Прибыв «в новый мир под новым светом», он внимательно наблюдал за земным рельефом, видами растительных форм, повадками животных, распределением тепла и холода и за изменениями земного магнетизма. Стремясь познакомиться с индийскими бакалейными товарами, уже прославленными арабскими и еврейскими врачами, Рубруком[182] и итальянскими путешественниками, он скрупулезно отмечал корни, плоды и листья растений. Фон Гумбольдт. «Космос». Ч. II, 320 Ночью 5 декабря, когда «Нинья» удобно стояла на якоре в Порт-Сент-Николас, а на окружающих холмах горели огни индейских костров, «Санта-Мария» шла на парусах под дующим с берега бризом на норд-норд-ост, чтобы уже на следующее утро занять хорошую позицию для выхода с попутным ветром к первой гаитянской гавани. На рассвете Колумб взял несколько пеленгов, причем настолько точно, что мы можем с уверенностью определить местонахождение «Санта-Марии» в 12 милях к северо-северо-востоку от мыса Сент-Николас-Моле. Любой, кто пытался определить пеленг без пелоруса или иного прицельного устройства, просто скосив глаза на маленькую картушку компаса, разделит мое удивление тем, что четыре из пяти пеленгов Колумба действительно сходятся в одной точке на современной карте. С этого места с координатами 20°03′ северной широты и 73°24′ западной долготы он увидел и назвал из-за внешнего сходства с черепахой знаменитый пиратский остров Тортуга, северо-западную точку Гаити (назвал Кейп-Стар), Пойнт-Жан-Рабель (назвал Кабо-Чинквин) и гору Хаут-Питон с ее северным склоном (назвал Кабо-дель-Элефанте). Хаут-Питон действительно напоминает огромного слона, спускающегося напиться к проливу Тортуга, но, скорее всего, Колумб думал о другом. Эта ассоциация, вероятно, была литературной, поскольку еще Аристотель заметил, что присутствие слонов как в Африке, так и в Индии доказывает сходство фауны на одних и тех же параллелях широты. Несомненно, Адмирал ожидал в тот же день увидеть резвящихся слонов в лесах Эспаньолы. Поскольку 6 декабря дул слабый ветер, «Санта-Марии» потребовалось все утро и часть дня, чтобы добраться до Пуэрто-де-Сан-Николас, как назвал эту гавань Колумб, в честь святого покровителя детей. Гавань представляла собой один из самых замечательных морских портов из когда-либо им открытых: достаточной глубины, с чистым ровным дном и внутренним участком, полностью закрытым от ветров (современный Карннейдж), в котором корабль мог подойти к самому берегу и спустить сходни непосредственно на сушу. Колумб отметил живописные пляж и реку, а также деревья «тысячи видов, усыпанные фруктами», некоторые из которых Адмирал принял за пряности и мускатные орехи. В своих записях он предлагал прорыть узкий перешеек между открытым морем и внутренней гаванью для большего удобства захода по второй узости и предсказывал этому месту большое будущее. Порт Сент-Николас – Мол, как мы его называем сегодня, действительно прекрасная гавань, однако укрепления восемнадцатого века пришли в упадок, и эта бухта пустынна, если не считать бедной деревни на берегу и нескольких рыбацких лодок. Поскольку при приближении флота туземцы разбежались, Адмирал не счел нужным медлить. После смены утренней вахты в пятницу утром, 7 декабря, «Санта-Мария» и «Нинья» отправились дальше. За пределами гавани флоту посчастливилось поймать попутный ветер, который развернул его вокруг мыса Сент-Николас-Мол и помчал вдоль побережья на восток. С прибрежной точки, которую Колумб называл в записях «ун агресуэла» (скалистое место), вглубь материка открывалась плодородная долина без каких-либо признаков местных жителей. Недалеко от Пойнт-Жан-Рабель моряки заметили отдельно стоящую скалу, еще отмеченную на картах восемнадцатого века, но затем исчезнувшую. Адмирал прошел мимо порта Л’Экю и в 12 часов дня бросил якорь в гавани между двумя холмами, названной Пуэрто-де-ла-Консепсьон, в честь Зачатия Пресвятой Богородицы, но переименованной затем испанцами по более низменным соображениям в Байя-де-лос-Москитос (ныне Москито-Бей). На этой якорной стоянке Колумбу пришлось пробыть целых пять дней из-за натиска восточных ветров. Здесь, по словам Лас Касаса, «видя величие и красоту этого острова, его сходство с землей Испании, выловленную рыбу, похожую на ту, что ловится на берегах Кастилии, и по другим подобным причинам, в воскресенье, 9 декабря, будучи в Пуэрто-де-ла-Консепсьон, Адмирал принял решение назвать его Ла-Исла-Эспаньола, как он и называется сегодня». Эспаньола (как латинизировал ее Питер Мартира) до сих пор служит названием этого великого и прекрасного острова, места основания первой европейской колонии в Новом Свете, места испытаний и самых горьких унижений Адмирала, места последнего упокоения его праха. Индейские проводники, которых «с каждым днем мы понимаем все лучше, а они – нас», убедили Колумба, что эта земля островная, а за ней лежит страна Карибата (земля Каниба или Карибы). Стремясь установить связь с Востоком, Колумб пришел к выводу, что эти «канибы», должно быть, и есть подданные Эль-Гран-Кана, а негодяи, совершавшие набеги на его кротких тайное, – китайские пираты или какие-то другие морские разбойники подобного рода. 12 декабря Колумб водрузил большой крест на западном мысе бухты Москито-Бей и официально вступил во владение Эспаньолой в интересах их высочеств Фердинанда и Изабеллы. В тот же день моряки впервые вступили в контакт с туземцами Гаити. Трое моряков, исследовавшие плодородную долину в начале гавани, бросились догонять толпу убегающих от них туземцев и захватили в плен «очень молодую и красивую женщину», одетую только в «золотую заколку для носа». Они доставили гаитянку на борт «Санта-Марии», где она беседовала с кубинскими пленниками. Должно быть, индейцы дали хорошую характеристику своим похитителям, потому что, когда Адмирал «с честью отправил ее на берег», прикрытую каким-то матросским хламом и увешанную веселыми побрякушками, женщина заявила, что предпочла бы остаться с «людьми с Небес», божественные качества которых, судя по всему, произвели на нее самое благоприятное впечатление. Колумб отправил гаитянку на берег, видимо посчитав, что она может стать своего рода приманкой. На следующий день Адмирал послал девять человек с индейским переводчиком вглубь острова в надежде, что отпущенная девица развеет страхи туземцев. Моряки пошли по хорошо проторенной тропе, которая привела их в долину Труа-Ривьер, где они наткнулись на огромную деревню в тысячу хижин, из которой при их появлении начали разбегаться все ее жители. Испанцы бросились в погоню; рядом бежали индейские проводники, успокаивающе выкрикивая, что это не «канибы, а люди с Небес». В конце концов они достигли цели, и вскоре делегацию окружила любопытная, хотя и напуганная, толпа, состоящая из не менее двух тысяч туземцев, которые с триумфом проводили гостей до деревни. Гостеприимные индейцы, желая угодить морякам, предлагали им хлеб из маниоки и рыбу. Поняв, что «людям с Небес» нравятся попугаи, они подарили делегатам целую стаю пернатых, которых новые хозяева сразу же начали обучать некоторым словам из морского кастильского лексикона. По словам испанцев, внешне эти туземцы были красивее, чем жители Кубы, «среди них они видели двух девушек, таких же белых, какими могут быть испанки». Земля казалась плодородной, а пейзаж – живописным (по крайней мере, по сравнению с плоскими равнинами Кордовы), а в саму долину вела широкая тропа. Днем пересмешники Эспаньолы заливались не хуже кастильских соловьев, ночью стрекотали сверчки, лягушки квакали совсем уж по-домашнему, «рыбы были как в Испании», и находиться там «стало величайшим наслаждением в мире». Единственное разочарование Колумба заключалось в неспособности найти золото. Была исключением даже заколка в носу красивой девушки – она оказалась дочерью касика. В бухте Москито Колумб сделал еще одну попытку астронавигационного наблюдения – единственного зарегистрированного на Гаити. Он обнаружил, что находится на 34° северной широты, что примерно соответствует широте Уилмингтона (штат Северная Каролина) при реальном положении Москито на 19°55′ севера. Ошибка повторялась – теперь Адмирал вместо Полярной звезды «прицеливался» в Альраи (гамма Цефея). Колумб все еще намеревался посетить остров Бабеке, не зная, что Мартин Алонсо уже отвел «Пинту», не найдя там ни крупицы золота. Итак, 14 декабря при попутном ветре «Санта-Мария» и «Нинья» отплыли на Тортугу. Они подошли достаточно близко к острову и убедились, что это высокое и хорошо возделанное плоскогорье, «похожее на равнину Кордовы». Но так как ветер задул против предполагаемого курса на Бабеке, в ту же ночь им пришлось вернуться в Москито. 15 декабря пришлось начать все сначала. Корабли прошли пролив Тортуга до устья Труа-Ривьеры – чистой реки, текущей к морю по галечному дну. Колумб, намереваясь посетить большую деревню, которую его люди видели 13-го числа, приказал морякам перевезти его на шлюпке «Санта-Марии» через отмель, однако течение оказалось слишком быстрым, и шлюпку пришлось тащить вверх по течению на канате. Этот маневр не дал Адмиралу уйти далеко: Труа-Ривьера, по сути, представляет собой горный поток, совершенно непохожий на реки затопленных долин Северной Кубы. Тем не менее и этой короткой экспедиции оказалось достаточно, чтобы увидеть «земли, пригодные для посевов и скота всех видов (которого туземцы не разводили), для садов и для всего прочего в мире, чего только может пожелать человек». 15 января 1939 года я посетил место, где закончилось «шлюпочное» путешествие Адмирала, и могу засвидетельствовать, что эта речная долина, открывающая остров на многие мили в глубину страны и обрамленная лесистыми горами и банановыми рощами, действительно является одной из самых красивых на Антильских островах. Колумб удачно назвал ее Валье-дель-Фаро (Райская долина), а реку – Гвадалквивиром, поскольку она напомнила ему знаменитую андалусскую реку в Кордове. «Этот остров – настоящий рай на земле, – комментировал Лас Касас, – а что же касается острова Тортуга, рядом с которым я прожил несколько лет, его красота просто невероятна». Говорят, что те, кто не охотился на дикого кабана на Тортуге, не знают высшей радости хорошей охоты. В своих путешествиях Адмирал редко совершал длительные сухопутные экскурсии самостоятельно. Обычно он посылал в них моряков, предпочитая оставаться рядом с кораблями или на борту. Я не знаю, было ли это связано с каким-то конституциональным дефектом, делавшим ходьбу трудной и болезненной, или он просто чувствовал, что должен находиться на воде. Когда оказалось, что до большой деревни на берегах нового Гвадалквивира на шлюпке добраться невозможно, Колумб отказался от этой попытки и остался на ночь на борту, удивляясь огням индейских костров, мерцавших с гор и возвышенностей Тортуги. «За этим народом, должно быть, кто-то усердно охотится», – резонно предположил Адмирал. Продвижение по Тортугскому проливу оказалось настолько трудным из-за встречного ветра, волнения моря и течения, что Колумб ушел из Валье-дель-Параисо только в полночь под береговым бризом, надеясь покинуть Тортугу до того, как задует пассат. «В час терции[183] подул восточный ветер», и на середине пролива, там, где море было самым бурным, им повстречался одинокий индеец в таком маленьком каноэ, что морякам лишь оставалось удивляться, как он мог удерживать его на плаву при таком шторме. Они подняли индейца на борт вместе с его утлым плавсредством, подарили бусы, колокольчики, кольца и высадили на берег около деревни из недавно построенных хижин на пляже побережья Эспаньолы. Это поселение, вероятно, находилось на месте Порт-де-Пе – небольшого уютного городка, основанного французами в 1664 году. НАБРОСОК СЕВЕРНОГО ПОБЕРЕЖЬЯ ГАИТИ, СДЕЛАННЫЙ КОЛУМБОМ (1493) В СРАВНЕНИИ С КАРТОЙ ДЕ ЛА КОСА (1500?) Этот одинокий индеец стал превосходным послом, позволившим испанцам установить первый удовлетворительный контакт с гаитянскими тайное. Около пятисот человек спустились на пляж в сопровождении своего «короля». Его окружали молодые люди примерно двадцати одного года, относившиеся к своему касику с большим почтением. «Этот король и все остальные ходили совершенно обнаженными, – писал Лас Касас, – и женщины не испытывали никакого стыда; эти самые красивые мужчины и женщины изо всех встреченных были настолько белыми, что если бы ходили одетыми и защищали себя от солнца и воздуха, то были бы такими же белыми, как в Испании». Мы, плавающие в карибских водах в наши дни, одеваемся настолько близко к индейцам, насколько позволяют приличия, и получаем столько загара, сколько можем, однако испанцы были твердо убеждены, что слишком много солнца вредно для здоровья, а загорелое тело выглядит недостойно. КАРТА ГАИТИ 1516 Г. И СОВРЕМЕННАЯ КАРТА Несколько простых туземцев вышли к кораблям, и Колумб отправил на берег Диего де Харану в сопровождении переводчика преподнести королю подарок, а заодно расспросить о золоте и Бабеке. Касик указал направления плавания и поднялся на борт «Санта-Марии» в тот же вечер (16 декабря), где Колумб «оказал ему должное почтение» и предложил кастильскую еду, которую тот съел с большим аппетитом, а остатки передал нескольким пожилым мужчинам из своей свиты, которых Адмирал принял за его наставников и советников. Больше всего Колумба обрадовало относительное изобилие золотых украшений у туземцев этой деревни. На следующий день моряки, посланные для ведения торговли на берег, встретили касика (кстати, здесь Адмирал впервые употребляет это слово), которого они приняли за «губернатора провинции». Касик проявил удивительно острое торговое чутье, причем имел при себе кусок золота размером с мужскую руку. Вместо того чтобы отдать его целиком и принять все, что предлагалось взамен, касик хранил этот кусок в своей хижине, чтобы испанцы не могли видеть, сколько у него еще осталось, и осуществлял обмен на маленькие кусочки. Естественно, торговля шла не на жизнь, а на смерть, поскольку каждый моряк пребывал в нетерпении получить свою долю. Касик заявил, что на Тортуге много золота, но, очевидно, не одобрял столь неожиданного интереса со стороны испанцев. Колумб пробыл на этой стоянке еще два дня, надеясь, что количество вырученного золота увеличится. 18 декабря, в праздник Благовещения («Санта-Мария-де-ла-О», как называли его испанцы), оба судна изрядно принарядились. Все имеющиеся на борту знамена и штандарты были выставлены напоказ, вдоль фальшбортов развесили гербовые щиты, а из ломбардов дали салют. Порох, очевидно, не испугал туземцев, потому что к 9 утра на берегу снова появился касик и поднялся на борт «Санта-Марии» вместе со своей свитой. Лас Касас сохранил для нас собственную яркую адаптацию отчета Адмирала об этом государственном визите: «Без сомнения, ему оказали достоинство и уважение, хотя все визитеры были совершенно голые. Поднявшись на борт, он обнаружил, что я обедаю за столом у себя на корме, и быстрым шагом подошел, чтобы сесть рядом, при этом не позволил встать навстречу и попросил, чтобы я ел дальше. Я подумал, что ему тоже хотелось бы отведать наших яств, поэтому приказал немедленно принесли немного и ему. Войдя в каюту, касик сделал знак рукой, чтобы вся его свита оставалась снаружи, что они и сделали с величайшей готовностью и почтением, после чего все уселись на палубе, за исключением двух мужчин зрелого возраста, которых я принял за советников. Эти двое сели в ногах своего господина. Из яств, поставленных перед ним, он взял ровно столько, чтобы оценить вкус, а остальное отправил свите, которая все немедленно съела. Так же он поступил и с напитком, который просто поднес к губам, а затем передал остальным. Все это было проделано с замечательным достоинством и очень немногими словами, из чего я мог понять, что эти туземцы хорошо организованы и разумны… После обеда оруженосец касика принес пояс, похожий по форме на кастильский, но иной работы, который он принял и передал мне. Вместе с поясом он дал два очень тонких куска обработанного золота, поэтому я догадался, что его добывают немного, хотя я считаю, туземцы знают, где его можно найти в больших количествах. Я увидел, что касику пришелся по вкусу глубиномер, висевший над койкой. Пришлось сделать ему этот подарок, присовокупив янтарные бусы с собственной шеи, красные туфли и бутылку апельсиновой воды, которой он обрадовался больше всего. И он, и его наставники были очень обеспокоены тем, что мы общаемся только знаками и не понимаем друг друга, но при этом я понял смысл его жестов: если мне здесь что-то нравится, весь остров в моем распоряжении. Я послал за еще несколькими бусами. На одной из них, как символ, был золотой excelente с изображением Ваших Высочеств. Как мог, я снова объяснил касику, что Ваши Высочества правят лучшей частью мира и что еще не было таких великих господ, а затем показал ему королевские знамена и штандарты с крестом. Все это произвело на него большое впечатление, и он, должно быть, сказал своим советникам, какими великими правителями должны быть Ваши Высочества, поскольку они без страха послали меня издалека с самих Небес. И еще много чего было сказано, но я ничего не понял, кроме того, что он всем восхищался». Не следует забывать, что Колумб уже принимал один раз на борту касика из деревни близ Ольгина на Кубе, но статус и состояние этого молодого гаитянского правителя, указывавшие на уровень культуры, намного превосходящий культуру соседнего острова, произвели на Адмирала должное впечатление. Между тем касик приказал голому, но исполненному достоинства молодому дикарю свистнуть через борт, что тот и проделал в лучшем флотском стиле. «При его сходе на берег я сделал несколько выстрелов из ломбарда (что-то вроде наших почетных 21 орудийных залпов), – пишет Колумб. – Там молодой правитель уселся на носилки и отправился в свою резиденцию, находящуюся в нескольких милях от берега». Возможно, Колумб и мог относиться к приезжему касику по достоинству и даже с уважением, но его истинные мысли, записанные далее в «Журнале» для глаз государей, указывают, что он намеревался в полной мере воспользоваться слабостью и добродушием тайное. «Ваши Высочества могут быть уверены… что этот остров и все остальное принадлежат вам так же, как и Кастилия. Здесь не нужно ничего, кроме колонии, жители которой будут приказывать туземцам делать все, что вы пожелаете. Ибо даже со своими людьми на борту, которых не так много, я мог бы захватить все эти острова без какого-либо сопротивления. Видел я, что, как только трое моих моряков сошли на берег, множество этих индейцев бежали прочь, хотя те не желали причинять им никакого зла. У них нет оружия, все они беззащитны и настолько трусливы, что тысяча не справилась бы и с троими. Ими можно командовать и заставлять работать, сеять и делать все остальное, что понадобится. Вы можете строить города, учить их ходить одетыми и перенимать наши порядки». Ни Колумбу, ни другим первооткрывателям, ни конкистадорам никогда не приходило в голову иное представление об отношениях между испанцами и американскими индейцами, кроме отношений господина и раба. Это была концепция, основанная на испанском порабощении гуанчей на Канарских островах и португальском порабощении негров в Африке. Наблюдая за этим, Адмирал принимал происходящее как должное, тем более что церковь потворствовала такому социальному процессу. Колумб даже не мог представить, что в этой модели межрасовых отношений, начатой и санкционированной набожным христианским принцем доном Энрике Португальским, может быть что-то неправильное. Однако Лас Касас, проведший большую часть благородной жизни в тщетных призывах к словам и поступкам Иисуса и всегда выступающий против жестокой и непомерной жадности кастильских христиан, взвешенно, но достаточно сурово комментирует слова Адмирала: «Заметьте, что естественная, простая, добрая мягкость и смиренность индейцев, отсутствие у них оружия для защиты дали испанцам наглость не принимать во внимание их интересы и навязывать им самые тяжелые задачи, пресыщаясь при этом угнетением и разрушением. Несомненно, адмирал рассказал больше, чем следовало, и все им задуманное и изложенное из уст послужило началом плохого обращения, впоследствии причиняемого». Если бы на Гаити не было обнаружено золото или что-то еще, имеющее большую и непосредственную ценность, завоевание Нового Света могло бы стать наиболее яркой страницей в истории христианства. Но теперь Колумб приближался к золотоносным районам Эспаньолы. В понедельник он все еще размышлял о Бабеке; во вторник он «узнал от одного старика, что в радиусе ста лиг или более есть множество соседних островов… на которых было добыто много золота. При этом старик даже рассказал об острове, который был полностью золотой, а на других золота было так много, что его собирали и просеивали через сито и плавили, делая слитки и тысячи произведений искусства». Этот старик указал знаками маршрут и место, где тот остров находился, и Адмирал решил отправиться в те места, заметив, что, если бы старик не был таким важным подданным местного короля, он бы задержал его и взял с собой. Или «пригласил», если бы только знал язык. В любом случае раздражать туземцев не было никакого смысла, поэтому старик был мирно отпущен восвояси. Не видя никакого несоответствия между откровениями в собственной алчности и воздвижением креста в индейской деревне, к которому индейцы проявили должное уважение, Адмирал писал, что «надеется на нашего Господа, что все эти острова будут преобразованы». Действительно ли этот старик знал что-то о далекой Коста-Рике, где индейцы и в самом деле плавили золото и медь, или Колумб неправильно понял его жесты, уже не имеет значения. Главное заключалось в том, что Адмирал теперь был убежден в нахождении на востоке золотоносных районов, и в ту же ночь корабли отправились в путь, подгоняемые береговым бризом. «С наступлением дня ветер повернул на восток, – пишет Лас Касас, – при котором весь этот день Колумб не мог выбраться из пролива между теми двумя островами, а ночью не смог войти в показавшуюся гавань». Но из его середины Колумбу открылся вид далеко на восток, где за цепочкой мысов открывался новый горный хребет и высокий остров, который он назвал Монте-Карибата (он решил, что это земля карибов). На самом же деле это был гористый мыс Аитьен. В тот вечер впервые появилась и вскоре зашла новая луна, но Адмиралу хватило и яркого тропического света звезд, чтобы рискнуть и под бризом повернуть на восток. В свете восходящего солнца 20 декабря с южной стороны обнаружилась такая красивая бухта, что у Колумба полностью закончились прилагательные, чтобы ее описать. «Он просит прощения, – пишет Лас Касас, что так нахваливал прежние, поскольку не знает, как превознести увиденное, и боится, что его слова сочтут за преувеличение, но… за двадцать три года хождений по морям, включая плавания из Леванта в Англию и на юг в Гвинею, он не видел ничего подобного». Ла-Мар-де-Санкто-Фоме (Сент-Томас), как Колумб назвал эту бухту в честь святого апостола Фомы, или Акул-Бей, как ее теперь называют в честь женщины, некогда любимой многими моряками, действительно одна из самых красивейших гаваней в мире. Она обеспечивает идеальную защиту в любую погоду, вызывая восхищение даже у самых искушенных моряков. Горы, «кажется, достигают неба таким образом, – писал Колумб, – что пик Тенерифе – ничто по сравнению с ними», они «напоминают пейзаж Клода Лоррена Bonnet de l’Eeveque с изображением конической вершины Эвека, увенчанной огромной каменной цитаделью при короле Анри Кристофе. Но вход в Акул-Бей был прикрыт отдаленными рифами, и Колумбу пришлось осторожно пробираться, то и дело используя свинцовый глубиномерный линь и зоркие глаза молодых грометов. Адмирал оставил точные указания для прохода, которые все еще полезны и в наше время. На закате суда бросили якорь во внутренней гавани, которую испанцы позже назвали бухтой Ломбардо, несомненно, потому, что вход в нее находится примерно в полумиле (на расстоянии ломбардного выстрела) от устья. По свидетельству Адмирала, этот залив так защищен от ветров, «что можно было швартоваться у берега древним корабельным канатом». Американская яхта Alice доказала это в наши дни, когда, преодолев сильный северный ветер, вошла в эту гавань и встала на швартовы у самого берега, не отдавая якорь. На следующее утро, 21 декабря, Колумб исследовал гавань на шлюпках, высадился на берег и послал двух человек на гору искать признаки деревни. Адмирал был уверен, что она находится где-то поблизости, из-за каноэ, которое посетило флагман прошлой ночью. Разведчики сообщили о деревне, расположенной недалеко от моря (тайное редко строились непосредственно на берегу, опасаясь набегов карибов), и шлюпки направились к ближайшей пристани, куда «пришло так много мужчин, женщин и детей, что они покрыли весь берег». Ночные визитеры уже рассказали соплеменникам о добром к ним отношении, поэтому индейцы принесли к шлюпкам хлеб из маниоки и воду. «Но не следует думать, будто они отдавали бесплатно то, что считали для себя слишком малозначимым, – писал Адмирал. – Некие подобия золотых монет они отдавали с такой же легкостью, как и калебасы с водой. Всегда легко распознать, когда что-то дается с искренним сердцем». По сравнению с ранее встреченными туземцами, жители Акул-Бея находились в еще более первозданном состоянии. Даже женщины не носили хлопковых накидок, в то время как «в других местах мужчины пытались прикрывать своих женщин от христиан из ревности; здесь же этого не делали; обладательницы этих прекрасных тел были первыми, кто приветствовали «людей с Небес», и принесли то, что у них было: хлеб из ямса, сморщенную сушеную айву и пять или шесть видов фруктов», которые Колумб попытался сохранить, чтобы показать королеве. У меня есть опасения, что ни один из образцов не дошел до Барселоны. Адмирал, по своему обыкновению, остался при шлюпках, в то время как шесть человек были посланы осмотреть индейское поселение. Во время их отсутствия прибыли несколько каноэ от вождей других деревень залива, с настойчивым предложением, чтобы «люди с Небес» посетили и их. Это было сделано в тот же день с повторением тех же сцен веселой раздачи подарков и выгодного обмена. На рассвете 22 декабря флот поднял паруса, но снаружи гавани дул такой сильный восточный ветер, что кораблям пришлось вернуться на якорную стоянку неподалеку от устья. Там Колумб принял посланца от Гуаканагари – касика, правящего всем северо-западом Гаити, резиденция которого находилась по другую сторону мыса Аитьен. Посланец привез в подарок лучшее произведение искусства, которое Колумб когда-либо видел в «Индии». Лас Касас описывает его как хлопковый пояс, расшитый белыми и красными рыбьими костями с вкраплениями «таким же образом, как вышивальщицы делают это на ризах в Кастилии». Пояс был шириной в четыре пальца и таким жестким и крепким, что его вряд ли пробил бы выстрел из аркебузы. В самом центре находилась маска с ушами, языком и носом из чеканного золота. В тот день было уже слишком поздно, прежде чем посланникам удалось передать свое приглашение, поскольку индейские переводчики не очень хорошо их поняли. Подумав, Колумб решил отправить туда шлюпку с людьми, сопровождаемую местным каноэ. Во второй половине дня Колумб послал шесть человек в другую деревню в северную сторону. Делегацию сопровождал секретарь Родриго де Эскобедо, в обязанности которого входило следить, чтобы посланцы не обманывали туземцев. Все собравшееся на берегу население провожало «посольство» Колумба обратно на корабль, принося в подарок жирных древесных уток, мотки хлопка и маленькие кусочки золота. Обе ночи подряд испанцы не спали и, как могли, развлекали гостей: Колумб подсчитал, что не менее тысячи туземцев приплыли на «Санта-Марию» в каноэ, причем каждый из них привез какой-нибудь подарок, и еще около пятисот визитеров за неимением лодок прибыли вплавь, хотя корабль стоял почти в лиге от берега. Всех тех, кто, по-видимому, пользовался каким-то авторитетом, переводчики расспрашивали о золоте. Как записал Адмирал в «Журнале», «наш Господь в своей благости направит меня, чтобы я мог найти золото, – я имею в виду рудник, ибо многие здесь говорят, что знают об этом». Похоже, Колумб возлагал большие надежды на то, что найдет богатое месторождение, подобное Ла-Мина на гвинейском побережье. В воскресенье вечером, 23 декабря, вернулась шлюпка от Гуаканагари. По словам посланцев, там собралось великое множество индейцев, так сильно желающих увидеть самого Адмирала, что «если бы праздник Рождества можно было провести в этой гавани, все жители этого острова, превышающего по размеру Англию, пришли бы на него посмотреть». Люди Колумба привезли полные корзины подарков, в том числе кусочки золота, живых попугаев, а также обещания щедрого гостеприимства. Они сообщили, что путь к королевской резиденции свободен, и рекомендовали ее как идеальное место для празднования Рождества. Действительно, в Акул-Бей можно было бы провести достаточно веселое Рождество. Однако настоящей притягательностью приглашение Гуаканагари стало обладать после сообщения одного из посланцев об упоминании индейцами Сипанго или Сибао. Чипангу, как следует помнить, было названием Японии по Марко Поло, и, хотя сам великий венецианец настаивал на том, чтобы первый слог этого слова произносился на итальянский манер – «чи», испанцы все же предпочитали называть этот остров по-своему – Сипанго. Именно поэтому, когда индейцы заговорили о Сибао, как, впрочем, и по сей день называют центральную Эспаньолу, и «заявили, что там много золота» (что в какой-то мере было правдой), а «касики носят знамена из чеканного золота» (что правдой совсем не было), Колумб пришел к выводу, что наконец-то находится на пути к сказочному Чипангу с дворцами под золотыми крышами. Итак, воздав еще одну дань доброте, великодушию и «исключительно благожелательному поведению» индейцев, которых планировал поработить, еще до восхода солнца 24 декабря Колумб вышел из Акула-Бей, чтобы провести веселое Рождество с Гуаканагари в Японии. Адмирал направлялся к своей первой серьезной аварии. Глава 21 Ла-Навидад (24.12.1492-16.01.1493) …А которые в укреплениях и пещерах, те умрут… Иез., 33: 27 В предсказуемое время с востока подул пассат – на севере Эспаньолы он обычно идет параллельно побережью, – и два судна провели утомительный день, держась наветренной стороны, отходя длинными галсами от берега, почти не продвигаясь вперед, поскольку сам ветер был слаб, а течение – западным. Колумб воспользовался случаем, чтобы описать маршрут плавания к заливу Акул-Бей и похвалить туземцев (эту запись мы уже цитировали). Наступившая ночь в канун Рождества застала «Санта-Марию» и «Нинью» у высокого скалистого мыса, названного Адмиралом Пунта-Санта в честь приближающегося праздника (современное название – мыс Аитьен). К 11 часам вечера после смены вахты выяснилось, что «Санта-Мария» продвинулась дальше мыса всего лишь на лигу. Шум ветра затих, и только редкие легкие порывы ветра не взъерошивали спокойную поверхность залива. Наступившую тишину нарушал только плеск далекого прибоя о коралловые выступы гавани Кейп-Аитьен и о барьерный риф, отделяющий залив Караколь от океана. Это была именно такая ночь, предшествовавшая дню Рождества Христова, о которой писал поэт Джон Мильтон[184]: Плавно текут воды, Нашептывая новые радости мягкому океану, Который совсем забыл о штормах. Птицы спокойствия сидят, задумавшись, на зачарованных волнах… Очень не хотелось поднимать очередную вахту, поскольку две предыдущие ночи на борту прошли без сна из-за любопытных туземцев, кишевших по всему флагману. Курс к месту назначения казался совершенно ясным – он уже был изучен людьми, совершившими «разведывательный» выход на шлюпке. Фактически это было первое ночное плавание за все время путешествия, когда курс был нанесен на карту заранее. Более быстрая «Нинья», как обычно, вырвалась вперед, и в слабом свете молодой заходящей луны можно было смутно разглядеть рангоуты каравеллы и обвисшие паруса. И все же пятидневная луна была слишком молодой и низкой для того, чтобы разглядеть белую рябь на воде в том самом месте, где мелкая зыбь лениво разбивалась о три коралловых рифа почти прямо по курсу. Чувство полной безопасности – самое фатальное заблуждение, какое только может быть у моряка. Именно оно, подобно сонному оцепенению, и охватило людей на борту «Санта-Марии». Подавляющее большинство морских инцидентов происходит не из-за буйства стихии или неисправности судна, а из-за потери чувства опасности, невежества и чрезмерной уверенности в местоположении судна. Представим себе эти минуты. Одиннадцать часов вечера, за час до Рождества. Вахтенный громет переворачивает амполету, лоцман нацарапывает на своей грифельной доске очередные мили, которые, по его подсчетам, «Санта-Мария» прошла за последние четыре часа, происходит смена рулевого, и все свободные от дежурства сворачиваются калачиком в кают-компании или вдоль фальшбортов и вскоре крепко засыпают. Колумб несколько минут меряет шагами шканцы, обменивается несколькими несущественными замечаниями с Хуаном де ла Косой, новым вахтенным офицером, и удаляется в свою каюту. Он благодарит Бога за еще один день безопасного плавания и за то, что Он послал Своего единородного Сына исправлять мир. Несколько мгновений он размышляет об известной сцене в вифлеемской конюшне[185], затем произносит «Аве Мария» и проваливается в глубокий сон – первый за последние сорок восемь часов. Как только Адмирал скрывается из виду, впередсмотрящие грометы и другие вахтенные выбирают места на палубе поудобнее, чтобы позволить себе ненадолго «закрыть глаза». Хуан де ла Коса несколько раз меряет шагами шканцы, сильно зевает, оглядывает горизонт, не видит никаких признаков усиления ветра, смотрит на идущую впереди «Нинью», приказывает рулевому ориентироваться по звездам и звать его, если будут какие-либо изменения ветра, и ложится внизу, чтобы возобновить сон. Довольно скоро рулевой, который уже раз или два задремал, решает, что больше не может этого выносить, пинком будит громет, в обязанности которого входит поворачивать амполету, поручает ему управление огромным, громоздким румпелем (что Колумб запретил при любых обстоятельствах) и тоже сворачивается калачиком. Итак, из сорока членов экипажа (не считая пленников-индейцев) на борту флагмана не спал лишь один неопытный громет, которому, вдобавок ко всему, «Нинья» была невидима. Находясь под темным и низким навесом, он имел в своем распоряжении только нактоуз и звездное небо. Скрип огромного руля, плеск волн о борт, поскрипывания и дребезг, которые издает любое парусное судно, заглушают шум прибоя. Как раз в тот момент, когда песок в амполете закончился во второй раз за эту вахту, указывая на то, что началась рождественская ночь, «Санта-Мария» выскользнула на коралловый барьер в Караколь-Бее, причем настолько мягко, что никто из моряков даже не проснулся. Почувствовав, что руль коснулся земли, сонный громет поднял тревогу («показал язык», как писал Колумб). Первым оказался на палубе сам Адмирал, затем выбежал Хуан де ла Коса, и не прошло и нескольких мгновений, как спокойная ночь была нарушена криками, приказами, проклятиями и ругательствами. Колумб быстро оценил ситуацию. «Санта-Мария» мягко села на мель носом вперед и в большей мере черпала воду. Лучший способ спустить флагман обратно на воду заключался в том, чтобы, пропустив канат через румпельный порт к большому брашпилю[186], «стянуть» судно назад, используя в качестве «точки опоры» шлюпку, зафиксированную якорем на большой глубине. Он приказал капитану подтянуть корабельную шлюпку, которая буксировалась за кормой, и принять на ее борт якорь и канат. Вместо того чтобы, как подобает моряку, выполнить этот разумный приказ, Хуан де ла Коса с несколькими своими баскскими приятелями погрузились в шлюпку и отчалили к «Нинье», в большей степени заботясь о сохранности собственных шкур (напомню, что на «Санта-Марии» была только одна шлюпка). Висенте Янес наотрез отказался допустить трусливых беженцев на борт и приказал возвращаться, предварительно отправив экипированную шлюпку с «Ниньи» с приказом сделать все возможное, чтобы помочь Адмиралу. Тем временем «Санта-Марию» сносило все выше на риф длинной волной, которая шла со стороны моря. Постепенно форштевень флагмана поворачивался так, что вскоре встал поперек, и каждая очередная волна поднимала и опускала с глухим стуком о скалу весь корпус. Добавлю для тех, кто не знает: коралловая порода способна пробивать дыры в деревянном корабле быстрее любого другого материала. Для облегчения судна Колумб приказал рубить грот-мачту. К тому времени, когда шлюпка «Ниньи» подошла к борту, было слишком поздно: деревянные швы разошлись от ударов, и корпус наполнился водой. Видя, что больше ничего не сможет сделать, Адмирал позволил переправить себя и свою команду на каравеллу Винсенте, где и простоял до рассвета.