Колумб всегда любил применять Священное Писание к своей собственной жизни и приключениям, хотя эту запись смешно воспринимать как тайное признание еврейской крови или стремление обеспечить новый дом для преследуемой расы. Действительно важным свидетельством в этих записях за 22–23 сентября, как отметил Шарко, было беспокойство людей из-за того, что они так много дней подряд были свободны, – свидетельство отсутствия опыта хождения под пассатами. Возможно, что и сам Колумб знал немногим больше, нежели экипаж, но вся его безмятежность проистекала из внутренней уверенности в Боге, а не из какого-то высшего знания. Ни один моряк на маленьком судне не приходит в восторг от бурных вод, которые делает навигацию более трудной и опасной. Они ненавидят плохую погоду и не боятся в этом признаться. Сам же Адмирал не раз объяснял, что приветствует штормы только потому, что командование судном в подобных условиях просто повышало его репутацию среди людей, а на гладкой воде он всегда восклицал: «Благодарение Богу!» Лишь только морские «сказочники» притворяются, что радуются штормовой погоде и бурям, а плавание по гладкой воде им кажется скучным. Судя по той неделе осеннего равноденствия, было достаточно «скучно» – флот прошел 234 мили за пять дней. У экипажей даже хватило времени на то, чтобы спустить шлюпки и искупаться. В период таких затиший и очень легкого ветра экипажи легко обменивались шутками друг с другом – корабли шли почти борт в борт, а отсутствие свистящего ветра и шума набегающих волн позволяло без труда перекрикиваться с корабля на корабль. 25 сентября «Пинта» вплотную подошла к флагману, чтобы обсудить карту, содержащую сведения о мифических островах и одолженную у Мартина Алонсо тремя днями раньше. Пинсон, чей особый интерес к открытию этих островов был очевиден, желал потратить больше времени на их поиски. По его мнению, новые земли должны быть где-то поблизости. Колумб вступил в спор, ответив Пинсону, что «ему так показалось и во всем виноваты течения; все это время корабли находились на северо-восточнее, но при этом не могли уйти так далеко, как говорили лоцманы», при этом Адмирал «начал наносить изменения на карту вместе со своим лоцманом и другими моряками». На закате 25-го числа Мартин Алонсо внезапно выскочил на корму «Пинты» и радостно закричал: «Tierra! Tierra! Senor, albri-cias!»[159] На всех трех судах началась всеобщая суета, при этом каждый начал заявлять, что именно он, и не кто иной увидел берег примерно в 25 лигах к юго-западу. Колумб же упал на колени, чтобы поблагодарить Бога. После служения Gloria in excelsis Deo[160]курс был изменен на зюйд-вест, и «все продолжалось в течение ночи, обращаясь на землю». Предполагалось, что посередине острова возвышалась высокая гора, подобная вулкану Тенерифе, видимого в ясную погоду за 100 миль. На рассвете земля исчезла. Колумб, продолжающий следовать тем же курсом до полудня, решил: «То, что должно было быть сушей, было не землей, а небом». Появление ложных очертаний берега – обычное морское явление. За них могут приниматься облака на фоне заката, особенно когда люди на борту нетерпеливо ищут землю. В таком состоянии человек настолько внушаем, что, стоит кому-то что-либо увидеть, это видят и все остальные. Таковым было и происхождение призрачных островов Атлантики, которые, по мнению Колумба, могли бы стать хорошими портами захода на пути в Индию. Колумб не был сильно обеспокоен этой ложной тревогой, поскольку, по его подсчетам, они проплыли всего 533 лиги, то есть чуть более двух третей пути до «Индии». Еще дважды он заявлял, что не собирается тратить время на поиски странных островов, а стремится совсем к иной цели. Его дневник не отражает ничего, кроме уверенности, безмятежности и радости от красоты океана. «Море похоже на реку, – отмечал он в «Журнале» 26 сентября, – воздух сладкий и очень мягкий». Ветер действительно был слабым, а суда находились так близко к северному краю пролива, что море не волновалось. Такие почти летние дни часто случаются в Северной Атлантике. Но экипаж, как пишет Фернандо, с тяжестью в сердце наблюдал за возобновлением западного курса. День за днем у них появлялся «ветер по форштевню», но не слишком сильный для того, чтобы корабли не могли медленно продвигаться на запад. За шесть дней (26 сентября – 1 октября) было пройдено 382 мили. Люди снова занимались наведением чистоты, поддержкой рабочего состояния снастей и ловлей рыбы, а свободные бездельники наблюдали за птицами. В этих обстоятельствах обычное ворчанье начало приобретать масштабы зарождающегося мятежа. Кто-то предположил, что этот генуэзец в своей безумной фантазии пытается сделать себя великим лордом за счет чужих жизней. Начали блуждать слухи, что безумное следование западным курсом так и останется невыполнимой задачей, а провизия и, самое главное, вода так и закончатся, поскольку в этой океанической пустыне, полной соленой воды, пресная вода не падает с небес. В последнем тезисе моряки были правы – на северной границе северо-восточных пассатов редко случаются дожди. В конце концов, не будет ли разумным выбросить в воду иностранца и обставить все так, будто, наблюдая за звездами, он случайно упал за борт? Не единственное ли это средство для безопасного возвращения? Колумб, надо полагать, не был слеп и видел все происходящее. Ни один испанский моряк не сможет долго сохранять бесстрастное выражение лица. Косые взгляды и буйные жесты собравшихся в группу матросов свидетельствовали, что затевается что-то очень нехорошее, и даже офицеры, возмутившись, дали понять Колумбу, что ему следует возвращаться. Как заметил сам Адмирал, им ничего не стоило пойти на убийство, поскольку силы его сторонников и недовольных были неравны. Однако выигравших в этом противостоянии ожидала петля в случае возвращения из похода без капитана. Как отмечал Овьедо, обычная политика Колумба заключалась в palabras dulces[161]. Чем сильнее среди простых моряков росло беспокойство, тем более спокойным и уверенным выглядел их капитан-генерал, обещающий восточные богатства и милости государей после успешного возвращения. Но поддерживать боевой дух команды становилось все труднее и труднее. Матросы уже три недели не видели земли, и, вероятно, ни один человек на борту еще не достигал такого рекорда. Только те, кто испытал это на себе, знают, какой психологический стресс переживают товарищи по кораблю во время долгого морского путешествия. На берегу вы можете ненавидеть своего босса или презирать своих коллег, но при этом вы будете находиться с ними с девяти утра до пяти вечера. Даже в школе-интернате или военно-тренировочном лагере есть некоторые способы уединиться на короткие промежутки времени. Но на таком судне, как эти каравеллы, где даже облегчаться приходилось на людях, где невозможно оторваться от своих товарищей, разве что во сне, где падали друг на друга ночью только для того, чтобы разбудить на следующую вахту, скрыться было нельзя ни на минуту. В долгих путешествиях, подобных экспедициям Колумба, полных тревог и разочарований, особенно если нет суровой погоды, люди неизменно образуют микроколлективы, разжигающие ненависть друг к другу и к своим офицерам. Они размышляют о воображаемых обидах и непреднамеренных оскорблениях и считают, что ими командуют самые отъявленные в этом мире негодяи. В море формируются теплые, дружеские отношения, лучшая верность и самопожертвование, не спорю, но созерцание одних и тех же лиц, переплетение одинаковых голосов день за днем, неделя за неделей и неимение возможности избавиться от этого изматывает очень многих. Нет никаких оснований предполагать, что подобные человеческие отношения на «Санта-Марии», «Пинте» или «Нинье» были хуже, чем на других кораблях того времени. Судя по записям, все они были вполне добрыми людьми. Но к тому времени, когда сентябрь перешел в октябрь, над ними властвовал не только страх перед неизвестностью, но и желание вцепиться друг к другу в волосы. Колумбу и Пинсонам потребовалась вся моральная сила и престиж, чтобы предотвратить вспышки ярости или даже мятеж. Глава 15 Аделанте! Аделанте! (1-11.10.1492) Да плещет море и что наполняет его… 1-я кн. Хроник, 16: 32 На рассвете 1 октября, в последний день периода переменных ветров, лоцман «Санта-Марии» Пералонсо Нинос, подсчитав расстояние, пройденное от Ферро, получил результат 578 лиг. Уменьшенное значение, которое Адмирал показал людям, составляло 584 лиги, при этом он сам полагал, что истинное расстояние – 707 лиг. Согласно подсчетам капитана нашей «Мэри-Отис» Дж. Макэлроя, Пералонсо снова оказался почти прав, поскольку правильная цифра была 575 лиг. Однако лоцманы Колумба просчитывали весь путь, а не фактическое смещение кораблей на запад в 1794 мили (564 лиги). Следовательно, «фальшивый» расчет Колумба был гораздо ближе к истине, чем предполагаемый «настоящий». Поскольку он планировал высадку в 750 лигах к западу от Канар, то, должно быть, начинал беспокоиться о том, чтобы недовольство экипажа не закипело раньше, чем суда доберутся до заветных берегов. Приближалось полнолуние, и флот продолжал денно и нощно упорно двигаться на запад. Но как же был быстр ход флота в ту первую неделю октября! В течение 5 дней (со 2 по 6 октября) корабли проделывали в среднем по 142 мили в сутки с лучшим суточным показателем 182 мили, то есть со скоростью почти в 8 узлов. Магнитный курс по-прежнему удерживался на запад, но из-за неожиданного отклонения показаний компаса (и, как оказалось, к счастью) медленно смещался на юг. На борту снова стал подниматься ропот, но стаи буревестников и других птиц, появившиеся 3 и 4 октября, пришли капитану на помощь, породив у экипажа новые надежды на скорое появление суши. Морякам еще многое предстояло узнать о повадках буревестников, но Колумб к тому времени полагал, что эти птицы ведут пелагический образ жизни. К 3 октября Адмирал посчитал, что изображенные на карте острова остались позади. Он отмечал в «Журнале», что не хотел медлить, хотя и было много признаков наличия близкой суши, но, поскольку целью экспедиции оставалась Индия, любая задержка казалась неразумной. Неоднократные повторения этого замечания не только подтверждают его восточные намерения. Похоже, что Колумб опасался обвинений со стороны монархов в упущении возможности открытия новых островов, поэтому заочно разъяснял им великие планы. Когда 6 октября флот прошел 65-й меридиан и находился севернее Пуэрто-Рико, Мартин Алонсо Пинсон предложил Адмиралу изменить курс на зюйд-вест-вест, намекая на поиски Японии, но Колумб предпочитал достигнуть материка, а островами заняться на обратном пути. Возможно, он даже предположил, что Чипунгу осталась позади, но в любом случае строгий курс на запад выведет их к суше быстрее, нежели более южный румб по направлению к тому месту, где Мартин Бехайм поместил остров Зайтун. Адмирал считал более логичным найти «индийский» материк, а по дороге обратно посетить Японию. На рассвете в воскресенье, 7 октября, когда флот находился примерно в 370 милях от ближайшей суши, острова Тёркс, был подан очередной ложный сигнал о появлении земли на горизонте: шедшая впереди «Нинья» подняла на мачте флаг и выстрелила из пушки. Люди на борту «Санта-Марии» заметили ее раньше, но не осмеливались об этом кричать, ибо Адмирал, сытый по горло этими фальшивыми «землями», отдал приказ, что любой, кто поднимет очередную ложную тревогу, лишится права на премию, даже если в следующий раз увидит настоящий берег. (По иронии судьбы получалось, что несколько позже Колумб должен был лишить премии самого себя!) К заходу солнца, когда было пройдено еще 67 миль, а земля так и не появилась, Колумб приказал изменить курс на вест-зюйд-вест (то есть даже еще на один румб дальше от строгого запада, чем рекомендовал Мартин Алонсо). Дело в том, что над головами моряков в юго-западном направлении стали перемещаться большие стаи птиц, а Адмирал прекрасно помнил, что самые отдаленные острова Азорского архипелага были открыты португальцами именно благодаря наблюдением за полетами пернатых. Это решение было совершенно правильным, поскольку осенняя миграция северо-американских птиц в Вест-Индию через Бермудские острова шла полным ходом. Следование курсом, указываемым крылатыми «лоцманами», а не искусственной картой, как оказалось позже, имело жизненно важное значение для всего будущего испанской колонизации. Когда Колумб решил следовать за птицами, его флот находился на широте 25°40′ и быстро приближался к области нулевого склонения компаса. Если бы корабли сохранили курс на запад, путешествие заняло бы по меньшей мере на день больше и местом высадки (при условии, что на борту не вспыхнул бы мятеж) стал бы багамский Эльютера или Большой Абако. И что тогда? Если не учитывать мизерную вероятность, что местные индейцы согласились бы провести Колумба на юг через Язык Океана[162], его корабли, пройдя проливом Провиденс, попали бы в Гольфстрим, а угодив в это могучее течение, каравеллы уже никогда не смогли бы повернуть на юг. Флот причалил бы к побережью Флориды (возможно, даже и высадился) где-нибудь ближе к мысу Канаверал, а затем, при условии, что суда выбрались бы целыми с этого «кладбища кораблей», пронесся бы вдоль побережья Джорджии и Каролинских островов и возвратился в Испанию (если бы им удалось вернуться), гонимый ветрами к северу от Хаттераса и Бермуд. Очевидно, что результаты любого такого путешествия, учитывая то, чего добивался Колумб и чего хотели от него монархи, были бы крайне разочаровывающими для обеих сторон. Сомнительно, что в этом случае Адмиралу в скором времени предоставили бы второй шанс (если предоставили вообще), ибо только золото Эспаньолы, и ничто другое, привлекало испанцев в Новый Свет. О перемене курса сказано слишком много, причем большинство историков приписывают его совету Пинсона, хотя из «Журнала» ясно следует, что благодарить следует не Мартина Алонсо, а североамериканских перелетных птиц. В течение 8 октября, когда, как отметил Адмирал, «слава Богу, воздух был мягок, как в апрельской Севилье, и находиться в нем приятно, настолько он ароматен», курс вест-зюйд-вест был сохранен. 9-го числа переменившийся ветер снес флот на 43 мили вест-норд, но 10-го снова все встало на свои места, и корабли дали прекрасный показатель, пройдя 171 милю вест-зюйд-вест. Всю ночь с 9 на 10 октября команда слышала птиц, пролетающих над головой в юго-западном направлении, а иногда даже могла их видеть на фоне полной луны (полнолуние наступило 5 октября). Говорят, что Мартин Алонсо Пинсон заметил экипажу: «Эти птицы знают свое дело». Невзирая на обнадеживающие признаки, день 10 октября стал самым критическим во всем плавании: предприятие находилось на грани провала, причем из-за упрямого человеческого консерватизма. Несправедливо было бы представлять конфликт между Колумбом и его командой как противостояние между храбрецом и трусами. Оно не являлось противоречием между знанием и невежеством, образованием и суеверием: ведь если бы Колумб получил университетское образование или внимательно прислушивался к лучшим умам своего времени, то тоже вряд ли бы не ожидал, что Япония окажется в 750 лигах к западу от Канар. Скорее, это было неизбежное разногласие между человеком, придерживающимся одной великой неотразимой идеи, и теми, кто не разделял ее ни в какой степени. Оглянитесь на предшествующие события, подумайте о двух ложных появлениях земли на горизонте и о бесчисленных «признаках суши», которые себя не оправдали. Взгляните на положение флота к 10 октября на современной карте, с не обозначенной на ней Америкой, и подумайте, что за месяц плавания были побиты все рекорды скорости. С точки зрения океанской навигации корабли давно прошли то место, где, по предсказанию Колумба, должна была находиться земля, и экипаж прекрасно это понимал. Никакие «фальшивые» расчеты не могли скрыть этот факт от лоцманов, которые, как и все остальные, тоже стремились повернуть назад и делились своими опасениями с командой. Так можем ли мы справедливо винить моряков? Их спор с Адмиралом относился к вечному несоответствию полета воображения и скептицизма, борьбой между духом созидающим и духом отрицания. Зачастую сомневающиеся оказываются правы, ибо человечеству свойственно иметь сотню глупых идей на одну здравую. Именно во времена кризиса, когда непредсказуемые силы разрушают общество, бездействие ведет к трагическим ошибкам. В делах человеческих бывают приливы и отливы, что и проявилось 10 октября. В этот день, когда флот держал курс на Багамы, а ближайшая земля находилась менее чем в 200 милях прямо по курсу, тлеющие угли недовольства вспыхнули открытым мятежом. По мнению экипажа, уже было сделано достаточно, и даже более того, поэтому корабли должны повернуть назад. Этот мятеж в открытой форме, насколько у нас есть какие-либо записи на этот счет, был ограничен бортами флагманского судна, но экипажи «Ниньи» и «Пинты» также не горели желанием продолжать плавание. Ядро бунтовщиков на «Санта-Марии» составляла клика упрямых и «всезнающих» басков и галисийцев, для которых капитан-генерал оставался чужаком и иностранцем. То, что записал в «Журнале» Колумб (и адаптировал после Лас Касас), было выражено коротко, по существу и не лишено благородства по отношению к экипажу: «Люди больше не могли выносить, жаловались на долгое плавание; но адмирал подбадривал их, как мог, выражая надежду на преимущества, которые они могли бы получить; и добавил, что жаловаться бесполезно, так как он приехал, чтобы отправиться в Индии, и поэтому должен продолжать, пока не найдет их, с помощью великого нашего Господа». Возможно, то, что имел в виду сказал капитан-генерал, не носило столь драматичный характер, поскольку позже, как общеизвестно, он пообещал людям повернуть домой, если земля не появится в течение двух или трех дней. Конечно, он мог бы добавить, что при свежем восточном пассате корабли все равно не смогут ничего предпринять, поэтому придется продолжать движение старым курсом, как минимум, до следующего ухудшения погоды. Так или иначе, мятеж был подавлен. Мы можем отмахнуться от заявления Пинсона, что Колумб якобы перепугался водорослей Саргассов в самом начале пути, как от детской байки, но не в состоянии игнорировать свидетельства, приведенные в ходе затянувшегося судебного процесса 1514–1536 годов. В них упоминается, что в какой-то момент в течение второй недели октября Адмирал либо потерял уверенность, либо испугался отношения к себе со стороны экипажа, поэтому принял собственное решение повернуть назад, однако Пинсоны отговорили его от этого шага. Хотя все эти свидетельства были записаны по меньшей мере двадцать два года спустя, а некоторые даже и через сорок четыре, у неграмотных людей из простой социальной среды, не подверженных современным постоянным нападкам со стороны газет, громкоговорителей и прочих подобных средств, сохранились самые теплые воспоминания о Колумбе, тем более что его Первое путешествие относилось к ситуациям, которые не так-то легко забыть. Однако Мартин Алонсо относился к людям с большими претензиями на след в истории, а в течение почти четырех месяцев (с ноября по март) «Пинта» ходила вне связи с флагманом. Таким образом, у Пинсона было достаточно времени, чтобы создать мифическую «пинтовскую» вариацию об открытии и распространить ее среди родственников и других жителей Палоса, находящихся на бору каравеллы. Лживое свидетельство против Колумба было спровоцировано наводящими вопросами, заданными судебным исполнителем или королевским прокурором специально отобранным свидетелям в различных портах Андалузии в 1515 году: «Знаешь ли ты, что… пройдя 800 лиг к западу от острова Ферро, и еще за 200 лиг до того, как Адмирал увидел землю, он не знал, куда идти, и думал, что ничего не обнаружит? И поднялся он на борт корабля Мартина Алонсо спросить, что, по его мнению, делать дальше? Ибо они уже прошли на 200 лиг больше, чем ожидалось, и к настоящему времени должны были достичь суши? Также знаешь ли ты, что упомянутый Мартин Алонсо сказал: „Ад ел анте! Ад ел анте! Этот флот и миссия великих государей, правителей нашей Испании… Но если вы хотите повернуть назад, то я полон решимости идти до тех пор, пока не будет найдена земля, или никогда не возвращаться в Испанию вовсе“? Знаешь ли ты, что благодаря его усилиям и советом они пошли вперед?» Ряд свидетелей показали то, что от них и ожидалось, подыграв этим наводящим вопросам и снабдив их подходящими дополнениями. Например, Франсиско Гарсия Вальехо, матрос с «Пинты», заявил, что 6 октября, когда было пройдено 800 лиг и оставалось пройти 200, Колумб провел сбор всех капитанов и сказал: «Что нам делать дальше, капитаны? Мои люди жалуются; как по-вашему, господа, мы должны поступить?», на что Висенте Янес ответил: «Продолжим наш путь до 2000 лиг, и, если не будет того, что намеревались найти, мы повернем назад». И сказал тогда Мартин Алонсо Пинсон, старший из всех капитанов: «Идемте же вперед, ибо Бог, не желающий позорного возврата нашего, дарует нам успех в открытии земли, ибо Бог не хотел бы, чтобы мы так позорно повернули назад». И тогда упомянутый Адмирал дон Кристобаль Колон ответил: «Удачи тебе!» И так из-за Мартина Алонсо Пинсона отправились дальше… И Мартин Алонсо посоветовал Адмиралу взять курс на юг к суше, а Колумб ответил: «Да будет так». Легенда о робком «сухопутном» Коломбо, которого подбодрили добродушные моряки Пинсоны, с годами обрастала подробностями и принимала все более масштабный характер, в то время как это Jarndyce vs Jarndyce[163] шестнадцатого века продолжало тянуться своим утомительным путем. В 1536 году восьмидесятилетний двоюродный брат Пинсонов, рассказывающий, как участвовал в первом плавании (что уже само по себе было заведомой ложью), заявил следующее: «…За неделю до высадки на материк он [Колумб] созвал совещание, на котором сообщил о мятежном состоянии своей команды и попросил совета у капитанов. Присутствующий там Мартин Алонсо ответил Адмиралу: „Пусть ваша честь вздернет полдюжины мятежников или выбросит их за борт; если вы не осмеливаетесь, то я и мои братья возьмем «Санта-Марию» на абордаж и сделаем это сами. Такой славный флот, как этот, созданный волей великих государей, не может вернуться без хороших новостей“. После этих слов все приободрились, и дон Эстобаль Колон ответил: „Мартин Алонсо, давай исправим этих парней и продержимся несколько дней. А уж если мы не найдем землю, то посоветуемся, как быть далыпе“. И плыли еще так больше недели». Большая часть подобных «свидетелей» отвечала на наводящие вопросы формально и априорно предсказуемым «да», но иногда и среди них попадались думающие люди, выступающие с иными версиями событий. Так, Мануэль де Вальдовинос, ходивший с Висенте Янесом Пинсоном в экспедицию по Амазонке, слышал от него и других выходцев из Палоса, что именно братья Пинсон хотели повернуть экспедицию Колумба. По словам этого свидетеля, Пинсоны спросили Адмирала: «Куда мы направляемся дальше, пройдя 800 лиг и не найдя земли, в то время как люди паникуют и говорят, что заблудились?» На что тот ответил: «Мартин Алонсо, сделай одолжение, останься со мной еще на день и ночь и, если я не найду сушу до рассвета, отруби мне голову и возвращайся». На следующее утро на горизонте появилась земля, и Пинсоны сдались. На слушаниях по этому делу наследникам Колумба также задавались наводящие вопросы, например: «Верите ли вы в то, что… многие люди и мореплаватели хотели повернуть назад, не найдя земли и утверждая, что они заблудятся, и является ли этот факт публичным и печально известным?» Ни сам Колумб, ни его наследники (по крайней мере исходя из имеющихся документов) никогда не обвиняли Пинсонов в участии в мятеже или заговоре, но Франсиско Моралес, совершивший второе плавание на «Нинье» под началом ее бывшего хозяина Хуана Ниноса, сообщил следующее: «Посередине океана или даже несколько дальше капитаны трех кораблей, участвовавших в первом походе, объединили усилия и обратились к Адмиралу с просьбой вернуться в Кастилию, поскольку из-за восточных ветров, преобладающих в океане, не верили, что смогут возвратиться в Испанию, если пойдут дальше. На это Адмирал ответил, что не обеспокоен, потому что Бог, дающий погоду сейчас, даст им погоду, чтобы вернуться… Он добавил, что цель не будет достигнута, поскольку, убив его самого и его сторонников, которых было немного, они не добьются ничего… Но можно бы было заключить договор, определив срок в три или четыре дня. Их курс все это время останется прежним, и если они не увидят землю, то повернут обратно, по их желанию. Заключив такое соглашение, они продолжили путешествие». Единственное объединяющее эти показания заключается в том, что в какой-то момент, очень близкий к выходу на сушу, состоялся совет капитанов, на которой Колумб (или Пинсоны) хотел повернуть назад, а Пинсоны (или Колумб) согласились идти на запад еще несколько дней. Даже сейчас нелегко организовать такой сбор в открытом океане под сильным ветром. Отвязывать и спускать за борт тяжелые лодки с двух кораблей и пересаживаться с них на третий – дело трудное и опасное. Не стоит поддерживать досужие вымыслы, что капитаны проводили переговоры, перекрикиваясь с корабля на корабль, находясь на достаточном расстоянии друг от друга, чтобы избежать столкновения. Поскольку они имели место незадолго до выхода на сушу, это событие должно было произойти 9 октября, при переменном ветре, и флот прошел всего 58 миль, или, в крайнем случае, днем раньше, когда было преодолено всего 33. Сбор никак не мог быть 10 октября, то есть в день, который и Колумб, и исследователь Овьедо объявили днем наибольшей вероятности мятежа, тем более что за эти сутки был совершен пробег в 171 милю. Настаивать в 1941 году на новой интерпретации документов, известных уже четыреста лет, причем в первоначальном изложении, включая сопутствующие обстоятельства, представляется мне в высшей степени ревизионистским занятием с точки зрения соблюдения исторической достоверности. Тем не менее такие историки, как Фернандес Дуро, Виньо и Карбиа, не колеблясь, упорно продолжают заявлять о фальсификации «Журнала», лживости Лас Касаса и Фернандо, а также утверждают, что «настоящая правда» заключается в показаниях сторонников Пинсона на pleitos, данных в период от 16 до 45 лет после описываемых событий. Версию Фернандо (который не выдвигает никаких обвинений в адрес Пинсонов) мы, возможно, можем отбросить как чрезмерно лояльную; не будем ссылаться и на Лас Касаса, хотя и причин это делать значительно меньше. По-настоящему беспристрастным авторитетом в вопросах Первого путешествия остается Фернандес де Овьедо, первый официальный историк Индии, у которого были все основания принять официальную теорию короны, но он этого не сделал. Овьедо беседовал не только с Висенте Янесом, которого хорошо знал, но и с Эрнаном Пересом Матеосом, автором книги «Выбрось их за борт». Овьедо категорически заявляет, что тактичными и подбадривающими словами Колумб «тронул мужеством ослабленные умы тех, кто собирался прибегнуть к чему-то постыдному, а особенно трех капитанов, которые согласились плыть три дня и не более». Овьедо выражает свое уважение версии Пинсона в следующих словах: «Некоторые говорят противоположное тому, что было сказано о стойкости Колумба, и даже заявляют, что он добровольно свернул бы с курса, если бы братья Пинсон не заставили его идти вперед. Еще говорят, что именно благодаря им и было сделано открытие, а Колумб ослаб духом. Все это в большей степени относится не к истине, а к длинному спору, в котором многие вещи как утверждаются, так и отрицаются. Я не буду в них вмешиваться, ибо они являются вопросами справедливости и должны решаться именно ею. Читатель же может принять то, что диктует его собственное суждение». Таким образом, нет никаких сомнений, что Овьедо, хорошо осведомленный о версии Пинсона, отбросил ее как ложную. Вот что произошло, по моему мнению. 9 октября, когда курс был изменен на вест-норд из-за перемены ветра на южное направление, причем настолько умеренного, что средняя скорость составляла лишь немногим более 2 узлов, Мартин Алонсо и Висенте Янес перешли на борт флагмана, где состоялся более или менее бурный разговор в адмиральской каюте. Они потребовали, чтобы поиски земли были прекращены и, воспользовавшись южным бризом, корабли отправлялись обратно. Однако Колумбу, опираясь в том числе и на перелеты птичьих стай, удалось убедить братьев продержаться еще три дня, после чего те вернулись на свои корабли. Затем, на восходе солнца 10 октября, усилился пассат, направивший флот вперед со скоростью 7 узлов, что вновь пробудило опасения экипажа «Санта-Марии» насчет невозможности возврата. Это и послужило поводом для вспышки открытого мятежа. Колумб пообещал экипажу то же, что и Пинсонам, и ближе к ночи последняя опасность отказаться от великого предприятия, которое уже было на грани успеха, миновала. Весь день в четверг, 11 октября, по-прежнему дул пассатный ветер, и в период между восходом и заходом солнца флот продвинулся на 78 миль со средней скоростью 6,7 узла. Признаки суши стали проявляться настолько явно, что «все вздохнули свободнее и повеселели». «Нинья» подобрала за бортом зеленую ветку с маленьким цветком, похожим на шиповник из кастильских изгородей, а «Пинта» собрала целую «коллекцию»: кусок доски, явно наземное растение, обломки дерева и «небольшую трость из дерева, похожего на железо» со следами ручной работы, выполненной грубым индейским каменным долотом. Эти объекты вполне могли быть принесены и с Малых Антильских островов, и даже из Южной Америки, но они сделали свое дело – недовольство людей прекратилось, и каждый член экипажа внутренне подготовился к скорому завершению этого первого перехода через Атлантику. Глава 16 Высадка на берег (11–14.10.1492) …И владычество Его будет от моря до моря и от реки до концов земли. Зах., 9: 10 Около 5:30 вечера солнце начало заходить за чистый горизонт, и каждый член экипажа до боли в глазах высматривал полоску земли на фоне красного диска. Но берег так и не показывался. Как обычно, команда собралась на вечернюю молитву, и после исполнения Salve Regina, которую, как мы помним, «каждый из моряков привык распевать на свой лад», Колумб обратился с кормы с небольшой речью, напомнив о милости, проявленной Господом, ниспославшим попутный ветер, утешая людей знамениями грядущих успехов и призывая ночную вахту особенно внимательно следить за баком. Первому увидевшему землю был обещан шелковый камзол и премия в 10 000 мараведи в дополнение к жалованью, назначенному государями. Затем громет пропел свою вечную песенку, возвещающую о смене вахты, перевернул ampolleta, и матросы заняли посты, внимательно следя за линией горизонта. За одиннадцать с половиной часов, прошедших с восхода солнца, при свежем пассате и сильном волнении флот прошел 78 миль, делая в среднем почти 7 узлов. На закате ветер усилился до штормовой силы, и ход кораблей увеличился до 9 узлов. В это же время Колумб приказал изменить курс с вест-зюйд-вест на изначальный вест. Причина этого маневра так и осталась тайной для истории, но подозреваю, что в нем крылось простое желание доказать свою правоту. Адмирал начал путешествие, держась строгого западного курса в сторону Японии, и теперь хотел закончить его тем же – мне доводилось встречать опытных моряков, действующих подобным образом. Я даже готов сослаться на какую-то почти мистическую интуицию капитана-генерала: курс вест-зюйд-вест вывел бы флот мимо Гуанахани и поставил корабли в опасное подветренное положение перед вытянутым берегом, лишенным каких-либо укрытий. Здравый смысл призывал Адмирала лечь в ночной дрейф, поскольку впереди могли оказаться мели и скалы, слабо видимые в темное время суток даже под лунным светом. Говорят, что лоцман «Санта-Марии» Пералонсо Нинос рекомендовал Колумбу быть осторожнее, но капитан-генерал чувствовал, что сейчас не время для обычной осмотрительности. Он пообещал людям повернуть назад, если в течение трех дней не будет достигнута суша, и намеревался сделать все возможное, чтобы попасть в попутный штормовой ветер. Флоту была дана команда не менять курс. Любой, кто когда-либо шел под парусом к ночному берегу, да еще и из неопределенного положения судна, прекрасно знает, какой напряженной может быть атмосфера на борту. А эта ночь с 11 на 12 октября была одной из самых судьбоносных для человеческой расы, самой знаменательной, когда-либо пережитой на борту любого корабля в любом море. Некоторые из самых молодых матросов, возможно, и позволили себе сон, но большинство команды, вне всякого сомнения, не смыкали глаз. За час до восхода луны – в 10 часов вечера – случилось то, что должно было случиться: стоявшему впереди Колумбу показалось, что впереди появился «свет, настолько неопределенный, что не хотелось о нем объявлять». Адмирал позвал моряка Педро Гутьерреса, которому показалось, что в темноте что-то мелькнуло, а затем Родриго Санчеса, но «тот не увидел ничего», поскольку, казалось, был сыт по горло ложными тревогами и просто высунул голову из люка. Свет, по словам Колумба, «был похож на маленькую восковую свечу, поднимающуюся и опускающуюся». В этот момент моряк по имени Педро Изкьердо, уроженец Лепе, заметил впереди слабое мерцание и воскликнул: «Lumbre!»[164]Педро де Сальседо, мальчишка Колумба, заметил в ответ, что этот свет уже разглядел хозяин. Возникший спор закончил сам Адмирал: «Я говорил об этом свете, но только что это может быть?» Действительно, что за слабое свечение, напоминающее поднимающуюся и опускающуюся восковую свечу, которое, по признанию Колумба, видели лишь немногие, кроме него самого? Это не мог быть пожар или другой источник света ни на Сан-Сальвадоре, ни другом острове, поскольку, как показывает реальность, высадка на берег четыре часа спустя, флот в 10 часов вечера находился по меньшей мере в 35 милях от берега. Свет мощностью 400 000 свечей, который сейчас горит в Сан-Сальвадоре, на высоте 170 футов над уровнем моря, почти не виден так далеко. Один писатель выдвинул теорию, что свет шел от большой индейской лодки… Но только индейцы никогда не отправятся рыбачить на глубину 3000 саженей за 35 миль от берега, ночью, да еще при сильном ветре. Сентиментальная школа философской мысли сочла бы этот свет сверхъестественным посланием Всевышнего, направляющим и ободряющим Колумба, но в этот момент он меньше всего нуждался в ободрении и продолжал держать курс прямо к ближайшей земле. Я искренне согласен с адмиралом Мердоком: «Свет появился благодаря воображению Колумба, доведенному до предела многочисленными признаками суши, встреченными в тот день». Любому моряку, имеющего опыт подхода к берегу в ночное время, хорошо известен этот «феномен обмана», особенно если очень хочется заметить искорку земли. Часто два или три товарища по кораблю соглашаются, что видят «это», затем «это» исчезает, и вы понимаете: «это» – еще одна иллюзия. Нет необходимости критиковать мореплавателей Колумба за разыгравшееся воображение. Хотя нельзя отрицать, что, прекрасно зная о «ложности» сигнала, впоследствии он потребовал (и получил) премию в 10 000 мараведи, обещанную государями тому, кто первым увидит землю. Лучшее, что мы можем сказать в оправдание великого первооткрывателя, – скорее слава, нежели жадность побудила его к этому акту несправедливости по отношению к моряку; похоже, Колумб не мог вынести мысли, что кто-то, кроме него, первым увидел землю. Эта форма мужского тщеславия часто присутствует и у моряков из современного племени. В 2 часа ночи 12 октября луна, прошедшая фазу полнолуния, находилась на высоте около 70° над Орионом по левому борту кораблей, прекрасно освещая все, что располагалось прямо по курсу. Юпитер всходил на востоке; Сатурн только ушел вниз за горизонт, а Денеб, в сторону которого сейчас были направлены бодрствующие взоры моряков, виднелся в западной части небосклона. Там же висел «квадрат» Пегаса, а чуть выше и севернее – W-образное «кресло» Кассиопеи. «Стражи» Полярной звезды, находившиеся на 15° ниже «ног человечка», сообщили лоцманам, что было два часа после полуночи. Три каравеллы, не убавляя серебрящихся в лунном свете парусов и несущейся впереди «Пинтой», шли вперед, чтобы сломать последнюю невидимую преграду между Старым Светом и Новым. Всего несколько мгновений оставалось до конца эпохи, тянувшейся с глубокой древности. Первым увидевшим землю оказался Родриго де Триана – дозорный на баке «Пинты». Форштевень судна указывал на что-то вроде утеса из белого песка, затем показались еще один и соединяющая их темная полоса земли. Убедившись, что на сей раз крик Родриго «земля!» соответствовал действительности, Мартин Алонсо Пинсон сделал сигнальный выстрел из заранее подготовленного ломбарда и стал прибирать паруса, дожидаясь флагмана. Как только «Санта-Мария» приблизилась (вспомнил стюард «Пинты» много лет спустя), Колумб закричал: «Сеньор Мартин Алонсо, вы нашли землю! Я даю вам премию в пять тысяч мараведи!» По подсчетам Колумба, земля находилась на расстоянии около 6 миль. Флот прошел 65 миль за восемь с половиной часов с момента захода солнца, в среднем делая более 7½ узла. По нашим подсчетам, крик Родриго раздался приблизительно на 24° северной широты, 74°20′ западной долготы. Поскольку флот направлялся прямо к подветренному берегу, Колумб мудро приказал спустить все паруса, кроме «папахиго», большая парусность которого позволяла не брать рифов и удерживать правильный курс. Как поясняет Лас Касас, «держась на безопасном расстоянии от береговых рифов, все три судна ушли левым галсом до наступления утра. Когда стало понятно, что суша осталась слишком далеко позади, „Санта-Мария“, „Пинта“ и „Нинья“ ушли правым галсом и легли в южный дрейф, держась на безопасном расстоянии от бурунов в течение оставшихся двух с половиной часов лунной ночи». Сегодня остров усыпан обломками кораблей, пренебрегших этой предосторожностью. Этой первой землей Западного полушария, которую увидел Колумб или любой другой европеец со времен путешествий викингов, было восточное побережье одного из Багамских островов, ныне официально именуемого остров Сан-Сальвадор или остров Уотлингса. Были и другие кандидаты на эту честь: острова Гранд-Терк, Кэт, Рам-Ки, Самана-Ки и Маягуана. Но сейчас уже нет никаких сомнений в том, что остров под названием Гуанахани, который Колумб переименовал в честь нашего Господа и Спасителя, был нынешним Сан-Сальвадором, или островом Уотлингса. Это единственный из всех островов Багамской группы, соответствующий описанию Колумба. Только положение Сан-Сальвадора и ни одного другого острова совпадает с курсом, изложенным в «Журнале» (если рассматривать его в обратном направлении от Кубы). Сан-Сальвадор – коралловый остров длиной около 13 и шириной 6 миль, расположенный на 24° с. ш. и 74°30′ з. д. С западной (или подветренной) стороны остров окружен опасными рифами. К рассвету флот Колумба, должно быть, дрейфовал к точке близ скал Хинчинбрук у юго-восточного мыса. Подняв паруса, они искали проход в рифовом барьере, откуда, безопасно встав на якорь, можно бы было отправить лодки на берег. Первая брешь легко обнаруживается при сильном течении моря, находилась на западном берегу примерно в 5 милях к северу от Юго-Западного мыса. Здесь, обогнув скалу, которая теперь называется рифом Гардинера, каравеллы вошли в мелководную бухту (бухта Лонг или Фернандеса), защищенную от ветров. У изгибающегося пляжа с блестящим коралловым песком каравеллы бросили якоря на глубине 5 саженей. Где-то на этом пляже произошла знаменитая высадка Колумба, которую потом так часто изображали художники. Только эти художники почему-то никогда не уважали фактическую топографию этого места. Аннотация Лас Касаса к «Журналу» и записки Фердинанда Колумба, который так же пользовался этим документом при написании биографии отца, являются уникальными источниками сведений об этом событии. Сопоставив их вместе, мы получим следующее описание: «Вскоре они увидели голых людей, и Адмирал сошел на берег с вооруженной корабельной шлюпки с поднятым королевским штандартом. То же самое сделали капитаны „Пинты“ и „Ниньи“. Мартин Алонсо Пинсон и его брат Висенте Янес находились каждый на своей шлюпке со знаменами экспедиции. И, воздав благодарность Господу нашему, преклонив колени на земле, обняв ее со слезами радости за неизмеримую милость достижения ее, Адмирал встал и дал этому острову имя Сан-Сальвадор. После этого он вызвал к себе двух капитанов, Родриго де Эскобедо, секретаря армады, и Родриго Санчеса из Сеговии, а также всех других, кто сошел на берег, в качестве свидетелей; и в присутствии многих уроженцев этой земли, собравшихся вместе, завладел этим островом от имени католических правителей с соответствующими словами и церемониями. И все это широко изложено в письменных свидетельствах. Христиане тут же приветствовали его как Адмирала и вице-короля и поклялись повиноваться ему как тому, кто представляет их высочества, с такой радостью и удовольствием, как если бы победа принадлежала только им, и все просили у него прощения за обиды, которые нанесли из-за страха и непостоянства. Когда на эту церемонию собралось много радостных индейцев, Адмирал увидел, что это люди кроткие, миролюбивые и очень простодушные. Раздал он им несколько красных шапочек и стеклянных бус, которые они тут же повесили себе на шею, и другие мелкие предметы, ценимые ими по самой высокой цене». В этот момент Лас Касас начинает цитировать palabras formales[165]самого Адмирала, как мы теперь можем справедливо называть Колумба. Таким образом, мы можем понять (насколько это возможно передать вербально) впечатление, произведенное авангардом европейской расы на племя американских индейцев, которое вскоре будет обращено в рабство и уничтожено: