песка между его деревней и мангровыми болотами, окаймляющими Караколь-Бей. Здесь он пожаловался Адмиралу на ужасных карибов, и их луки со стрелами, которые так пугали тайное. В ответ Колумб приказал одному из своих людей устроить небольшие «показательные выступления» стрельбы из турецкого лука, спасенного с места крушения флагмана, а также произвел несколько выстрелов из ломбардов и мушкетов, которые привели туземцев в ужас, а заодно и убедили Гуакангари в том, что его гости – достойные союзники. Без какой-либо иронии он вручил Адмиралу большую маску с золотыми ушами и глазами. Ни в одной журнальной записи не выражалась так ясно работа разума Колумба, как в тот день после первого Рождества в Новом Свете. Он пришел к выводу, что кораблекрушение было предопределено волей Бога, позволило обнаружить золотую жилу Си-бао, да еще и заключить соглашение с туземцами на ее использование. Лас Касас приводит точную цитату Колумба: «Так много всего случилось, что, по правде говоря, это была не катастрофа, а большая удача; ибо несомненно, что если бы я не сел на мель, то держался в море, не бросая якорь в этом месте, потому что оно расположено в большой бухте… Также в этом путешествии я не мог оставить здесь людей, или если бы я и захотел оставить их, то не смог бы дать им хорошее снаряжение или так много оружия или припасов». Даже потерянная «Санта-Мария» теперь была списана со счетов Адмирала, поскольку была «очень тяжелой и не годилась для совершения открытий». Эта запись завершается выражением благочестивой надежды, что люди, которых он оставляет, получат баррель золота по бартеру, а также найдут «золотую жилу и пряности», владея которыми монархи смогут уже через три года «пойти и завоевать Гроб Господень». «Ибо, – пишет Колумб, – когда я объявил Вашим Высочествам, что вся прибыль от моего предприятия должна быть потрачена на завоевание Иерусалима, Ваши Высочества улыбнулись и ответили, что это Вам приятно и даже без того у Вас есть сильное желание». Улыбайтесь, если хотите, но в искренности Колумба на этот счет не может быть никаких сомнений. Даже в такой критический момент путешествия его мысли устремлялись к возможности вновь обрести Иерусалим. До кораблекрушения у Колумба не было намерения основывать здесь поселение, поскольку работы на судах хватало сполна. Теперь же заключение соглашения с касиком дало ответ на вопрос, что делать с экипажем «Санта-Марии». Между тем никто не знал, что стало с «Пинтой», и сорок человек с «Санта-Марии» заполонили маленькую «Нинью» с ее командой из двадцати двух человек. Гуаканагари оставался дружелюбен и даже ласков; Чипангу-Сибао лежал совсем неподалеку, и испанцы просили у Адмирала разрешения остаться, дабы первыми получить золото, прежде чем вся Кастилия сбежится скупать «одно кастельяно по два пенни». Исходя из этих соображений Колумб приказал воздвигнуть на берегу «башню и крепость» и назвал ее Ла-Навидад в честь дня бедствия, которое так неожиданно обернулось выгодой – как он полагал. Эта мелководная бухта, в которой судьба распорядилась обосноваться первому злополучному европейскому поселению в Новом Свете, до сих пор остается безымянной, хотя в восемнадцатом веке она представляла собой один из самых богатых населенных пунктов во всей Америке. Залив около двенадцати миль длиной и трех шириной был ограничен скалистым полуостровом мыса Аитьен (Пунта-Санта). Позже французы построили здесь свой веселый «Париж Антильских островов» – в богатой наносной равнине, окруженной зарослями мангровых болот со стороны суши и барьерным рифом со стороны моря. Немного позади берега в ее восточной части, которую испанцы назвали Караколь, как раз и находилась деревня Гуаканагари. Напротив рифа, на котором потерпела крушение «Санта-Мария», недалеко от середины залива и примерно в двух милях к югу, находится длинный песчаный пляж. Где-то недалеко от его восточной оконечности Колумб выбрал место для Навидада. На этом месте французы выстроили пристань для богатого прихода, который накануне Великой французской революции располагал тридцатью семью сахарными заводами с годовым производством в восемь миллионов фунтов стерлингов, а также многочисленными кофейными плантациями, заводами по производству индиго и рома. Все это сейчас разрушено. На этом месте осталась лишь маленькая гаитянская рыбацкая деревушка Борд-де-Мер, а в адмиральском Пуэрто-де-ла-Навидад рыбаки и сегодня пришвартовывают небольшие суда, за исключением тех случаев, когда их туда не пускает северный ветер. С моей точки зрения, Колумб поступил бы более рационально, если бы разбил эту первую колонию в гавани Кейп-Аитьен. Но в данном случае сыграло свою роль очевидное удобство расположения рядом с местом крушения. Что же касается неправильного поведения гарнизона, то оно привело бы к закономерному печальному результату, где бы испанцы ни разместились. Форт Навидад был построен в основном из досок, бревен и креплений «Санта-Марии» и снабжен «большим погребом» для хранения вина, печенья и других припасов, спасенных с флагмана. Колонистам оставили семена для будущих посевов и запас безделушек для обмена на золото. Тридцать девять человек, отобранные с двух каравелл, были переданы под командование корабельного маршала Диего де Хараны, троюродного брата любовницы Адмирала. Кроме профессиональных моряков, в число оставшихся вошли и несколько добровольцев, включая портного Хуана де Медину, бондаря Доминго Вискайно, боцмана-баска Чачу, художника Диего Переза (по совместительству весьма опытного артиллериста), обращенного переводчика-еврея Луиса де Торреса, секретаря Родриго де Эскобедо, двух корабельных врачей маэстро Хуана и маэстро Алонсо и бывшего дворецкого Педро Гутьерреса. Все они считали, что им крупно повезло остаться на берегу. Для исследования побережья, поисков золотой жилы и возможности подобрать себе гавань получше, чем Навидад, для постоянного поселения гарнизону была оставлена шлюпка с «Санта-Марии». Прошло несколько дней, пока люди трудились по устройству форта, а услужливые индейцы с удовольствием выполняли и легкую, и тяжелую работу. Колумб обменивался ежедневными визитами с Гуаканагари и его подданными касиками. 27 декабря прибыли индейцы с известием, что «Пинта» стоит в устье реки в двух днях плавания на восток. Гуаканагари предоставил каноэ, чтобы доставить гонца с «приветом» от Колумба, который, тактично скрывая свое недовольство дезертирством Мартина Алонсо, просил его вернуться, «поскольку наш Господь оказал всем такую милость». Колумб не хотел рисковать и исследовать неведомое побережье без корабля-спутника – еще одна посадка на мель в одиночестве могла оказаться роковой. Каноэ повернуло назад, не доставив письма, но гонец сообщил, что видел «короля» с двумя большими золотыми пластинами на голове. 30 декабря другой индеец, приплывший с востока, рассказал, что тоже видел «Пинту». Некоторые считали, что туземец лжет, однако Адмирал счел за лучшее поторопиться в этом направлении. На этом фоне вспоминается еще один любимый пункт в коллекции лживых историй, распространяемых о Колумбе после его смерти. Утверждается, что Колумб заблудился на пути к Эспаньоле и только благодаря письмам и лоцманам, присланным Мартином Алонсо, ему удалось найти остров и присоединиться к «Пинте». 2 января 1493 года Гуаканагари и Колумб устроили прощальную вечеринку. Адмирал устроил бутафорский бой и заставил «Нинью» стрелять ломбардными снарядами через лежащий корпус «Санта-Марии», чтобы произвести впечатление на туземцев. «Касик, проявлявший к Адмиралу большую любовь, выразил великую скорбь при расставании, особенно когда увидел, как тот садится на корабль». После прощальных объятий и заверений во взаимной любви и уважении Колумб поднялся на борт своего нового флагмана «Нинья», намереваясь сразу же сняться с якоря, но ветер тем временем повернул на восток, а море снаружи было бурным. Поэтому Колумб оставался в гавани еще одну ночь и весь следующий день и лишь только в пятницу, 4 января, на рассвете снялся с якоря, и идущая впереди шлюпка вывела каравеллу на северо-западный курс, уводящий от рифа. Теперь Колумб намеревался проложить курс прямо в Испанию, опасаясь, что Мартин Алонсо опередит его с новостями, чем избежит наказания, «которое заслужил за то, что поступил плохо, покинув флот без разрешения». Оставив позади линию рифов, Адмирал увидел на востоке нечто, похожее на остров «в форме очень красивого шатра», которому дал название Монте-Кристи – это имя остров носит и по сей день. Полуостров, как оказалось, выглядит точь-в-точь как большая желтая палатка с коньком, если смотреть на нее с моря, при этом, примерно на полпути от мыса Аитьен, его связь с берегом не видна и он действительно кажется островом. В тот день из-за слабого ветра «Нинья» не смогла добраться до Монте-Кристи. Она прошла среди островков, называемых Семь Братьев, и встала на якорь у побережья непосредственно в море. 5 января была найдена гавань между Монте-Кристи и Исла-Кабра, «защищенная от всех ветров, кроме северо-западного, который редко бывает в этой стране». Такую розу ветров подтверждает и Лас Касас: «Адмирал никогда не испытывал ярости этих двух ветров». Утром 6 января, несмотря на воскресенье, Колумб отправился дальше – слишком уж ему хотелось поскорее продвинуться на восток под хорошим береговым бризом. В полдень подул свежий пассат, вынудивший «Нинью» отойти подальше от берега в сторону нескольких отмелей, на которые сел в 1781 году большой флагман графа де Грасса «Билль де Фан», спешивший в Чесапикский залив. Моряк, посланный наверх высмотреть глубокие места, высмотрел вместо них «Пинту», несущуюся к ним на всех парусах под попутным ветром. Поскольку поблизости не было ни одной якорной стоянки, «Нинья» развернулась и пошла обратно к гавани Исла-Кабра. В тот же вечер на борт флагмана прибыл Мартин Алонсо, «чтобы извиниться, заявив при этом, что покинул Колумба против своей воли, и объяснив причины». Но, как пишет Адмирал, «все они были фальшивыми, поскольку с большой наглостью и жадностью он расстался с нами в ту ночь». По словам Колумба, он не знал, откуда взялись наглость и неверность, которые к нему были проявлены в этом плавании, о которых он «хотел забыть, чтобы не помогать злым деяниям сатаны, стремящегося помешать этому путешествию». Оказалось, что «Пинта», зайдя на Бабеке (Большой Инагуа) и не найдя на этом острове золота, направилась к Монте-Кристи и в течение трех недель стояла в одной из восточных гаваней на востоке (вероятно, в Пуэрто-Бланко). И вот там-то Алонсо ждал успех. По словам его сына Ариаса Переса, слышавшего историю этого путешествия из уст отца, Мартин Алонсо совершил экскурсию вглубь острова, добрался до территории могущественного Каонабо, откуда и привез много золота. Если это правда, а не просто часть «наращивания заслуг» Пинсона, то можно сказать, что Мартин Алонсо первым достиг Сибао – золотоносного региона, бывшего целью Колумба на Эспаньоле. По-видимому, Мартин Алонсо уже был наслышан от индейцев о гибели «Санта-Марии» и, пойдя по ветру к месту крушения, встретил «Нинью». Надо думать, что и Адмирал, и капитан почувствовали взаимное облегчение, найдя друг в друге спутников для возвращения домой. Теперь Колумб решил, что может позволить себе исследовать остальную часть Северной Эспаньолы перед тем, как уйти в Испанию. Тем не менее я полагаю, что эта встреча была далека от дружественной. При всем своем уважении к Адмиралу, Висенте Янес предпочел родственные ценности и объединился с остальными членами семьи Пинсон против Колумба. Он не перестал подчинялся приказам, но «делал и говорил много неподобающих вещей против… И были они распущенными людьми и бунтовщиками». Исходя из этих соображений Адмирал решил возвращаться домой «как можно скорее». «Я не потерплю, – писал Колумб, – поступков похотливых людей, лишенных добродетели, которые, вопреки тому, кто оказал им честь, осмеливаются исполнять его волю с пренебрежением». Два дня в Монте-Кристи ушли на конопачение «Ниньи», сбор дров и воды, а также на исследование нижнего течения Рио-Яке – дель-Норте. Со слов Колумба, в ней было столько золота, что крупинки металла прилипали к обручам бочек, когда они наполняли их речной водой, причем попадались кусочки размером с чечевицу. Лас Касас комментирует это замечание весьма скептически: «Я думаю, что на деле большая часть этого „золота“ оказалась „золотом самоварным“, а Адмирал был слишком склонен думать, что золото – это все, что блестит». Что ж, возможно, Лас Касас и был прав, но стоит помнить, что Рио-Яке берет начало в Сибао, главном источнике золота на Эспаньоле, и в его верховьях во время Второго путешествия в 1494 году Колумб построил первый внутренний форт. Даже сегодня в долине Яке находят золото. Деревенские женщины обрабатывают его, золотят индюшачьи перья и используют на рынках местных городов в качестве валюты. Поэтому я склонен думать, что именно здесь испанцы нашли первое чистое золото в Новом Свете. На пути к Рио-дель-Оро, как Колумб назвал Яке-дель-Норте, «он увидел трех сирен (русалок), которые поднялись над поверхностью моря, но были не так красивы, как их рисуют, хотя в какой-то степени и имеют человеческий облик на лице». Адмирал упоминал, что видел таких же в Гвинее на побережье Малагеты. Уверен, что в Гвинее Колумб встречался с западноафриканскими дюгонями, а гаитянскими «русалками» были карибские ламантины или морские коровы, строение головы которых и похожие на руки передние конечности придают сверхъестественное сходство с человеком. Привычка Колумба к точным и честным наблюдениям подтверждается искушением привнести морских коров в разряд классической мифологии. Какую хорошую историю можно было бы сочинить для монархов, упомянув, что к первой золотоносной реке испанцев сопровождали прекрасные и обольстительные русалки! Стремясь продолжить путешествие и одновременно разрушить клику Пинсонов, в полночь 8 января Колумб, невзирая на сильный юго-восточный ветер, вышел в море и взял курс ост-норд-ост. Нигде не останавливаясь в течение дня, с наступлением темноты оба судна бросили якорь под прикрытием мыса, который Колумб назвал Пунта-Роха (вероятно, современного Пунта-Русия). Богатые внутренние районы и лесистые горы соблазняли остаться, но в силу изложенных обстоятельств Адмирал двинулся дальше. 10 января каравеллы прибыли в Пуэрто-Бланко, где люди с «Пинты» в одиночку занялись самостоятельной торговлей с туземцами. Мартин Алонсо попытался назвать эту гавань собственным именем, однако Колумб, раздраженный такой самонадеянностью со стороны нелояльного капитана, изменил название на Рио-де-Грасиа (река Благодати). «Его злодеяние было печально известно, – писал Колумб. – Он оставил себе половину добытого золота и силой похитил четырех индейцев и двух девиц», которых Адмирал приказал высадить на берег. По-видимому, Адмирал полагал, что правом захватывать индейцев на борт обладал только он сам, а подобные действия со стороны других считал аморальными. На следующий день перед глазами моряков возникла гора Лома-Изабель-де-Торрес, которую Колумб назвал Монте-Плата из-за серебристых облаков, покрывавших вершину. Он лишь заглянул в гавань у ее подножия (Пуэрто-Плата), но не стал в ней задерживаться. В этот день было открыто множество мысов и гаваней, а ночь ушла на осторожный проход вдали от залива Эскосеса-Бей в опасении сесть на мель. На рассвете 12 января обе каравеллы подняли паруса и быстро пошли вперед под свежим западным ветром, пропустив несколько заманчивых бухт и гаваней. В тот вечер они обогнули мыс Самана, который, по словам Колумба, напоминал Сент-Винсент, но он романтично назвал его Кабо-дель-Энаморадо, вероятно намекая на некий самоубийственный прыжок какой-то влюбленной парочки, увиденный в Испании[189]. Продолжив путь вдоль побережья на юго-запад вокруг Пунта-Баландра, каравеллы бросили якоря в 12 саженях от устья Самана-Бей, между Кайо-Левантадо (Колумб описал его как una isleta pequenuela[190]) и северным берегом. Здесь, на этом красивом пляже к востоку от мыса, который до сих пор называется Лас-Флечас (Стрелы), Колумб, как еще никогда за время этого путешествия, не находился столь близко к опасной встрече с индейцами. Самана-Бей, по словам Лас Касаса, был населен племенем аигуайос – араваками, которые либо подверглись нападениям карибов, либо в целях самообороны переняли карибское оружие. Когда шлюпка подошла к берегу, чтобы раздобыть немного ямса – Колумб оказался слишком щедр, оставляя припасы для колонии на Навидаде, и хотел запастись на обратный путь, – его встретили уродливые туземцы, чьи лица были перемазаны углем вместо того, чтобы быть раскрашенными в яркие цвета тайное, а длинные жесткие волосы украшены по всей длине перьями попугаев. Но что было более важно, эти индейцы имели луки и стрелы. Это были первые вооруженные туземцы, встреченные испанцами за все время пребывания в Индии. Колумб, прошедший мимо Эскосеса-Бей так далеко от берега, что не видел земли в его начале, полагал, что мысы Самана и Баландра принадлежат отдельному острову, поэтому отнес этих недружелюбных туземцев к страшными карибам. Он попытался заговорить с одним из них через переводчика, но, как комментирует Лас Касас, тот не понимал языка. При вопросе о золоте переводчик уловил слово «гуанин» (сплав золота и меди, который индейцы выплавляли на материке), однако испанцы восприняли его как название острова. После этого туземца привезли на борт, чтобы соответствующим образом развлечь и выставить в качестве приманки для соплеменников. Его отправили на берег с набором безделушек и кусочков цветной ткани, но они не произвели на этих туземцев обычного впечатления. ЯКОРНАЯ СТОЯНКА «НИНЬИ» И «ПИНТЫ» В САМАНА-БЕЙ Когда шлюпка «Ниньи» причалила к берегу, ее встретили более пятидесяти обнаженных индейцев, вооруженных луками, стрелами и пальмовыми дубинками. По настоянию туземца, побывавшего на борту, они отложили свое оружие, которое испанцы тут же попытались купить, однако после продажи двух луков островитяне бросились к своему «оружейному складу» с явным намерением напасть на гостей. Как пишет Лас Касас, «христиане, как всегда им советовал Адмирал, находились в готовности. Один индеец получил сильный удар по ягодицам, другого ранили в грудь стрелой. Видя, что мало могут сделать – хотя христиан было не более семи, а их пятьдесят и более, – они обратились в бегство, побросав оружие, пока не осталось ни одного». Таким образом, испанский «десант» получил множество сувениров. На следующий день, 14 января, на пляж спустился местный касик без оружия. Его приняли на борт и отослали «довольным»: с печеньем и медом внутри и с красным колпаком и бусами снаружи. Взамен касик обещал подарить золотую крону, и 15 января таковая была должным образом отправлена на «Нинью» вместе с несколькими мотками хлопка. Обе каравеллы сильно протекали (по словам Адмирала, из-за спешных работ на верфях Палоса), и Адмирал вместе с Пинсоном стремился найти подходящий берег для конопачения корпусов обеих каравелл перед долгим путешествием домой. Кроме того, в этих сигуайос было что-то настолько странное и зловещее, что морякам становилось не по себе и они мечтали поскорее убраться восвояси. По собственным словам Колумба, он планировал пробыть в Самане 17 января, чтобы в береговых условиях наблюдать любопытные астрономические явления – схождение Марса с Меркурием и противостояние Юпитера и Солнца, как предсказывали «Эфемериды» Региомонтана. Однако он не осмелился рисковать, оставаясь здесь длительное время, и поэтому, когда в среду 16 января подул западный ветер, Колумб покинул бухту Стрел. Это была последняя якорная стоянка «Пинты» и «Ниньи» в Новом Свете. Глава 22 Дорога домой (16.01–11.02.1493) И, подняв якоря, пошли по морю… и подняв малый парус по ветру… Деян., 37: 40 В среду, 16 января, за три часа до рассвета, Адмирал вышел из негостеприимной гавани, названной Эль-Гольфо-де-лас-Флечас, и, сначала подгоняемый береговым бризом, а затем и западным ветром, взял курс ост-ост-норд. Возвращение домой из Америки в Европу оказалось гораздо более трудной частью путешествия, поскольку никакие пассаты уже не смогли бы мягко доставить каравеллы в Испанию. Колумбу предстояло вывести корабли из зоны пассатов в зону западных ветров; а в зимней Северной Атлантике они сильны, неистовы и сопровождаются проливными дождями. Адмиралу понадобились бы все мореходное искусство, чтобы справиться с погодой, и, кроме того, врожденное остроумие, чтобы наговорить какой-нибудь чуши португальцам, прежде чем он смог бы сообщить о своем открытии монархам Испании. Сейчас бы ему очень пригодилась погибшая «Санта-Мария». Возвращение домой – увлекательная история гениального человека, хранящего в себе величайшую географическую тайну всех времен, борющегося как с человеческой порочностью, так и с зимней непогодой за привилегию сообщить радостную весть своим покровителям. 16 января перед рассветом «Нинья» и «Пинта» миновали мыс Баландра и вышли из Самана-Бей, не предполагая, что время открытий в этом путешествии закончилось. От индейцев Эспаньолы, в частности от четырех впечатленных юношей, поднявшихся на борт «Ниньи» в Самане, Колумб опять услышал об острове Кариб (вероятно, имелся в виду Пуэрто-Рико). Адмиралу было любопытно увидеть этих ужасных людоедов, о невероятных подвигах которых ему рассказали робкие тайное. Более того, ему очень хотелось проверить рассказы туземцев об острове Матинино, якобы «полностью заселенном женщинами без мужчин». Более поздние конкистадоры связывали эту сказку с классическим мифом об амазонках и даже назвали так величайшую реку в мире. Между тем Колумб искал подтверждение некоторых восточных свидетельств на этот счет. Дело в том, что он прочитал у Марко Поло об островах Маскуна и Феминея в Индийском океане. Первый из них был населен исключительно мужчинами, другой только женщинами. Каждый год мужчины посещали женский остров и оставались там три месяца, после чего женщины вышвыривали их восвояси вместе с подрастающими мальчиками. История казалась таким забавным и практичным решением вечной войны между полами, что стала одной из самых популярных у Марко Поло. Теперь, как ни странно, у араваков был очень похожий миф. Их культурный герой Гуагуджиона отправился с избранной группой товарищей по кораблю и женщин-пассажиров из пещеры Качибаджиагуа, в которой до сих пор жило все человечество, чтобы открыть новые земли для Lebensraum[191]. Всех женщин он оставил на острове под названием Матинино, где они с тех пор вели жизнь, подобную жизни амазонок, имея ежегодные визиты мужчин. Другими словами, все происходило так же, как на Феминее в Индийском океане в соответствии с описанием Марко Поло. Стремление Колумба увидеть этот «остров женщин» объяснялось не только естественным мужским любопытством и желанием рассказать монархам о подлинном чуде, но и тем, что это дало бы неопровержимые доказательства его пребывания в Индии, которых Адмиралу все еще так не хватало. Как было записано в «Журнале», он хотел бы «доставить пять или шесть [женщин] к государям». Таким образом, общий план Колумба состоял в том, чтобы высадиться на «людоедском» Карибе, затем посетить «женский» Матинино, а уж потом направиться в Испанию. Итак, «Нинья» и «Пинта» вышли из бухты Самана 16 января 1493 года при западном ветре (что было крайне нехарактерно для того времени года) и взяли курс ост-ост-норд, где, по словам индейцев, должен быть находиться «остров женщин». На самом же деле этот курс вывел флот в открытое море. Не успели каравеллы пройти и 40 миль, как проводники начали показывать знаками на юго-восток. Фактически в этой стороне находился остров Мартиника, и, послушав индейцев, Адмирал соответственно изменил курс. Однако этот план вскоре потребовал корректировок. Вот как описывает это Колумб в «Журнале»: «После прохождения двух лиг посвежевший ветер задул в сторону Испании. Отклонившись от прямого курса, я заметил, что люди начали падать духом, главным образом из-за значительного расхода воды на обеих каравеллах, на пополнение запасов которой не было никакой надежды, кроме как на дождь по воле Божьей. Тогда я отказался от курса, который вел на Матинку, и повернул флот на норд-ост-ост в Испанию, пройдя так до захода солнца 48 римских миль, или 12 лиг». Колумб редко менял свои планы, тем более так скоро, но в данном случае он, безусловно, принял мудрое решение. Так, например, на обратном пути из Второго путешествия в зимний сезон 1496 года «Нинье» потребовался месяц, чтобы добраться с севера Эспаньолы до Гваделупы, которая находилась ближе, чем Мартиника. Призрачный шанс забрать нескольких женщин ради подтверждения каких-то восточных свидетельств, а может быть, даже и небылиц не стоил подобной задержки. Ключевая фраза о решении Колумба возвращаться домой записана в его «Журнале» 16 января: «Bolvio al derecho de Espana, nordeste quarta del leste»[192]. Следует отметить, что Адмирал сильно ошибся, предполагая, что идет прямым курсом на Испанию. Он промахнулся бы даже мимо Британских островов и застрял где-нибудь в Арктике. Тем не менее точно так же, как его колоссальная недооценка ширины океана привела к открытию Америки, так и эта столь же грубая ошибка в курсе позволила вернуться на родину. Как показал опыт более поздних плаваний, самый быстрый маршрут для парусника, следующего из Эспаньолы в Европу, заключается в продвижении на север в привязке к пассату до широты Бермудских островов. Лишь оттуда следует ловить преобладающие западные ветры в сторону Испании. Естественно, Колумб этого не знал и знать не мог, поэтому ожидал удобной смены ветра на западный, будучи на той широте, где тогда находился. Нет никакого сомнения в том, что устойчивый пассат никогда не позволил бы Адмиралу держать норд-ост-ост, но все же, держась как можно ближе к этому курсу, он шел правым галсом от норд-оста к норд-ост-норду, а затем левым – от оста к зюйд-осту и, таким образом, довольно уверенно смещался к северу на широту Бермуд, откуда зимние западные ветры погнали бы его прямиком к дому. Замечу, что Колумб имел очень хорошие шансы для успешного возвращения, поскольку каравеллы прекрасно держали курс в течение всего длительного перехода с наветренной стороны, и их ходовые качества в таких погодных условиях не могут вызывать ничего, кроме уважения. Хотя большинство суточных переходов составляло менее 100 миль, «Нинья» (даже с учетом «тормозящей» позади «Пинты») прошла 21 января 127 миль, а 19-го – все 138, то есть при средней скорости в 5–7 узлов на четырех разных курсах. В самом деле, не самый плохой результат для парусников![193]Пока еще пассат не поднимал сильной встречной волны, и Адмирал отмечал в «Журнале»: «Воздух очень мягкий и сладкий, как в Севилье в апреле и мае», а «море – благодарение Богу, все время очень гладкое». На следующий день, по достижении 25° севера, воздух стал заметно прохладнее. Заверяю вас, что после того, как вы привыкнете к тропикам, падение температуры даже на 15 градусов покажется ужасным. В первый же день плавания флот вошел в Саргассово море, вечером третьего наступило новолуние, и каждый день вокруг судов крутились птицы-боцманы, олуши и буревестники – они сопровождали корабли от самых островов на протяжении 200 миль. Наблюдая за ними, Колумб заметил, что некоторые из них огибают каравеллу, а позже направляются куда-то на юго-юго-восток. Из этого Адмирал сделал вывод, что в той части океана тоже имеются пока неоткрытые острова. Это натолкнуло его на мысль о Втором путешествии. Приятным зрелищем для моряков стал косяк тунцов, с которыми испанцы были знакомы у себя на родине. Когда рыбы умчались на северо-восток, Колумб бросил шутку на этот счет, заметив, что тунцы, должно быть, направилась в приморские владения герцога Кадисского в Кониле, недалеко от мыса Трафальгар, и пожалел, что не может забросить леску[194]. Незадолго до полуночи 22 января «Нинья» и «Пинта» вышли на широкий участок Северной Атлантики, куда до них не заходило ни одно судно. Как уже упоминалось, моряки привыкли называть эту зону «лошадиными широтами» из-за продолжительных штилей, во время которых погибал домашний скот, но Колумбу, к счастью, ничего об этом не было известно. 25 января, при пересечении 28-й параллели (в этот день каравеллы переместились всего лишь на 49 миль), «моряки убили морскую свинью и огромную акулу, в чем очень нуждались, поскольку у них не осталось ничего, кроме хлеба, вина и индейского аджеса». Конечно, подобный «улов» представлял собой довольно мрачную перспективу для экипажа, но у команды не было выбора. С полудня 27 января и до восхода солнца 30-го флот шел под легким зюйдом, преодолев за 66 часов 112 миль. Им повезло, что они так хорошо справились. Свободные моряки ловили рыбу и каждый день видели птиц. В последние два дня января ветер немного усилился, и к заходу солнца 31 января, в соответствии с расчетами нашего капитана Джона У. Макэлроя, Колумб достиг широты 31°46′, то есть оказался очень близко к Бермудским островам (32°15′), находящимся приблизительно в 450 милях западнее. Как узнали испанцы несколько лет спустя, именно в этом районе можно было с большой вероятностью «поймать» западный ветер, что и произошло с Колумбом. С восхода солнца 31 января и до заката 3 февраля, «при том же ветре в корму» и «слава Богу, очень спокойном море», каравеллы прошли 358 миль на ост-норд-ост. К этому времени они находились в самом центре Саргассова моря, при этом «море так покрыто водорослями, что если бы не видели его раньше, то испугались бы мелей». Замечу, что на ночь 1 февраля приходилось полнолуние, а отражение лунного света на покрытом саргассами океане, свежий попутный ветер, несущий корабли по волнистому лугу на высокой скорости, и водоросли, издающие при этом своеобразный мягкий шуршащий звук, обладают странной, почти магической красотой. Несомненно, прокладывая новый курс на ост-норд-ост, Колумб взял на один румб южнее «прямой» дороги в Испанию, потому возникла необходимость многодневной компенсации, вынудившей его перемещаться на север. Но как далеко к северу этот «прямой» курс находился? Поскольку направление менялось почти каждый день, определить это было достаточно сложно, причем и сам Колумб не был слишком уверен, что курс приведет в Испанию (на самом деле он привел бы его куда-то между Шотландией и Исландией). В ночь со 2 на 3 февраля Адмирал приказал доставить на палубу сильно пострадавший квадрант и до сих пор не упоминавшуюся астролябию, чтобы попытаться еще раз «выстрелить» в Полярную звезду. Отсутствие практики и, самое главное, слишком долгое ожидание сыграли против Колумба: за три дня западные ветры окрепли и стали поднимать сильную зыбь. «Нинью» слишком сильно качало, и грубые приборы не хотели ловить в небесах яркую точку. Очень жаль, что на этот раз Колумб не ошибся в идентификации Полярной звезды. Он отметил, что «Полярис появился очень высоко, как на мысе Сент-Винсент», который находится на 37° северной широты. Согласно нашей интерпретации летоисчисления Колумба, на закате 2 февраля он пересек широту 33°36′, а на восходе 3-го – достиг 34°15′. Следовательно, по его расчетам, расстояние до 37-й параллели было не менее 165 и не более 200 миль. Уверенность Колумба в том, что он приближается к 37° северной широты, подтверждалась изменением погоды в ночь на 3 февраля: «Небо было очень пасмурным и дождливым, и стало довольно холодно, из-за чего я делаю вывод, что еще не достиг широты Азорских островов». Это утверждение кажется нелогичным, поскольку зимой на Азорских островах как раз особенно холодно и дождливо. Очевидно, Адмирал считал, что «Нинья» достаточно продвинулась на север, потому что на рассвете 4 февраля он взял строго восточный курс. «Нинья» и «Пинта», согласно навигационному счислению Адмирала, находились сейчас на 35°30′ северной широты, то есть примерно в 100 милях к югу от параллели Санта-Марии – самого южного острова Азор. Курс 90° (истинный) от этой точки провел бы Колумба мимо Азорских островов и «уткнул» бы его в мыс Спартель, если бы не два счастливых обстоятельства. Каравеллы пересекали изогонические линии 7° и 10° западных вариаций компаса, и, следовательно, магнитный ост находился в пределах 80°– 83° истинного, что постоянно выводило корабли немного дальше на север. Второе обстоятельство – шторм, снесший «Нинью» в северо-восточном направлении. Теперь же поднявшийся зимний северо-западный ветер гнал обе каравеллы домой со скоростью современного парохода. В течение четырех дней с 4 по 7 февраля они совершили самое быстрое плавание за все время путешествия, пройдя 598 миль, то есть в среднем почти 150 миль в сутки. С захода солнца 5 февраля до захода солнца 6-го «Нинья» и «Пинта» показали великолепный результат – они прошли 198 миль, время от времени приближаясь к скорости 11 узлов. Задержимся на минутку и подумаем, что это значит. При попутном ветре, перемещаясь в неспокойном кобальтово-синем море под ярким зимним небом, каравеллы 1493 года развивали скорость, которой могла бы позавидовать любая современная океанская парусная яхта. Всякий раз, когда современная шхуна или кеч примерно такой же длины, как «Нинья», проходит в сутки 200 миль, это становится предметом обсуждения. Безусловно, яхты, участвующие в океанских гонках и построенные только с расчетом на максимальную скорость, оснащенные облегченным такелажем и парусами, управляемые командой крепких молодых яхтсменов, покажут даже и лучший результат, чем «Пинта» и «Нинья», но не будем забывать, что в нашем случае речь идет о средневековых каравеллах с гафельными парусами. Быстрый ход под парусом, благодаря красоте самого корабля, музыке ветра и воды, а также какому-то необъяснимо-глубокому, непостижимому чувству в душе моряка, дает и сегодня острое ощущение скорости, сравнимое разве что только со спуском на горных лыжах на крутом склоне или скачками с препятствиями быстрой лошади. Моторизованное передвижение по воде, по суше и или даже по воздуху (опустим новейшие боевые самолеты, у меня нет опыта полетов на таких машинах) по сравнению с быстрым парусником – медленное и слишком «ручное». Представьте себе, если сможете, какой славный опыт получили моряки «Ниньи» и «Пинты» (если, конечно, кто-то из них не ездил на арабских скакунах): 11 узлов были наибольшей абсолютной скоростью, которую они когда-либо знали. Каравеллы шли домой после величайшего морского приключения в истории человечества, наполненного знаниями о мире, неизвестном даже самым смелым морским путешественникам древности, о мире, не тронутом Римом в дни его величайшей славы и не разгаданном хитрыми арабами. Адмирал знал дорогу, и все святые на небесах сговорились послать ему попутный ветер, ясную погоду и спокойное море. Но это были владения языческих богов Нептуна и Эола, готовившихся откупорить кое-что очень гадкое. 6 февраля, в разгар этого великолепного и продолжительного всплеска скорости, на борту «Ниньи» состоялась бурная дискуссия о ее местоположении. Капитан Висенте Янес Пинсон заявил, что утром 6 февраля азорский остров Флориш (Флорес) должен находиться на северо-западе, а Мадейра – на востоке. Добровольный помощник лоцмана Бартоломео Ролдан, контролирующий всю навигацию во время путешествия, доказывал, что с северо-востока должен лежать Фаял, а на востоке – Порто-Санто. В действительности оба были совсем не правы, хотя, как ни странно, любитель ошибался в меньшей степени, чем профессионал. Точка, указанная Ролданом, находилась примерно в 375 милях на зюйд-ост-ост, а Пинсоном – примерно в 600 милях на ост-зюйд-ост от положения, вычисленного Колумбом на основе навигационного счисления. 7 февраля лоцман «Санта-Марии» Пералонсо Нинос стал утверждать, что «Нинья» уже находится между меридианами островов Терсейры и Санта-Мария и пройдет в 38 милях к северу от Мадейры (в действительности Мадейра находилась в 200 милях по широте и 600 милях по долготе). Сам же Колумб считал, что флот находится в 75 лигах к югу от параллели Флореса (в действительности – приблизительно на 65 миль меньше). В этот момент Адмирал мудро решил не связывать себя обязательствами по вычислению долготы. Во времена примитивных приборов и навигационного счисления по булавочным отверстиям в карте разногласия подобного рода вполне ожидаемы. Скажу больше – они отнюдь не отсутствуют даже и сегодня, несмотря на наличие куда более точных инструментов и проверенных научных методов. Ранее упомянутый и вечно критически настроенный де Салазар после плавания с Канар на Эспаньолу в 1573 году писал одному из своих друзей: «О! Как Бог в своем всемогуществе мог вложить тонкое и столь важное искусство навигации в такие тупые умы и неуклюжие руки этих лоцманов! Мне приходилось видеть, как один спрашивал у другого о курсе, которым следует судно. „16 градусов“, – отвечал один. „Почти 20“, – возражал второй. „13 с половиной“, – вмешивался третий. Вскоре начиналось обсуждение вопроса о том, как далеко до берега. „Мы находимся в 40 лигах от земли“, – говорил первый. „А я говорю, что в 150“, – возражал другой. „Сегодня утром мы находились от суши в 92 лигах“, – подключался следующий навигатор. И будь до нее три или три сотни лиг, они не приходили к согласию, даже не пытаясь выяснить истину». К вечеру 7 февраля свежий северо-западный ветер утих, и в течение следующих двух дней флот шел, по словам Лас Касаса, под «мягкими и переменными ветрами». При попутном ветре каравеллы преодолели 75 миль на зюйд-зюйд-ост, что переместило их еще дальше от Азор, но перед рассветом 9-го ветер сменился на восточно-юго-восточный, поэтому пришлось идти правым галсом, повернув на норд-ост. Колумб не собирался заходить на Азорские острова, но, вероятно, теперь надеялся увидеть один из них, чтобы проверить местоположение. К 10 утра 9 февраля флот снова взял строгий восточный курс и к закату прошел всего лишь 24 мили, но затем вернулись крепкие весты, в результате которых «Пинта» и «Нинья» в течение следующих суток вышли на отличный показатель в 154 мили. В тот день, 10 февраля, наступила расплата за навигационные ошибки. Висенте Янес, Пералонсо Нинос, Санчо Руис и «любитель» Ролдан сошлись во мнении, что они оказались на меридиане, проходившем в 5 лигах к востоку от азорской Санта-Марии, и находились примерно на широте Мадейры и Порто-Санто. Этот расчет отличался от истинного положения примерно на 500 миль к ост-зюйд-1/2 ост. Колумб подсчитал, что к концу дневного перехода (по расчетам нашей экспедиции, он находился на 35°58′ северной широты и 33°15′ западной долготы) остров Флорес должен был лежать строго на севере, а Нафе (Касабланка в Марокко) – строго на востоке. Другими словами, предположив, что он знал правильные позиции Флореса и Касабланки, мы пришли к выводу, что Адмирал разместил флот в 175 милях к зюйд-ост-3/4зюйд от его истинного положения. Тем не менее по сравнению с расчетами лоцманов и предполагая, что все они согласны с относительным положением Азорских островов, Мадейры и Касабланки, Колумб был примерно на 30 миль ближе к истинной широте и на 340 миль ближе к истинной долготе, чем кто-либо другой. Должно быть, именно в течение этих трех недель хорошей погоды и полезных, хотя и не всегда попутных, ветров Колумб написал знаменитое письмо о своем Первом путешествии, которое часто называют «Письмом к Сантанхелю». Это письмо не адресовалось конкретному лицу, а предназначалось для общедоступной публикации. Оно было вложено в одно из писем к государям. К сожалению, оригинал письма был утерян, но от него осталось несколько рукописных копий, сделанных для разных придворных вельмож. Одна из таких копий, предназначенная уже упоминаемому выше хранителю королевского кошелька Луису де Сантанхелю, была напечатана (в очень плохом качестве) в Барселоне летом 1493 года в виде четырехстраничной брошюры, единственный сохранившийся экземпляр которой находится в Нью-Йоркской публичной библиотеке. С более качественной копии, чем барселонское издание, Леандро де Коско сделал латинский перевод, который выдержал девять изданий (в Риме, Париже, Базеле и Антверпене) в 1493–1494 годах. В скором времени письмо было переведено на итальянский, причем до конца 1493 года оно издавалось три раза. Некоторые издания De Insults inuentis[195] (самое раннее латинское название) щедро иллюстрировались гравюрами на дереве, взятыми из других книг и не имеющими никакого отношения ни к Колумбу, ни к его кораблям, ни к Вест-Индии. Письмо, датированное 15 февраля, en la caravela, sobre las islas de Canaria[196], по логике вещей, должно быть, было написано до 12 февраля, а не во время последовавшего шторма, а вместо «Канарские острова» следует читать «Азорские». Вероятно, Адмирал закончил и подписал письмо несколькими днями позже на борту «Ниньи», будучи на якоре у Санта-Марии и надеясь переслать его оттуда через Португалию на случай, если с ним что-нибудь случится на последнем этапе путешествия. Однако отношение азорских властей, как мы увидим, оказалось таким, что Колумб передумал и решил выступить почтальоном самостоятельно. В письме упоминается все самое важное или рассчитанное на то, чтобы заинтересовать монархов и привлечь их поддержку Второго путешествия. В нем были опущены все маршруты и расстояния, чтобы любопытные чужие глаза не добрались до запретного плода. О потере «Санта-Марии» в письме тоже не сообщалось: Колумб лишь обманчиво сообщал, что он оставил одно из судов со своими людьми в Навидаде. В целом это письмо, являющееся превосходной копией «Журнала», лишний раз доказывает блестящее мастерство Колумба в изложении материала. Глава 23 Азорская агония (12.02–24.02.1493) …Они кружатся и шатаются, как пьяные, и вся мудрость их исчезает. Но воззвали к Господу в скорби своей, и Он вывел их из бедствия их. Псалтирь, 106: 27—28