Подобно тому как Колумб назвал два больших острова Багамского архипелага в честь Фердинанда и Изабеллы, так и Кубу он окрестил Хуаной в честь наследника престола Кастилии и Арагона, инфанта дона Хуана. Практически каждый город и деревня живописной провинции Ориенте от Баракоа до Пуэрто-Падре, а также Нуэвитас в провинции Камагуэй претендуют на статус «Сан-Сальвадора», куда Колумб вступил 28 октября 1492 года. После того как мы проследили курс Адмирала зюйд-зюйд-вест от острова Раггед, у нас нет никаких сомнений в том, что этим «Сан-Сальвадором» была бухта Бахиа-Бариай. Как писал сам Колумб, к этой гавани можно было подойти «без опасности сесть на мель или других препятствий». Действительно, этот залив достаточно широк для того, чтобы маневрировать, – три четверти мили, а его глубина между двумя граничными мысами колеблется на безопасном уровне в 12 брасс (или 11 наших саженей). Его внутренние пляжи покрыты мангровыми деревьями, а позади возвышаются горы. Одна из них напомнила Колумбу Пена-де-лос-Энаморадос в Гранаде, другая, признанная достопримечательность Бахия-Бариай, «имела на вершине еще один маленький пик, похожий на игрушечную маленькую мечеть» (una Hermosa mezquita). Испанские первооткрыватели Кубы, отличавшиеся более приземленным реализмом и меньшей поэтической романтикой, нежели Колумб, назвали ее просто Ла-Тета-де-Бариай. После того как воодушевленные индейские лоцманы, без сомнения непреднамеренно, вселили в Адмирала большие надежды на встречу с китайскими джонками, стоящими у большого каменного города великого хана, реальность бухты Бариай немного удручала. Колумб сошел на берег в первой шлюпке, но не нашел никаких следов ожидаемой цивилизации, если не считать нескольких рыбацких «бохо», крытых соломой, развешанных сетей из пальмового волокна, костяных рыболовных крючков, гарпунов и все тех же «молчаливых» собак, не умеющих лаять. Кстати, этих маленьких «бессловесных» желтых гончих, наблюдаемых испанцами на всем Антильском архипелаге, индейцы одомашнивали в основном для употребления в пищу. Они издавали что-то вроде ворчанья вместо обычного лая и были совершенно бесполезны в качестве охранников жилья. Генуэзец Мигель де Кунео, сопровождавший Колумба во Втором путешествии, отмечал, что «жареная собака без лая была не слишком вкусной», хотя, по мнению Овьедо, немые собаки вида perros mudos вымерли именно потому, что испанцам слишком понравился их вкус. Некоторые особи, сбежавшие в лес, «раздомашнились» и вернулись к изначальному биологическому виду, став помехой для фермеров и объектом охоты в прошлом веке. Колумб, поднявшийся вверх по реке, обнаружил «траву, такую же высокую, как в Андалусии в апреле и мае». Здесь же произрастали портулак, амарант и пальмы, непохожие на африканские. По словам Адмирала, ему было настолько «приятно видеть эти зеленые холмы и древесные рощи, слышать пение птиц», что он с трудом заставил себя повернуть назад. К сожалению, естественную красоту невозможно было положить в карман и забрать домой. Итак, в понедельник, 29 октября, флот отправился на запад в поисках города Квинсея. Был почти полдень, и под слабым ветром корабли миновали реку, «не слишком широкую в устье», которую Адмирал назвал Рио-де-ла-Луна. Наконец, «в час вечерни», показалась «другая река, гораздо более широкая, чем другие», на берегах которой расположилась большая деревня. Колумб назвал эту бухту Рио-де-Марес. Это была лучшая гавань, которую он когда-либо видел в Индии, и предсказал – на этот раз правильно, – что она станет важнейшей точкой ведения торговли. Несомненно, речь шла о Пуэрто-Гибара. Хижины большой индейской деревни, расположившейся на западном берегу этой гавани, напомнили испанцам палатки в мавританском лагере, и первая высадившаяся группа с нетерпением обыскала их в поисках золота. Ничего не было найдено. Колумб не упоминает ни об одном золотом предмете, найденном на Кубе, и кажется удивительным, что он все еще верил рассказам своих проводников. Однако они оставались полезными в роли переводчиков, поскольку и на Кубе, и на Гаити преобладал тот же язык, что и на Багамских островах. Кстати, один из них дожил до Испании (где получил христианское имя Диего Колон) и сопровождал Колумба во втором плавании, став незаменимым помощником. Пока же будущий Диего еще не овладел кастильским языком в достаточной степени, чтобы стать полноценным переводчиком, но, по крайней мере, он мог заверить туземцев, что его похитители были хорошими людьми и имели интересные торговые предложения. Этого было достаточно. Поиски великого хана на западе продолжались недолго. Легкий дневной переход от Пуэрто-Гибара привел флот к покрытому пальмами мысу (несомненно, это был Пунта-Уверо), который и сегодня бросается в глаза благодаря обилию пальм. Затем ветер, совсем не по сезону, сменился на западный. Всю ночь с 30 на 31 октября Адмирал шел с наветренной стороны, а на следующий день, все еще держась на близком расстоянии от берега, увидел «вход или бухту, где могли бы находиться небольшие суда» и выступающий мыс (либо Пунта-Кобаррубия, либо Пунта-Брава). К утру ветер сменился на норд и температура стала падать: в северокарибском регионе наступала типичная для этой области зима. Поскольку при этом ветре было не только опасно, но и невозможно идти вдоль побережья, линия которого обращена к северо-западу, Колумб приказал флоту развернуться и направиться обратно к Рио-де-Марес. Ночное плавание по ранее пройденным водам, особенно при луне, прошедшей первую четверть, не представляло никаких трудностей. Флот снова вернулся в Пуэрто-Гибару на рассвете 1 ноября, где оставался целых одиннадцать дней. Первейшая цель Колумба заключалась в том, чтобы завоевать доверие туземцев в надежде выяснить, где можно найти золото, а также узнать местонахождение великого хана. После того как переводчик Диего успокоил местных тайное, начался оживленный обмен испанских «ценностей» на продукты, хлопок и гамаки. Туземцы, стремясь угодить гостям, невольно подпитали заблуждение Колумба о том, что он идет по горячим следам китайского императора, недалеко от «благородного города Зайтун» и Квинсея, Города Небес. У Лас Касаса есть правдоподобное объяснение того, как Адмирал был введен в заблуждение своими услужливыми хозяевами. Место во внутренних районах Кубы, где действительно существовало ограниченное количество золота, туземцы называли Кубанакан (средняя Куба). Всякий раз, когда Колумб доставал золотой предмет и спрашивал, где можно найти еще, туземцы произносили «Кубанакан», которое Адмирал ошибочно воспринимал на слух как «El Gran Khan» – великий хан. Возможно, индейцы просто посчитали демонстрацию имперского величия испанцев за желание встретиться со своим касиком, который жил недалеко от нынешнего города Холгуна (Ольгина), примерно в 25 милях от Гибары вверх по долине Кайо-Гуин. С трогательной педантичностью Адмирал подготовил посольство для визита к императору Китая в Ольгин. Официальный переводчик Луис де Торрес (новообращенный еврей, «знавший иврит, арамейский и даже немного арабский») был назначен его главой и получил все дипломатические принадлежности – латинский паспорт, верительную грамоту от Фердинанда и Изабеллы, а также королевский подарок, природу которого, к сожалению, мы не знаем. Сопровождающими лицами де Торреса были назначены Родриго де Херес, имевший опыт посещения негритянского короля в Гвинее, местный индеец и один из проводников с Гуанахани. Ко всему прочему с собой были взяты образцы пряностей для сравнения с местными аналогами и нитки венецианских стеклянных бус для обмена на еду. «Посольству» было поручено вернуться в течение шести дней. Пока два испанца и их нетерпеливые проводники поднимались по долине Кайо-Гуин, Адмирал не бездействовал – он никогда не был бездельником. В ночь на 2 ноября, за два дня до полнолуния, он попытался определить свое местоположение, измерив высоту Полярной звезды деревянным квадрантом. После внесения небольшой поправки Адмирал пришел к выводу, что точка Пуэрто-Гибары (фактически находящаяся на 21°06' северной широты) расположена на 42°, то есть на широте Кейп-Кода![178] По навигационному счислению Колумба выходило, что с момента отплытия из Ферро на Канарах он прошел 1142 лиги, то есть 3630 морских миль. Другими словами, его флот сместился на запад более чем на 90 градусов, а с учетом недооценки размеров земного шара и переоценки протяженности Азии Колумб пришел к выводу, что Куба – это не Япония, а Азиатский материк. Учитывая изначально ошибочные географические представления Колумба, его заключения относительно долготы были неизбежны. Но откуда возникла колоссальная ошибка по широте, ровно вдвое превышающая истинное значение? 21 ноября, находясь в море примерно на той же широте, Адмирал еще раз пробовал старый квадрант и получил тот же результат. Причины этого громадного несоответствия сильно обеспокоили ученых мужей. Фантазер Наваррете постулировал существование какого-то невероятного квадранта, с удвоенной шкалой; конспирологически настроенный Маньяги утверждал, что таким образом Колумб пытался сбить португальцев и других со следа; Лас Касас полагал, что переписчик банально напутал, и вместо «21» написал «42». Реальное объяснение значительно проще: Колумб выбрал не ту звезду. Вместо Полярной звезды он «стрелял» квадрантом в Альфирк (бета Цефея), который в ноябрьских сумерках находится прямо на севере. Сам Колумб также прекрасно понимал, что широта 42° севера фантастически нереальна. Ранее он отмечал в «Журнале», что Гуанахани находится на той же параллели, что и Канарские острова, а в печатном «Письме о первом путешествии» определил среднюю широту своих новых открытий в 26° северной широты. Но, как с прискорбием он заметил позже, «Полярная звезда (то есть Альфирк) выглядела так же высоко, как и в Кастилии». Один день этой длительной стоянки ушел на исследование реки Гибары на шлюпках. Мартин Алонсо Пинсон привез образцы местного креольского перца и что-то, что, по его мнению, было корицей: это вселило надежду на прибыльную торговлю пряностями. Колумб впервые попробовал сладкий картофель (батат?) с «ароматом каштанов» и культивируемых американских бобов. Здесь же он увидел, как растет дикий хлопок с цветками и раскрытыми коробочками на одном и том же кусте. Боцман «Ниньи» привез смолу из гумбо-лимбо, в которой Адмирал, как ему показалось, узнал мастику, уже виденную на Хиосе во время одного из ранних плаваний. Некоторые индейцы «соглашались» с испанцами, когда те спрашивали об одноглазых и собакоголовых людях пресловутого сэра Джона Мандевилла, другие точно указывали на восток в сторону Гаити, когда их спрашивали, откуда берется золото. До последнего дня пребывания Колумб пользовался доверием местного населения, поскольку поддерживал должную дисциплину среди своих людей, а у самих туземцев не было золота, чтобы искушать их алчность. Должно быть, между моряками и индейскими девушками происходили пылкие забавы, поскольку в привычки тайное не входила разборчивость в связях, но у Колумба нет никаких упоминаний на этот счет, так как его «Журнал» предназначался для глаз скромной королевы. Вместо этого он подробно останавливается на покладистости индейцев и их любви к подражанию. Услышав, как гости на закате поют «Аве Марию» и Salve Regina, они тут же попытались присоединиться, с готовностью изображая крестное знамение. Лас Касас прямо цитирует собственные слова Колумба о туземцах Пуэрто-Гибары: «Этот народ очень простодушный и мирный. Все мужчины ходят голые, в чем мать родила, а женщины носят на бедрах кусок хлопка, достаточно большой, чтобы прикрыть гениталии, но не более того. Они очень красивы, менее черные, чем жители Канарских островов. Я утверждаю, что, если бы у них был доступ к набожным религиозным людям, знающим язык, все они обратились бы в христианство, и поэтому надеюсь в Господе нашем, что Ваши Высочества сделают что-нибудь с этим с большой осторожностью, дабы ввести в церковь столь многочисленный народ и обратить их с такой же тщательностью, как истребили вы тех, кто не хотел исповедовать Отца, Сына и Святого Духа. И по истечении ваших дней (ибо мы все смертны) вы покинете свои царства спокойно, будете свободны от ереси и зла и достойно приняты вечным Творцом, которому может быть угодно даровать вам долгую жизнь и великое увеличение больших царств и владений. И оба вы приумножите святую христианскую религию, как делали до сих пор. Аминь». В ночь на 5 ноября из Ольгина вернулось обескураженное «посольство». Они прошли вверх по долине, мимо полей, засеянных сладким картофелем, фасолью и кукурузой, наблюдая множество птичьих стай, в том числе и пересмешников Эспаньола, принятых за соловьев. На этом положительные впечатления подошли к концу. Вместо посещения императорского двора Катая, где Луис де Торрес рассчитывал продемонстрировать свой арабский язык, им был оказан примитивный прием в деревне из пятидесяти хижин с пальмовыми крышами и несколькими сотнями жителей. К «послам» проявили большое уважение, проводив в главную хижину. Их усадили на каменные metates, широко используемых касиками культуры тайное для подобных «приемов». Фернандо описывал эти сиденья как «сделанные из цельного куска, странной формы, напоминающей какое-то животное с короткими лапами и широким хвостом, служащим спинкой, с головой спереди, с золотыми глазами и ушами». Туземцы называли эти почетные места словом duchi. Моряку Родриго, несомненно, это даже понравилось, но оскорбленный де Торрес, произнося речь, чувствовал себя униженным из-за необходимости пользоваться услугами переводчика из Гуанахани. После этого женщинам и детям было позволено увидеть «людей с Небес», чьи руки и ноги они с обожанием целовали. Гостеприимные индейцы уговаривали «послов» провести здесь неделю или две, но испанцы, не увидев «ничего, что напоминало бы подобие города», вернулись в сопровождении касика и его сына, которых приняли на борту одной из каравелл, поскольку «Санта-Марию» вытащили на берег для очистки днища. Если «посольство» и промахнулось с королем королей этой земли, то испанцы столкнулись в другой вездесущей властительницей, покорившей весь мир, – ее величеством «леди Никотиной»! Эти «два христианина встретили по дороге множество мужчин и женщин, которые направлялись к своим деревням с головешками в руках и травами, чтобы пить их дым, как они привыкли». Трубка с табаком североамериканских индейцев была неизвестна культуре тайное. Местные туземцы просто сворачивали листья в подобия сигар (по большому счету, как и сегодня), называемых tobacos. Вставив один конец в ноздрю, они поджигали другой от головешки, дважды или трижды вдыхали дым, после чего передавали другому или просто тушили. Когда группа тайное отправлялась в путешествие, как наблюдали Родриго и Луис де Торрес, маленьким мальчикам поручалось держать наготове одну или несколько головешек для любого, кто хотел бы прикурить. Останавливаясь так через каждый час или около того, чтобы хорошенько «затянуться», индейцы могли путешествовать на большие расстояния. Лас Касас, комментируя этот отрывок примерно сорок лет спустя, говорит, что именно тогда испанцы начали курить, «хотя я не знаю, какой вкус или пользу они в этом находят». По-видимому, епископ так никогда и не выкурил ни одной сигары. В течение столетия после написания Лас Касасом своей книги употребление табака распространилось по всему западному миру, как среди мужчин, так и среди женщин, несмотря на противодействие правителей и священнослужителей. Такой «подарок» Нового Света Старому оказался гораздо более ценным, чем золото. Утром 5 ноября в бухте Пуэрто-Гибара Адмирал приказал перевернуть «Санта-Марию» и провести полную очистку днища – это была обычная моряцкая мера предосторожности против «тере-дос» – корабельных червей-древоточцев. Уже на следующий день обновленное «нао» спустили на воду. Колумб планировал выйти из гавани Гибары 8 ноября, но сильные восточные ветры удерживали флот еще четыре дня. Возможно, этим воспользовались, чтобы очистить «Пинту» и «Нинью», но в «Журнале» об этом не упоминается. Адмирал взял образцы смолы гумбо-лимбо, принятой за аналог драгоценной хиосской мастики, и агавы, принятой за алоэ. В качестве последней «награды» мирным туземцам золотого века, «не знающим, что такое зло… и настолько робким, что сотня из них бежит перед одним из наших», стало похищение пятерых молодых людей, поднявшихся на борт с прощальным визитом. Затем на берег отправили шлюпку, чтобы забрать «семь голов женщин, больших и маленьких, и троих мальчиков». Мужья и отцы некоторых вышли на берег и умоляли разрешить присоединиться к ним, что и было сделано. Колумб объяснял, что хотел выучить юношей на переводчиков, а женщины не позволили бы им избаловаться. Как он заметил во время путешествия в Португалию, негры, привезенные из Гвинеи для изучения языка, пользовались в Лиссабоне таким большим вниманием, что после возвращения в Африку от них было мало толку. Двое молодых людей сбежали в заливе Танамо-Бей; никто из остальных обратного путешествия в Испанию не пережил. «После смены утренней вахты» в понедельник, 12 ноября, флот покинул Пуэрто-Гибару, «чтобы посетить остров, который, по словам многих индейцев на борту, называется Бабеке, где, как индейцы на борту объявляют знаками, люди собирают золото на пляже при свечах ночью, а затем отбивают его молотком». Под Бабеке, несомненно, подразумевался Большой Инагуа. Весь день дул попутный, но очень слабый ветер. Колумб взял курс к Пунта-Канете, отметил на карте, но не исследовал Пуэрто-Наранхо и Пуэрто-Сама (реку, впадающую в эту бухту, он назвал Рио-дель-Соль). В своих записях он просил прощения у монархов, что не исследовал эти заливы, но они выглядели слишком мелкими для его кораблей (как оно и было на самом деле), а кроме того, Адмирал не хотел терять попутный ветер на Бабеке. В свое следующее кубинское плавание Адмирал взял «Нинью» в качестве флагмана и две каравеллы поменьше, но даже они не годились для такого мелководья. Вы и сейчас не сможете заходить в узкие, не нанесенные на карту гавани и устья рек на судах с осадкой более 6 футов, не подвергаясь неоправданному риску. К закату флот прошел всего 30 миль. Это было недалеко от Пунта-Лукреции, которую Колумб назвал Кабо-де-Куба, потому что считал, что это самый восточный мыс острова. Тот, кто смотрит с этой точки на юг, в сторону залива Найп, видит низменности долины Маяри, а высокие горы на востоке выглядят так, как будто принадлежат другому острову. Предполагалось, что это «Бохио», то есть Гаити. Всю ночь Колумб ходил длинными галсами, чтобы удержать позицию, а на рассвете 13 ноября направился к суше, миновав Пунта-Мулас. Но погода была настолько ужасной, что Адмирал приказал взять курс строго на восток и таким образом избежать опасности быть выброшенным на подветренный берег сильным северным ветром. Таким образом, к концу дня флот прошел еще 31 милю. После еще одной ночи, в течение которой флот осторожно стоял в стороне (луна была в последней четверти, а небо затянуто тучами), ветер сменился на северо-западный, что сделало восточный курс на Бабеке невозможным. Пройдя некоторое время ост-ост-зюйдом, Адмирал решил направиться в гавань где-нибудь на побережье Бохио. Взятый курс на юг привел его к точке, расположенной недалеко от восточного входа в Пуэрто-Кайо-Моа. При высокой волне Колумб не осмелился войти в эту узость, поэтому прошел дальше вдоль берега на северо-запад в поисках безопасного места. Через 30–35 миль он наткнулся на вход в бутылочное горлышко шириной чуть более 200 ярдов. Шлюпка, посланная вперед, не обнаружила дна на глубине 40 саженей в фарватере, и флот смело пошел следом. Как оказалось, фарватер имел изгиб, потребовавший трехразового изменения курса, но попутный ветер сделал это возможным, и мужество Адмирала было вознаграждено. В конце извилистого прохода открылся большой залив, усеянный высокими живописными островами. Это была гавань Бахиа-Танамо, названная Колумбом Ла-Мар-де-Нуэстра-Сеньора (морем Богоматери), а самую первую сразу за входом (вероятно, Бахиа-Хукаро), где Адмирал не стал останавливаться ради исследования, он окрестил Пуэрто-дель-Принсипи в честь инфанта дона Хуана. Был вечер среды, 14 ноября. Вдоль этого участка побережья Ориенте описания Адмирала настолько точны, что можно определить открытые гавани даже с воздуха. Следуя его курсом на «Мэри Отис», осадка которой составляла 7,5 фута (примерно как и у «Санта-Марии»), мы были весьма впечатлены смелостью Колумба в плавании на таком близком расстоянии от берега и его здравым смыслом при выборе места для постановки на якорь и детальных исследований. Мартин Алонсо Пинсон считал Колумба безрассудным человеком, но, если первооткрыватель не готов идти на риск, которого так избегают капитаны торговых судов, он вряд ли откроет что-то стоящее. Так, капитан Роберт Грей[179] с бостонского корабля «Колумбия», названного так в честь Великого Адмирала, подвергался резкой критике со стороны своих офицеров за то, что подходил слишком близко к берегу, время от времени попадая на мель. Но именно готовность Грея идти на риск привела «Колумбию» к тому, что она прошла более 20 миль по одноименной великой реке, куда ранее не осмеливался заходить ни один исследователь. Колумб, конечно, пропустил залив Найп-Бей, одну из лучших гаваней в мире, но любой, кто испытал северное течение в этих водах, не будет винить Адмирала за то, что он искал скорейшего выхода в открытое море. Вид залива Танамо с его группой поросших лесом островов, вздымающихся «подобно алмазным остриям», другими островами, с плоскими вершинами, «похожими на столы», как сказал Колумб, и высокой сьеррой, возвышающейся вокруг зубчатого берега, вполне заслужил восхищение Адмирала. Здесь было ровное мягкое дно, «которое очень нравится морякам, – как писал Лас Касас, – потому что иногда камни перерезают якорные канаты». Колумб обошел залив по периметру на шлюпке и с наветренной стороны входа нашел два больших дерева, из которых плотник «Санта-Марии» смастерил большой крест (у Адмирала был обычай оставлять крест на каждом месте, где бросал якорь). Узнав, что индейцы ловят «больших улиток» (раковины), он заставил своих людей нырять за ними в надежде найти жемчуг, при этом была поймана ранее неизвестная испанцам любопытная рыба-хоботок (Lactophrys bicaudalis), которую адмирал засолил, чтобы показать монархам. Здесь же европейцы впервые обнаружили hutia[180] – кубинское четвероногое животное, напоминающее большую крысу, служащее пищей туземцам. Самой интересной новой флорой, обнаруженной в заливе Танамо, стали «большие орехи того же вида, что и в Индии». Колумб встречал у Марко Поло упоминания о «nueces de India» (кокосовых орехах) и предположил, что нашел именно их. Адмирал ошибался: кокосовая пальма была завезена испанцами в Карибский бассейн позднее, и, более того, Колумб не писал, что плоды произрастали на пальмах (в отличие от Марко Поло). То, что обнаружил Адмирал, скорее всего, было местным орехом nogal del pais (Juglans insularis), ранее очень распространенным в Ориенте. В этом живописном заливе не было ни золота, ни намека на Азию, ни большого туземного поселения – ничего, что могло бы принести испанцам пользу. Только любовь Колумба к природной красоте, черта, не совсем обычная для людей той эпохи, удержала его там на целых пять дней. В своих записях он даже приносит извинения за то, что не покинул залив Танамо на четвертый день, ссылаясь на воскресенье. Тем не менее восхитительные пейзажи не дали Адмиралу практической пользы, а ему предстояла еще одна попытка добраться до Бабеке. Перед восходом солнца 19 ноября флот вышел из гавани под легким бризом. Помимо прочего, Колумб изучал особенности выхода из этих северных гаваней больших Антильских островов под парусами. Вам следует ловить прибрежный ветер ночью или ранним утром, поскольку пассаты, приходящие вместе с солнцем, втягиваются в узкий проход, словно в воронку. В тот день задувал восточный пассат, и флоту приходилось держать норд-норд-ост с отклонением от ветра на 6 румбов. На закате, когда вход в Танамо находился в юго-западном направлении, на расстоянии 20 миль, Колумбу показалось, что он увидел остров Бабеке, лежащий строго на востоке. На самом же деле Большой Инагуа находился более чем в 80 милях от этой точки, и ее никак нельзя было увидеть. Скорее всего, индейцы, увидев на закатном горизонте облако, указали на него и закричали «Бабеке!», а Колумб им поверил. С захода солнца 19 ноября до 10 часов следующего утра флот прошел 52 мили курсом на норд-ост-норд, что привело его приблизительно на 21°45′ северной широты и 74°41′ западной долготы. Этот курс быстро уводил флот от предполагаемого местоположения Бабеке, поэтому, когда ветер сменился на противоположный, Колумб принял решение вернуться в Танамо. Как писал Адмирал, альтернативным вариантом мог бы быть северо-восточный курс на Изабеллу (Крокед-Айленд) в 12 лигах впереди. По моим расчетам, правильное расстояние до этого острова – 16 лиг (если я точно рассчитал курс Колумба). До той поры, как Адмирал вышел к Кабо-Эрмосо на Изабелле, прошел всего один день, и я не думаю, что многие современные мореплаватели могли бы надеяться добиться большего. По собственным словам Колумба, он повернул обратно к Кубе по двум причинам. Во-первых, он боялся, что индейцы из Гуанахани, попав на Изабеллу, просто-напросто сбегут так же, как это сделали двое юношей из Гибара в Танамо. Уже будучи на Кубе, они требовали от Колумба, чтобы тот вернул их в свои дома, хотя сам Адмирал планировал забрать этих туземцев в Испанию. И во-вторых, он заметил два острова на юге, которые хотел бы исследовать. В конце концов оказалось, что это были лишь облака, ошибочно принятые за сушу. Колумб убедился в своем заблуждении в течение часа или двух, но запись в «Журнале» осталась. У многих капитанов возникает большое искушение изменить или стереть запись, которая оказывается ошибочной, но Колумб всегда оставлял их нетронутыми. Его товарищ по второму плаванию заметил, как тщательно Колумб регистрировал любые несчастные случаи и прочие неприятные инциденты. Сумасбродные критики Адмирала всегда основывают свои теории на предполагаемой ревизии «Журнала» самим Колумбом или Лас Касасом, чтобы сгладить некоторые несоответствия и переиграть истинные цели его путешествий, в частности – открытие западного пути в Индию. Но аннотация Лас Касаса раскрывают и множество ошибок адмирала, и эпизоды похищения туземцев, которые издатель книги категорически не одобрял. Глава 19 Ориенте (20.11–05.12.1492) …Ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему. Матф., 2: 2 Принять решение о возвращении в Танамо было намного проще, чем реализовать его на практике. Следующие несколько дней были переполнены разочарованиями и неудачами, от которых, впрочем, не застрахован ни один моряк. Танамо лежал примерно на зюйд-зюйд-весте под углом в 8 румбов относительно ветра, но расстояние было слишком велико (около 71 мили), чтобы флот мог пройти его в тот же день, особенно с учетом сноса течением с подветренной стороны. С наступлением темноты 20 ноября Колумб решил предпринять еще одну попытку выйти к Бабеке. Он приказал флоту развернуться и какое-то время шел на северо-восток под сильным ост-зюйд-остом. В третью ночную вахту (около 3 часов ночи 21 ноября) ветер стал умеренным и приобрел переменный характер между зюйдом и зюйд-остом. Таким образом, стало возможно идти восточным курсом. На восходе солнца 21 ноября Танамо находился с юго-западной стороны на расстоянии около 35 миль. Как только в тот вечер появилась Полярная звезда, находящаяся (по моим точным расчетам) на 20°52′ северной широты, Колумб снова попробовал себя в астронавигации и получил все тот же плачевный результат в 42° северной широты, как и 2 ноября, причем по той же причине: он принял Альфирк за Полярную звезду. Сам Адмирал казался озадаченным и, как говорят, ссылался на сбитый прицел квадранта, поскольку прекрасно понимал, что не может находиться так далеко от экватора. Замечу, что многие мореплаватели лучше Колумба даже в нашем столетии с отвращением отказывались от «звездных прицелов» и полагались на «старое доброе навигационное счисление», да и сам Колумб не обращал никакого внимания на звезды даже с эстетической точки зрения. Множество раз в своих четырех путешествиях он восторженно комментировал красоту тропических пейзажей, иногда восхищался великолепием моря, но никогда не замечал блеска тропических звезд. Он ни разу не упоминает Южный Крест, огромное созвездие корабля Арго или яркий Канопус, должно быть увиденные впервые еще во времена африканских путешествий. Его взгляд не поднимался выше облаков, предвещающих ветер или дождь. У Адмирала и так хватало дел – он следил и за этими облаками, и за картушкой компаса, и за поверхностью океана, и за навигационными расчетами, и за состоянием парусов. Почти любой судовладелец старых времен мог построить точную модель судна, за которое когда-то отвечал, но только обученный астронавигатор умел определить звезды, не сверяясь со звездной картой, а между тем без постоянной практики такие знания очень быстро забывались. Колумб же, повторяю, относился к поклонникам навигационного счисления, а не звездной навигации. Самовольный уход Мартина Алонсо Пинсона на «Пинте» беспокоил Адмирала гораздо больше, чем выяснение причин ошибки вычисления широты. Во время утренней вахты (с 3 до 7 часов утра) 22 ноября переменившийся ветер дал Адмиралу надежду быстрее достигнуть суши. «Нинья» послушно следовала сзади, но Мартин Алонсо «без разрешения или желания Адмирала» воспользовался переменой ветра и под этим предлогом стал отводить «Пинту» на восток. Только на второй неделе нового года Колумб снова встретился с каравеллой Пинсона уже в Монте-Кристи. По словам Адмирала, единственной причиной неподчинения Мартина Алонсо была его алчность. Проводник-индеец на борту «Пинты» «нашептал» Пинсону о «золоте Бабеке», и хитрый испанец захотел попасть туда первым. Хотя уход «Пинты» и стал самым ранним упоминанием в «Журнале» о трениях, возникших между Адмиралом и его старшим капитаном, очевидно, некие инциденты случались и раньше. По крайней мере, запись от 21 ноября заканчивается фразой «Много было и другого, что он сделал и сказал мне». Мартин Алонсо умер вскоре после окончания плавания, и в долгом разбирательстве, начавшемся в 1512 году, в качестве единственного объяснения этого грубейшего нарушения дисциплины, предложенного его друзьями и сторонниками, мы слышим лишь невнятный лепет о том, что «Адмирал заблудился, а Пинсон пошел правильным курсом». Поэтому можно предположить, что только алчность, приписанная ему Колумбом, выступила единственным мотивом этого поступка. Справедливости ради заметим, что допустима и несколько иная ситуация. Каравелла «Пинта» была более быстрым парусником, чем нао «Санта-Мария», особенно при слабом ветре и сильной встречной зыби, преобладающей 21 ноября. Неудивительно, что Пинсон мог быть раздражен постоянной уборкой части парусов, дабы не обгонять флагман. Когда 22 ноября ветер задул в сторону Бабеке, но Адмирал продолжил держать курс на Кубу вместо того, чтобы повернуть на восток, Мартин Алонсо вышел из себя. Будь он проклят, если и дальше будет следовать за этим генуэзским выскочкой! По его мнению, правильнее всего было отправиться за золотом. И хотя на Большом Инагуа Пинсон не нашел ни крупицы, он открыл Гаити и первым обнаружил следы золота на Сибао. Слова Колумба «о многом другом, что он сделал и сказал мне» наводят на ряд мыслей. Трения между этими двумя сильными, волевыми людьми в любом случае были неизбежны. Местное влияние Мартина Алонсо оказалось очень важным при вербовке людей в предстоящую экспедицию. Возможно, Колумб не выразил ему должного уважения за эту практическую деятельность. Как мы видели, незадолго до высадки на Багамские острова между Адмиралом и Пинсоном тоже возникали разногласия, и Колумб, возможно разозлив Мартина Алонсо, заставил его наговорить нелицеприятного, на что намекает запись в «Журнале». К сожалению, гениальные начальники далеко не всегда адекватно относятся к своим подчиненным. Однако и здесь стоит обратить внимание на лояльность младшего Пинсона – Висента Янеса, который, имея такое же искушение повернуть свое судно к Бабеке, в отличие от самовольного Мартина Алонсо, послушно направил «Нинью» вслед за адмиральским флагманом. 22 ноября ветер был настолько слаб, что оторвавшаяся «Пинта» весь день оставалась на виду и корабли почти не продвинулись вперед. Когда в пятницу, 23 ноября, в таких же погодных условиях западное течение стало сносить «Санта-Марию» и «Нинью» в большей мере, чем они перемещались на юг, индейские проводники пришли в ужас, поскольку пребывали в уверенности, что лежащая впереди земля принадлежит народу, который они называли «канибалес», то есть карибам, периодически совершающим набеги на тайное и обращающим их в рабство. Наконец, в 9 часов утра 24 ноября «уменьшенный» на один корабль флот встал у «плоского острова» Кайо-Моа-Гранде. Проходя мимо него десятью днями ранее, Адмирал не решился войти в гавань из-за сильного волнения. Не стоит его за это винить. Вход в Пуэрто-Кайо-Моа через заужение при большой волне – довольно сложная задача даже при наличии карты. Теперь же море успокоилось, и вход в бухту уже не казался таким опасным делом. Со шлюпки «Санта-Марии», посланной на промер, сообщили о глубине 20 саженей в фарватере прохода и о 6 саженях хорошего чистого песчаного дна внутри самой бухты (как и в наше время). Корабли Адмирала «повернулись носом на юго-запад, а затем строго на запад, держа плоский остров по северу близко к борту» (в июне 1940 года эта запись очень нам пригодилась). Далее флот оказался в «лагуне, где могли поместиться все корабли Испании, сохраняя полную безопасность от ветров с любой стороны». Таким образом, утром 24 ноября самый малоэффективный этап Первого путешествия подошел к концу. За пять дней «Санта-Мария» и «Нинья» прошли около 200 миль, из которых лишь двадцать пять принесли практическую пользу. Пуэрто-Кайо-Моа не похож ни на одну другую гавань кубинской провинции Ориенте. Будучи около 8,5 мили длиной и 1,5 мили шириной, этот залив проходит вдоль основания горного хребта. С севера его защищает «плоский остров» (Кайо-Моа-Гранде) и «вытянутый риф длиной с гору, похожий на сплошную перекладину». В этом рифе Колумб нашел два места, годных для прохода кораблей и отмеченных затем в «Журнале». По сьерре стекало несколько ручьев, образуя короткие дельты и отмели в местах впадения в гавань. Адмирал приказал людям пройти на шлюпках по Рио-Моа, в русле которой обнаружились признаки ценных минералов, в частности – железного колчедана, который хотя и блестел, но золотом отнюдь не являлся. В то время как Колумб с офицерами занимались разведкой, «грометы дали знать, что увидели настоящие мачтовые сосны; и действительно, со стороны сьерры стояло множество больших и чудесных деревьев; их высота и стройность годились для мачт лучших кораблей Испании». В наше время стволы потомков этих pinus cubenses распиливают на доски у лесопилки горного ручья, и именно здесь Адмирал приказал изготовить новую бизань-мачту и рей для «Ниньи». К сожалению, идея обустройства в этом месте грандиозной судоверфи, которую он выдвинул монархам, так и не осуществилась. За исключением нескольких рыбацких хижин на берегу и деревообрабатывающих кустарных лесопилок среди сосновых рощ в сьерре, гавань по-прежнему чиста от человеческого присутствия. Колумб-поэт оценил Пуэрто-Кайо-Моа так же высоко, как и Колумб-моряк: «Земля и воздух стали мягче, чем до сих пор, благодаря высоте и красоте сьерры». У него, как и у нас, не хватало слов, чтобы описать необычную естественную прелесть этой гавани, безмятежно покоящейся между суровыми горами и дугой рифов, окруженной бурлящими водами. Как писал Лас Касас, «даже если видевшие эти места были объяты изумлением, то остальные просто не смогут поверить, не увидев». На рассвете 26 ноября флот неспешно снялся с якоря в Пуэрто – Кайо-Моа и, подгоняемый легким зюйд-вестом, медленно пошел к Пунта-Гуарико (Адмирал окрестил этот мыс Кабо-дель-Пико). Далее береговая линия делала поворот на юг, откуда виднелся самый выступающий мыс этой части Ориенте, названный Колумбом Кабо-Кампана («мыс Колокола»). Между Пико и Кампана «он отметил девять замечательных гаваней и пять крупных рек, поскольку всегда плыл близко к берегу, чтобы все хорошо рассмотреть». Он, вероятно, шел ближе к береговой линии, чем «Мэри Отис» с такой же осадкой: мы смогли разглядеть только семь гаваней, в том числе Баиас-Канете и Яманиге, описанных Адмиралом отдельно. Тем не менее наша экспедиция была готова согласиться с мнением Колумба, что «во всей этой стране есть очень высокие и красивые горы, не сухие и не скалистые, но доступные; есть и прекраснейшие долины, покрытые густыми и высокими лиственными деревьями, на которые приятно смотреть». Поскольку в тот вечер у мыса Кампана ветер стих, а погода была ясной, Колумб решил не входить ни в одну из этих многочисленных гаваней и лег в дрейф. Когда 27 ноября рассвело, он находился от берега так далеко, а облака висели так низко, что вся местность за Баракоа казалась морской бухтой с «высокой и квадратной горой, похожей на остров», выделяющейся посередине. Это была Эль-Юнке, гора в форме наковальни, которую можно увидеть на расстоянии в 50 миль. Этот ориентир известен всем, кто ходил в этих водах. Под юго-западным бризом, дующим с берега в левый борт, флот вернулся к мысу Кампана, чтобы возобновить исследование побережья. Затем ветер сменился на северо-западный, и каравеллы живо прошлись вдоль берега, отметив еще восемь небольших гаваней и V-образные устья рек. Ярко-зеленые предгорья с ощетинившимися королевскими пальмами возвышались над кромкой белого прибоя. Чуть дальше виднелись высокие, покрытые лесом горы, упирающиеся в нагнанные пассатами облака, которые то и дело скапливались в тучи и изливались короткими ливнями. Достигнув Пуэрто-Марави в конце череды этих маленьких гаваней, Адмирал понял, что все они являются частью единой бухты. На протяжении всего живописного путешествия вдоль северного берега Ориенте индейские «пассажиры» Колумба тряслись от ужаса при мысли о высадке на так называемый остров Бохио, который, как они предполагали, был землей, откуда пришли их враги-карибы. Обратимся к Лас Касасу: «После того как они увидели, что он прокладывает курс к этой земле, индейцы не могли говорить из страха, уверенные, что станут их [карибов] едой, и он не смог эти страхи успокоить; и они рассказали, что у этих людей был только один глаз и собачьи морды. Адмирал же считал, что они лгут». С другой стороны, вовсе не исключено, Колумб мог предположить, что карибы – подданные великого хана, или, другими словами, китайские солдаты! Он мыслил шире, чем простые туземцы. Индейские проводники Адмирала страдали ярко выраженными приступами «карибофобии». Сразу за Пуэрто-Марави на побережье расположилась большая деревня. Увидев флот, «бесчисленное множество людей вышли на берег моря с громкими криками, все голые и с дротиками в руках». При этом ужасном зрелище индейцы, находившиеся на борту, быстро запрыгнули в трюм и стали настолько бесполезны от охватившего страха, что Колумб даже не стал предпринимать усилий доставить их на берег в качестве переводчиков. Флот встал на якорь, и Колумб отправил обе шлюпки на берег с приказом успокоить вопящих туземцев обменными товарами. Шлюпочные экипажи подошли к Плайя-де-Дуаба (к западу от Баракоа), выкрикивая какие-то умиротворяющие фразы, перенятые у тайное, но все местное население обратилось в бегство. В полдень 27 ноября оба судна снялись с якорной стоянки у этого ныне пустынного пляжа и направились на восток к мысу Майей. Не прошли они и двух миль, когда на небольшом расстоянии к югу открылась «самая необычная гавань» (Пуэрто-Баракоа), окруженная ровной местностью и большими деревнями. Такого Колумб пропустить не мог и, пройдя широкий фарватер в 300 ярдов, «Санта-Мария» и «Нинья» оказались в гавани, «круглой, как кастрюля», с узким пляжем и рекой «такой глубины, что в нее могла войти галера». Адмиралу не понадобилось много времени, чтобы прийти к выводу, что эта гавань, названная им Пуэрто-Санто, была лучшей из увиденных для возведения города и крепости: «хорошая вода, хорошая земля, хорошие окрестности и много леса». Позже, в 1512 году, по рекомендации Адмирала здесь и было основано первое испанское поселение на Кубе. Сегодня Баракоа – самый крупный город на маршруте Первого путешествия Колумба, процветающий экспортом бананов и кокосовых орехов[181]. Местные шлюпы и лихтеры до сих пор разгружаются на реке, протекающей по краю гавани за пляжем, «в которую может войти галера». Плохая погода задержала «Санта-Марию» и «Нинью» в Баракоа на неделю. Моряки сходили на берег и стирали одежду в пресной воде, другие группы прогуливаясь по внутренним районам, нашли земли с культивируемыми ямсом, кукурузой и тыквами. Они приближались ко многим деревням тайное, но все туземцы бежали при их приближении. Моряки рассказали, что в одной из хижин нашли «голову человека в корзине, накрытую другой корзиной и подвешенную к столбу». Адмирал предположил, что такие головы, должно быть, принадлежали предкам семьи, хотя, как известно, тайное не сохраняли черепа своих родственников подобным образом. Можно предположить, что морякам просто нравилось подшучивать над своим Адмиралом. В прибрежной деревне было замечено несколько огромных каноэ, аккуратно размещенных под навесами из пальмовой соломы. Одно из них превосходило 70 футов в длину и было способно вместить до 150 человек. Моряки воздвигли большой крест на наветренной оконечности гавани Баракоа в том месте, где сейчас находится разрушенный форт. Неблагоприятные ветры дали Колумбу повод задержаться и исследовать на шлюпках лодке следующую бухту к востоку от Баракоа. Там он вошел в устье реки Миэль глубиной в лишь в сажень над отмелью и обнаружил внутри огромную лагуну. Гребя вверх по течению, он нашел в заводи пять больших каноэ с навесом и, оставив шлюпки, поднялся по склону холма, пока не достиг равнины с возделанными тыквенными полями и множеством хижин. Здесь ему наконец-то удалось установить контакт с туземцами, послав вперед «Диего» с запасом медных колец, стеклянных бус и соколиных колокольчиков. Туземцы были готовы к обмену, но все их «ценности» состояли из деревянных дротиков с закаленными в огне наконечниками. Вернувшись к своим шлюпкам, Колумб послал еще одну группу моряков по склону холма, чтобы исследовать скопление хижин, которые он принял за ульи. Пока посланцы отсутствовали, вокруг испанцев собралось большое количество туземцев, и, как пишет Лас Касас, «один из них вошел в реку рядом с носом шлюпки и произнес пространную речь, из которой Адмирал не понял ровным счетом ничего, в то время как время от времени другие туземцы возносили руки к небу и издавали великие крики. Сначала Адмирал подумал, что они таким образом его приветствуют, и приход им приятен; но он увидел, как лицо индейца, взятого с собой, изменило цвет и стало желтым, как воск, он сильно задрожал, показывая знаками, что Адмиралу лучше покинуть реку, поскольку их попытаются убить. И тот индеец подошел к христианину, взял у него заряженный арбалет, показал туземцам, и Адмирал понял, что он сказал туземцам – все они будут убиты, ибо этот арбалет стреляет очень далеко. Также он взял шпагу, вытащил из ножен и, размахивая ею, повторил то же самое. Услышав это, туземцы обратились в бегство, а упомянутый индеец, дрожащий и от трусости, и от проявления малой храбрости, был человеком хорошего роста и сильным». Тем временем другие тайное собрались на противоположном берегу Миэль, куда переправился Адмирал. «Их было очень много, все раскрашенные в красный цвет и голые, как их рожали матери, у некоторых на голове были перья, у других плюмажи, у всех связки дротиков». Эти дротики обменяли на привычные безделушки и кусочки панциря черепахи, убитую грометами. Колумб вернулся на борт, восхищенный мастерством изготовления каноэ и возведения хижин, но разочарованный полным отсутствием золота и пряностей, а также полный презрения к мужеству туземцев: «Десять человек могут обратить в бегство десять тысяч, настолько они трусливы и робки». Если даже относительно гуманный Колумб отреагировал таким образом, неудивительно, что простые моряки считали тайное презренными дикарями, годными только на то, чтобы быть рабами. 4 декабря «Санта-Мария» и «Нинья» вышли из Баракоа при легком попутном ветре, обогнули побережье, заглянув по дороге в Пуэрто-Бома, узкую V-образную гавань с высокими берегами, и в Пуэрто-Мата, одну из круглых гаваней с узкими горлышками входов, распространенных на этом побережье. К закату флот был у Пунта-дель-Фрайле (названного Колумбом Кабо-Линдо, «Красивый мыс») в пределах видимости пролива между Кубой и Эспаньолой. Дважды обманутый бухтами, которые Адмирал ошибочно принимал за проливы, Адмирал снова решил, что находится в глухой гавани, и обнаружил свою ошибку только утром после ночи, проведенной в дрейфе. На рассвете 5 декабря он увидел оконечность мыса Кейп-Майси, от которого береговая линия уходила на юг, а затем на юго-запад. Обнаружив в этом направлении темный высокий мыс Пунта-Негра, Адмирал понял, что находится в проливе, и назвал самую восточную оконечность Кубы «Мысом Альфа и Омега», символически обозначив, по его мнению, оконечность Евразийского континента, соответствующую мысу Сент-Винсент в Европе. До полудня 5 декабря Колумб планировал достичь Большого Инагуа (Бабеке) и сделать его следующей остановкой, поскольку полагал, что давно уже следовало собрать немного золота, прежде чем Мартин Алонсо переправит все найденное в трюм «Пинты». Утром с северо-востока задул пассат, который индейские проводники совершенно верно определили как попутный на Бабеке, но, когда «Санта-Мария» легла на левый галс, держа курс на восток, Адмирал увидел землю по правому борту. Это был очень большой остров, который, как он уже слышал от индейцев, назывался Бохио. Мы же называем его Гаити – остров, вид которого приветствовался испанцами и одновременно ставший глубоким разочарованием для проводников Гуанахани и Гибара. Считая себя успешно избежавшими смерти и не съеденными кровожадными жителями Баракоа, они теперь пытались привлечь внимание Адмирала к Большому Инагуа, населенному их соплеменниками. Называя Гаити «бохао», то есть «домом», они таким образом сохраняли традицию считать этот остров своей родиной, хотя и были свято уверены, что сюда давно переселились злобные карибы, жаждущие мяса тайное. Колумб быстро поменял свои планы (что было для него нехарактерно) и решил использовать попутный ветер для курса на Гаити, вместо того чтобы идти на Инагуа. Взяв направление на зюйд-ост-ост, чтобы немного отклониться от наветренного курса (он заметил суточное изменение пассата с норд-оста на зюйд-ост), Адмирал прошел Наветренный пролив и с наступлением темноты встал в устье большой гавани, «похожей на Кадисский залив». Ночью проходило всенощное бдение в честь праздника святого Николая. В его честь Колумб назвал эту гавань Порт-Сент-Николас, которая так и называется до сих пор. Примечательно, что это первое из географических наименований Нового Света, придуманных Колумбом, которое никогда исторически не менялось. Покидая Кубу и пересекая Наветренный пролив, Колумб, должно быть, не раз задавался вопросом, каким образом на своем неуклюжем кастильском и с такими скудными доказательствами сможет убедить монархов, что это прекрасное побережье, вдоль которого он плыл в течение пяти недель, действительно принадлежит полусказочному Катаю. Он не встретил ни великого хана, ни властителей, ни мандаринов в шелковой парче. Ему попадались лишь голые (в лучшем случае – в хлопковых обмотках) дикари; вместо высоких китайских джонок здесь изобиловали примитивные каноэ; не изобильные города с тысячью мостов, а деревни с хижинами, крытыми пальмовой соломой, встречались ему по дороге; тут не нашлось ни крупинки золота или другого драгоценного металла, зато было полно артефактов из дерева, костей и ракушек; в этих местах не нашлось никаких продаваемых пряностей, кроме плохих заменителей корицы и перца; вместо новых чудовищ, неизвестных ранее человечеству, или чудес растительного царства в его запасе находились несколько странных орехов и морской окунь в маринаде… Мы, осознающие грандиозную пользу путешествия Колумба, вряд ли можем себе представить колоссальное разочарование Адмирала, после того как прошли первое удивление и восторг Сан-Сальвадора. Если бы не Гаити, где действительно было обнаружено золото, это путешествие, несомненно, было бы списано монархами со счетов как любопытное приключение и дорогостоящий провал. Очевидно, именно также считали и Пинсоны, и большинство попутчиков Колумба 5 декабря 1492 года. Но вера Адмирала в то, что Бог послал его вперед ради восславления Христа и на благо человечества, заставляла видеть и светлую сторону вещей. В довольно крупной записи в «Журнале», сделанной во время задержки в Баракоа, он отметил, что даже если бы не нашел западный путь в Азию, то все равно приоткрыл завесу над новым миром возможностей: «Я не пишу, насколько велика будет польза, которую можно извлечь отсюда. Одно несомненно, Ваши Высочества, – там, где есть такие земли, должны быть и бесчисленные прибыльные вещи. Но я не задерживался ни в одной гавани, потому что стремился увидеть как можно больше стран, чтобы рассказать о них Вашим Высочествам. Я не знал языка: люди этих земель не понимали меня, и ни я, ни кто-либо другой на борту не понимали их. И своих индейцев на борту я тоже часто понимал неправильно, принимая одно за противоположное. Я не очень им доверяю, потому что они много раз пытались сбежать. Но теперь я молю Господа нашего, чтобы увидеть максимум того, что смогу совершить. Мало-помалу я приду к пониманию и знанию и заставлю людей из моей семьи выучить этот язык, потому как вижу, пока у всех язык единый. А потом станет известна польза и будет предпринята попытка сделать всех этих людей христианами, ибо будет это легко, поскольку нет у них ни религии, ни идолов. И Ваши Высочества прикажут построить в этих краях город и крепость, а эти страны обратить в свою веру. И подтверждаю я Вашим Высочествам, что, как мне кажется, никогда не могло быть под солнцем [земель], превосходящих по плодородию, мягкости холода и жары, изобилию хорошей и чистой воды; и реки здесь не похожи на гвинейские, которые все чумные. Ибо, хвала нашему Господу, до настоящего времени среди всего моего народа ни у кого даже не болела голова, никто не ложился в постель из-за болезни, кроме одного старика с болью в животе, которой он страдал всю свою жизнь, да и тот через два дня стал совсем здоров. Итак, да будет угодно Богу, чтобы Ваши Высочества послали сюда… ученых мужей, которые установят истину всего… И я говорю, что Ваши Высочества не должны соглашаться с тем, чтобы какой-либо иноземец занимался торговлей или ступал сюда, кроме христиан-католиков, поскольку конец и начало всего предприятия должны быть направлены на укрепление и славу христианства, и никто, не являющийся добрым христианином, не должен приезжать в эти края». Таким образом, не пробыв и семи недель в Новом Свете, Колумб в общих чертах обрисовал колониальную политику Испании, которая оставила свой неизгладимый отпечаток в Америке, предсказал «бесчисленные выгоды», которые там найдут европейцы, и предположил широкое распространение христианства в Новом Свете, которое стало возможным благодаря его открытию. Глава 20 Ла-Исла-Эспаньола (6.12–24.12.1492)