МОРСКАЯ АСТРОЛЯБИЯ От Гарсиа Паласио. Высота считывается по верхней стороне алидады (в простейшей астролябии закрепленный на оси рычаг с указателем на конце) Наблюдения за Полярной звездой для определения широты проводились им нечасто, но и они, хотя и «не слишком плохие», оказывались бесполезными, поскольку были бесполезны для навигации ввиду полного незнания о поправках, которые следовало вносить. В свое время было объявлено, что изобретение астролябии позволило Колумбу открыть Америку, однако из «Журнала» следует, что он не пользовался этим прибором во время своего Первого путешествия. Нет никаких свидетельств, что Адмирал вообще брал в свои экспедиции этот прибор. В некоторых иллюстрированных изданиях Колумб изображен с так называемым «посохом Якова» – с градштоком[139]. Этот простой инструмент – если бы таковой действительно имелся у Колумба – оказался бы полезнее квадранта для определения высоты Полярной звезды в низких широтах, но Адмирал не только никогда не держал градштока в руках, но и, вероятнее всего, никогда и не видел. МОРСКОЙ КВАДРАНТ, 1492 Г. Значение считывается с точки пересечения шнура и шкалы Простейший квадрант в самом общем виде (не путать с квадрантом Хэдли или любым другим зеркальным прибором светоотражающего типа) был единственным астронавигационным инструментом, используемым Колумбом. Он представлял собой рамку в четверть круга, изготовленную из древесины твердых пород, со шкалой в 90°, прицелами вдоль одного края, через которые наблюдалось небесное тело, и отвесом, прикрепленным к вершине шелковым шнуром. Высота солнца или звезды определялась по шкале углом, образуемым прицельной линией и отвесом. На качающемся корабле этот замер представлял собой весьма трудную процедуру. Приходилось удерживать плоскость квадранта в перпендикулярном положении и одновременно «ловить» небесное тело в два булавочных отверстия. Когда это удавалось, помощник фиксировал градусное значение отвеса, но именно в этот момент судно могло сильно накрениться. Колумбу так и не удавалась сколько-нибудь точная работа со своим квадрантом, пока он не провел целый год на берегу Ямайки. Единственный известный метод определения долготы во времена Колумба основывался на сравнении времени затмений с предсказанными табличными значениями. «Эфемериды» (календарь) Региомонтана и «Альманах Перпетуум» Закуто содержали предсказанные часы полных лунных затмений для долгот Нюрнберга и Саламанки соответственно. Достаточно было умножить разность на пятнадцать[140], чтобы получить значение долготы в градусах, считая в сторону запада от меридиана составителя таблиц. Звучит достаточно просто, но у Колумба не получилось правильно определить долготу, хотя он и пытался проделать это дважды (в 1494 и 1503 годах)[141]. В Мехико в 1541 году учеными были предприняты значительные усилия для «сухопутного» определения точной долготы этого места тем же способом. Впечатляющий результат 8 ч 2 мин 32 с (или 120°38′) западной долготы от Толедского меридиана оказался неверным, поскольку реальная разница долгот между Мехико и Толедо – 95°12′. Таким образом, «промашка» составила около 25½°. или 1450 миль! Даже в восемнадцатом веке отец Лабат, самый ранний автор (насколько мне известно), который правильно определил координаты Эспаньолы, добавлял следующее предостережение: «Я сообщаю долготу только для того, чтобы предупредить читателя: нет ничего более неопределенного. Ни один метод, используемый до настоящего времени для определения долготы, не дал ничего фиксированного и определенного». Поскольку слишком много домашних «географов» и кабинетных «адмиралов» ссылаются на невежество Колумба в астронавигации как на доказательство того, что он не был настоящим моряком, считаю своим долгом указать на два обстоятельства. 1. Астрономическая навигация не входила в программу подготовки профессиональных лоцманов или капитанов ни во времена Колумба, ни долгое время после его смерти. Ее практиковали только образованные люди – математики, астрологи или просто увлекающиеся этим непрофессионалы – такие, как, например Антонио Пигафетта, сопровождавший Магеллана, или дон Жуан де Кастро, который во время путешествий в Индию в 1530–1540 годах заставлял всех, вплоть до корабельного конопатчика, измерять меридиональные высоты солнца. Математика так мало преподавалась в обычных школах той эпохи, а существующие эфемериды (составленные в основном для астрологов) были настолько сложными, что даже лучшие профессиональные моряки не могли с ними справиться. Даже такая простая операция, как приведение значения угла в десятеричное счисление и вычитание результата из 90°, была им совершенно не по силам. Великий португальский математик Перо Нунес (Нониус), изобретатель знаменитой верньерной шкалы, примерно через сорок пять лет после великого открытия Колумба писал следующее: «Почему мы терпим этих лоцманов, с их сквернословием и варварскими манерами? Они не знают ни Солнца, ни Луны, ни звезд, ни их передвижений, ни угловых склонений. Им неведомы ни время восхода и захода, ни часть их горизонта. Лоцманы не имеют понятия о широте и долготе мест на земном шаре, они не умеют пользоваться астролябиями, квадрантами, градштоками и часами, не видят разницы между обычными и биссекстильными[142] годами, между равноденствием и солнцестояниями». 2. Небесные наблюдения не использовались во времена Колумба для хождения по морям. Даже португальцы применяли астронавигацию не для ориентации в океане, а ради определения координат вновь открытых побережий и островов и правильного нанесения их на карту. Васко да Гама в своем великом путешествии 1497–1499 годов в Индию, оснащенный приборами гораздо лучше Колумба, при высадке на берег вешал свою астролябию на дерево или треногу только для того, чтобы измерить высоту солнца. Таким образом, для того, чтобы определять ежедневное положение в море и отслеживать курс через неизвестные участки Западного океана, Колумбу приходилось полагаться не на астронавигацию, а на навигационное счисление, что предполагало нанесение на карту азимута по компасу и пройденного расчетного расстояния. Эта задача совсем не так проста, как кажется с первого взгляда. В предыдущей главе мы рассмотрели, как Колумб отслеживал время с помощью получасового периода перетекания песка в ampolleta. Как же он узнавал курс и оценивал расстояние? Морской компас относился к самому надежному и единственному незаменимому навигационному прибору на борту. Мы не знаем, когда магнитная стрелка впервые была использована в целях навигации, но, по крайней мере, она была известна за три столетия до Колумба, а португальцы провели практические конструктивные усовершенствования прибора для своих африканских путешествий. Компасы времен Колумба представлял собой котелок с картушкой на шпильке. К нижней поверхности картушки крепилась игла из намагниченного железа. На картушке была изображена «роза ветров» с обозначениями полных, половинных и четвертных румбов, то есть плавание по курсу оценивалось не точнее, чем в четверть румба. Шарнирное крепление картушки позволяло ей свободно перемещаться внутри корпуса в любом направлении даже при сильной качке[143]. Всякий раз, когда игла «отказывалась искать север», ее восстанавливали с помощью куска магнитного железняка, который капитан берег дороже жизни. Кроме того, на борту всегда имелся большой запас – на флагман Магеллана, например, было взято 35 картушечных игл. Компас, ориентированный параллельно килю судна, жестко фиксировался в нактоузе, прямоугольном неподвижном ящике на палубе, скрепленном деревянными штифтами, снабженном колпаком для защиты от непогоды и маленькой медной масляной лампой для освещения картушки ночью. Главный нактоуз размещался на квартердеке, где капитан или вахтенный офицер могли отслеживать правильность курса. Еще один дополнительный нактоуз находился рядом с румпелем под контролем рулевого. Вахтенный офицер давал рулевому курс и проверял его, не отводя взгляда от главного нактоуза. На современных компасных шкалах отмечены буквенные аббревиатуры, обозначающие стороны света или градусы (или и то и другое). На компасах Колумба такие обозначения отсутствовали, да и, по большому счету, в них не было особой надобности: мало кто из моряков умел читать. Им было проще различать шкальную градуировку по длине, форме или цвету ромбов и треугольников. Исключение составлял Север, отмеченный стилизованным изображением лилии. Испанцы, как и другие мореплаватели эпохи Колумба, определяли направление не в градусах, как это делаем мы, и даже не в сторонах света, указанных на шкале, как делали совсем недавно наши непосредственные предки. Терминология навигации того времени предполагала понятие los vientos[144]. Хотя древние мореплаватели признавали двенадцать ветров, и «розы ветров» на картах раннего Средневековья следовали именно этой системе, времена Колумба сократили их число до восьми: N, NE, Е, SE, S, SW, W, NW. Промежуточные точки (NNE, ENE, ESE, SSE, SSW, WSW, WNW, NNW) назывались los medios vientos (половинными ветрами). Каждый из этих секторов делился еще на две части (NNE, NEN и так далее по шкале) – это были las cuartas (четверти), на каждую из которых приходилось 11¼°. Таким образом, если бы Колумб пожелал проложить курс, который мы бы назвали вест-вест-зюйд, ему пришлось бы приказать: «Oeste cuarta del Sudoeste», то есть буквально: «Запад с одной четвертью юго-западного ветра». КАРТУШКА КОМПАСА XVI В. КОМПАСНАЯ ШКАЛА ОБНОВЛЕННОГО ТИПА Теперь о разнице между магнитным и истинным курсом. Мы увидим, что Колумб боролся с этой проблемой во время своих первых трех путешествий, и если и не справился с ней, то, по крайней мере, признал, что она существует. К счастью, его пути редко соприкасались с районами, где отклонение компаса составляло более 6° (половины румба), а в Вест-Индии, где Адмирал пребывал большую часть времени, им можно было пренебречь в связи с незначительностью. Местные девиации, вызываемые наличием судового железа, Колумба не беспокоили, поскольку его корабли содержали слишком незначительное количество металла. Вести навигационный учет для вахтенного офицера не представляло особой сложности. Он просто записывал на грифельной дощечке, висевшей на переборке у кормы, текущий курс и через каждые полчаса отмечал время. Но при этом требовалось учитывать еще один важный фактор – скорость. В шестнадцатом веке было изобретен простейший лаг. Самый ранний образец лага – обычное бревно или доска на лине (веревке) с равномерно завязанными узлами. Во время движения судна это приспособление выкидывали с кормы и по количеству узлов, уходящих за борт за полминуты (или за минуту), судили о количестве морских миль, которые судно делало в час (отсюда и появился термин «узел» для обозначения скорости судна). Всякий раз, когда корабль набирал или терял скорость, новое показание записывалось и его произведение на время следования давало пройденное расстояние. К сожалению, даже это простое устройство Колумбу было неизвестно. Он или вахтенный офицер просто оценивали скорость, развиваемую «Санта-Марией», на глаз в римских милях, наблюдая за проплывающими мимо пузырями или водорослями. Любой моряк, обладающий здравым смыслом и опытом, может оценить скорость судна с помощью этого примитивного метода с точностью до узла или даже полуузла. Однако оценки подобного рода имеют смысл при наличии определенных фиксированных стандартов, которых у Колумба не было. Он оценивал скорость в римских милях в час, расстояние – в лигах (по 4 римские мили каждая), а одну лигу – как 3,18 морской мили. Тщательное изучение графика его перехода через океан в 1492 году доказывает, что Колумб переоценил пройденное расстояние приблизительно на 9 %, причем максимальное завышение произошло при проходе острова Крукед и Наветренного пролива. Другими словами, приписывая «Санта-Марии» слишком большую скорость, его лига должна была бы быть равна 2,89 морской мили. Более того, когда Колумб шел в пределах видимости суши, он либо снова менял значение лиги, либо, фиксируя взгляд на каких-то точках на берегу, а не на мимо проплывающих объектах, сделал еще большую переоценку. Если сверять расстояния вдоль берега, записанные в «Журнале», с фактическими расстояниями, его прибрежная лига примерно сокращалась до 1,5 морской мили. Эта ошибка носила настолько постоянный характер, что я склонен полагать сознательное использование Колумбом «сухопутной» лиги. Таким образом, Адмирал никогда точно не знал своей собственной скорости, ввиду отсутствия стандартов и должного контроля. Единственный подтвержденный факт, касающийся навигации Колумба в первом плавании, заключается в том, что «точный» навигационный расчет он оставлял при себе, а экипажу давал несколько «сокращенные» сведения, опасаясь недовольства слишком большим расстоянием от родных берегов. Но благодаря собственной завышенной оценке пройденного пути «липовый» расчет оказался ближе к истине! Следующим незаменимым помощником в навигации, используемым Колумбом, стал сборник морских карт. На них были довольно точно изображены побережья Испании, Португалии и Северной Африки, Азорские острова, Мадейра, Канары, а также мифический остров Антилья и ему подобные, а также были нанесены Чипунгу и Катай. Поверхность карты покрывали локсодромные (то есть прямые) линии, исходящие из нескольких роз ветров, нарисованных в океане через удобные промежутки. На каждой карте указывался масштаб (шкала лиг), но отсутствовала координатная сетка. Стоит повториться, что Колумб мыслил не в терминах широты, а исходил из птолемеевских «зон климата» – произвольных параллельных поясов, установленных александрийским географом, а понятие долготы подменял часами к западу от Кадиса, считая за 1 час долготных 15°. Колумб начал «набирать очки» для одного большого прыжка, выйдя из зоны штиля между Гомерой и Тенерифе, в ночь с 7 на 8 сентября 1492 года. Поскольку стояло полнолуние, даже в темное время суток просматривались оба острова. Ориентируясь на них и имея под рукой компас, можно было отметить на карте соответствующую точку, которую Колумб и отметил как отправную. От нее и был взят курс строго на запад. На рассвете, в воскресенье 9 сентября, он подсчитал, что корабли прошли 9 лиг от места отправления, а затем, приложив линейку к карте, отложил на запад следующие 9 лиг и наколол новую точку. Как бы испанцы ни называли такой метод – fazer или ecbar punto (применение точки) или даже просто cartear (создание схемы), по-английски он именовался «укол карты», и путь судна отслеживался цепочкой маленьких булавочных отверстий. Нужно заметить, что Колумб не всегда занимался навигационными вопросами лично. Он упоминает, что наблюдающие за его расчетами лоцманы и другие моряки могли дать полезный совет, если вдруг происходила потеря курса. Быть может, это покажется странным, но в то время такой подход считался нормой. В 1587 году Гарсия Паласио писал, что опытные моряки должны были уметь «обосновать свою точку зрения». Он советовал лоцману, в случае возникновения трудностей с навигацией, обращаться за помощью к капитану, мастеру и даже к бывалым матросам, прислушиваясь к их мнению. Однако я уверен, что Колумб не допускал никаких дискуссий о текущей скорости и часто выходил на палубу убедиться в том, что мнение вахтенного офицера на этот счет совпадает с его собственным. «Укол карты» казался достаточно простым способом прокладки курса в том случае, если он не менялся в течение длительного времени, как и было на океаническом участке маршрута на запад. Но при движении с наветренной стороны, как в первый месяц обратного пути, при прокладывании множества очень коротких меняющихся курсов накапливалась серьезная ошибка. В таких условиях мореплаватели прибегали к траверсной таблице[145], которая, судя по записям в «Журнале», у Колумба имелась, и он умел с ней обращаться. Принцип пересчета курса заключался в преобразовании любого количества диагональных ходов в один большой прямой угол. В какой-то мере это сравнимо, например, с поиском своего места в Нью-Йорке. Предположим, вы хотите пройти пешком от перекрестка 53-й улицы и 1-й авеню до перекрестка 58-й улицы и 5-й авеню. Вы можете проделать это серией «поворотов» на север и запад, в зависимости от того, как светофоры заставляют вас «поворачивать», иногда ловя «попутный ветер», чтобы пересечь по диагонали тот или иной квартал, например открытый парк. Но если вы спросите дорогу у коренного жителя Нью-Йорка, он ответит: «5 кварталов на север и 6 на запад», то есть преобразует серию коротких галсов с помощью своей «таблицы» ментальных перемещений из ломаной гипотенузы в два больших катета. Таким образом и Колумб с помощью несложных вычислений мог привести любое количество галсов или изменений курса к единому общему прямому углу и получить результирующую позицию на карте, какими бы ни были фактические перемещения судна. Будучи бывшим картографом, Колумб был хорошо подготовлен к тому, чтобы наносить на карту собственные открытия. Вне всякого сомнения, он заходил на каждый новый остров и зарисовывал кроки новых побережий. В «Журнале» Второго путешествия мы дважды находим упоминания о заходах даже на самые мелкие островки. Путешествие Алонсо де Охеды[146] в 1499 году, по общему признанию историков, основывалось на карте материка, составленной Адмиралом. Это же подтверждается свидетельскими показаниями в pleitos 1514 года, в которых говорится, что все более поздние исследователи Нового Света «использовали карты, составленные Адмиралом, поскольку он был единственным, кто составлял карты всего, что открыл». По мере того как новые земли исследовались более подробно, составлялись и новые карты, а созданные рукой Адмирала терялись в архивах или уничтожались (за исключением одного грубого наброска Северного Гаити). Это лишний раз подтверждает репутацию Колумба как искусного картографа и обостряет горькое чувство разочарования, что история не сохранила более крупных карт, которые Колумб представил монархам. Как и все хорошие мореплаватели-практики, Колумб часто пользовался глубиномером при приближении к побережью или когда полагал, что находится недалеко от суши. Стандартная длина свинцовой лески для небольших судов в те дни и на протяжении столетий после составляла 40 саженей. Считая эту длину недостаточной, Колумб применял леску в 100 саженей и однажды связал две в одну. Мы можем только улыбнуться его попыткам делать промеры в тех местах, где, по данным современных карт, глубина доходит до 2400 саженей, но доклад «Дна нет, капитан» после неоднократных забросов через плотные заросли водорослей вселяло большую уверенность в безопасности Саргассова моря, нежели любые предположения. Промер глубины при хорошем ветре доставляет много хлопот, поскольку судну приходится убирать часть парусов, чтобы дать грузу, подвешенному на мерной леске, достичь дна и получить правильный результат. Этим элементарным правилом зачастую пренебрегали, и большинство судов садилось на мель именно по этой, а не по какой-либо другой причине[147]. Колумб был очень аккуратен в этом отношении, пока не «расслабился» на Багамских островах с крутым донным профилем, где прозрачная вода позволяла наблюдать дно визуально. После этого Адмирал утратил осторожность, что и стоило ему потери флагмана «Санта-Мария» в канун Рождества 25 декабря 1492 года. Итак, единственными помощниками Колумба в вопросах навигации были компас, квадрант, линейка, морская карта, траверсная таблица, обычная таблица умножения и «Эфемериды» Йоханнеса Мюллера (Региомонтана), более подходящие астрономам, нежели лоцманам. Нет никаких свидетельств, что Адмирал добавлял к этому набору что-то еще в более поздних путешествиях. Астролябию, которую он взял в первое плавание, можно не считать, поскольку Колумб все равно не умел с ней обращаться. Два моряка, которые были с ним в третьей экспедиции, позже засвидетельствовали, что Адмирал взял с собой «карты, квадранты, таблицы, глобус и другие вещи». Таким образом, с точки зрения прокладывания курса Колумб в чистом виде относился к сторонникам метода навигационного счисления, а не небесной навигации. Это вовсе не означает, что Колумб был плохим мореплавателем, я слишком далек от этой мысли. В 1492 году 99 % мастерства навигатора составлял точный расчет, а не звездные наблюдения, особенно если учитывать, что в высоких широтах бывают длительные периоды пасмурной или штормовой погоды, когда метод астронавигации становится просто недоступным по объективным причинам. Основой лоцманского искусства по-прежнему является навигационное счисление: на столе штурмана любого современного океанского лайнера или линкора вы обязательно найдете так называемый D.R.[148], нанесенный на карту. Немногочисленные наблюдения Колумба за небесными телами до 1504 года сопровождались самыми невероятными комментариями (об этом позже), но, как и всякий искусный мореплаватель, ориентирующийся на навигационное счисление и обладающий здравым смыслом, Адмирал сбрасывал их со счетов. Кстати, даже в наше время это делается чаще, чем вы можете предположить. Какой моряк не слышал, как его товарищ по кораблю говорит после продолжительных размышлений: «Ну, опять ваши звезды наврали! Мой D.R. показывает иначе…»? Чего только стоит последняя яхтенная гонка Нью-Лондон – Бермуды, которая была проиграна только потому, что штурман доверился астрономическим наблюдениям вместо своего D.R. и изменил курс, ориентируясь не на звезды, а на нижний край Венеры! Однако следует помнить, что современный навигатор ежедневно уточняет D.R. (если позволяет погода) по координатам широты или долготы (или по обоим значениям), чему Колумб так и не научился. И поскольку курсовая ошибка в полрумба при переходе через океан означала приблизительный «промах» в 250 миль при выходе на сушу, Колумб старался быть чрезвычайно осторожным и точным. Возможно, он был ненамного искуснее своих лучших современников, хотя неверные расчеты его лоцманов при возвращении домой из Первого путешествия домой и явное их удивление по поводу точного прибытия из Второго, казалось бы, должны свидетельствовать об обратном. Андрес Бернальдес, получавший информацию непосредственно от Адмирала, писал: «Никто не считает себя хорошим лоцманом, пилотом и мастером, несмотря на то что им приходится осуществлять переходы от одной земли к другой на очень большие расстояния. Проходя 1000 лиг и не встречая никаких других земель, они допускают ошибку лишь в 10 лиг, если только сила бури не лишит их возможности использовать свое умение». Уверен, что ни один из ныне живущих мореплавателей, ограниченный теми знаниями и средствами, которыми располагал Колумб, не смог бы получить ничего близкого к точности его результатов. Следовательно, если судить не просто по тому, что именно сделал Адмирал, а по тому, как он это сделал, его, несомненно, следует отнести к числу великих мореплавателей. Колумб вывел свой флот в океан не как дилетант, одержимый одной большой идеей, а как капитан, имеющий опыт в области морского искусства. Хорошо, хотя не сказал бы – превосходно, оснащенный навигационными средствами и приборами, созданными своей эпохой, и скромно сознавая свое несовершенство перед своим последним путешествием, он написал государям: «С совершенствованием инструментов и оснащения судов те, кому придется вести торговлю с открытыми островами, станут обладать и лучшими знаниями». Помимо удивительной штурманской компетентности для своего времени в качестве штурмана, не считающегося со временем, Колумб обладал еще и тем, что великий французский моряк Жан Шарко назвал le sens marin, – неосязаемым и необучаемым даром, данным Богом, знанием того, как направлять и прокладывать «путь корабля посреди моря». Глава 14 Атлантический переход (9-30.09.1492) И простер Моисей руку свою на море, и к утру вода возвратилась на свое место. Исх., 14: 27 Это самое знаменательное путешествие в современной истории было также одним из самых легких с точки зрения морской практики. Казалось, что наибольшие трудности Колумба заключались в поиске кораблей, вербовке экипажа и получении королевского разрешения, но после отплытия из Палоса они остались позади. После «круиза со встряской» на Канары, последующего ремонта и переоснастки в Лас-Пальмасе суда находились в прекрасном техническом состоянии. Запасов воды, вина и провизии хватило бы на год, а у офицеров и матросов было целых пять недель, чтобы привыкнуть друг к другу и к своим кораблям. Теперь, когда Канарские острова скрылись за восточным горизонтом, португальская военная эскадра так и осталась где-то в стороне, а попутный ветер благоприятствовал ходу, Колумб был спокоен и уверен в успехе. Из великих географических трудов ему было известно, что узкое морское пространство между Испанией и Индией можно легко пересечь paucis diebus[149]. Тридцать три дня от отплытия до высадки на берег действительно можно считать «несколькими днями», как было в ту эпоху. По крайней мере, это был меньший срок, чем тот, который понадобился бы римлянину, чтобы добраться до Британии или северо-французскому паломнику до Святой земли. Единственный вопрос заключался в другом. Не покажутся ли эти «несколько дней» слишком долгими для экипажа и не заставят ли человеческие страхи повернуть Колумба назад, когда цель уже готова показаться на горизонте, как это случилось с Бартоломеу Диашем и с другими не менее отважными капитанами? Другими словами, трудности, стоявшие перед Колумбом в этом путешествии, носили в гораздо большей степени моральный или (если угодно) психологический характер. Практических трудностей не было никаких. В дороге не случилось ни сильных штормов, ни продолжительных штилей, ни противных ветров, ни бурь, ни недостатка в провизии или питье – ничего такого, что могло бы помешать должным образом подготовленному и оснащенному флоту. Мне кажется, что, если бы Колумб умер в Вест-Индии до того, как флот возвратился в Испанию, его бы назвали просто компетентным моряком с идеей, но никак не великим мореплавателем. Ему представилась возможность проявить свое высочайшее мастерство моряка во время обратного пути на восток как в 1493 году, так и в трех других плаваниях. Лорд Данрейвен, английский яхтсмен, изучавший Колумбову навигацию Первого путешествия, заявил, что, если бы современное парусное судно захотело бы совершить плавание от Палоса до Багам и обратно, оно «не могло бы следовать лучшим курсом, чем тот, который выбрал Колумб». А Джордж Нанн, также исследовавший первую экспедицию, пришел к выводу, что Колумб знал все существенные детали об океанских ветрах и течениях и «понимал их настолько досконально, что за все путешествие не сделал ни одного неверного шага». Оба эти суждения требуют значительную оговорку. Западный курс Колумба от Канар уходит из пояса пассатов в так называемые «конские широты»[150]. Более того, северная граница северо-восточных пассатов на начало октября опускается к югу от курса Адмирала и проходит примерно вдоль 26° северной широты, а флот вошел в эту зону только в последние несколько дней перехода. Но эта граница очень переменна, и ее широтные колебания невозможно заранее предсказать. Например, наша «Мэри Отис» в ноябре 1937 года не смогла выйти из «конской зоны», пока не оказалась ниже 20° северной широты, и делала менее 2 узлов в тех же водах, где флот Колумба шел со скоростью выше 5 узлов. Любому парусному судну, направляющемуся сегодня из Испании в Вест-Индию, независимо от того, выходит ли оно с Канар или откуда бы ни было, я советовал бы снижаться почти до 15° севера и только милях в пятистах южнее Тенерифе брать курс на запад. Даже рекомендуемый маршрут плавания при пассатах, приходящихся на сентябрь, из Северной Европы в Нью-Йорк отклоняется ниже 24° примерно в 250 милях к югу от параллели Ферро. Таким образом, Колумб выбрал не самый лучший маршрут, даже для того места – в 750 лигах к западу от Канарских островов, где, по его предположению, должен был находиться Чипунгу. Адмирал получил то, что мы, янки, называем «а mighty good chance»[151]: он не попал в «лошадиные широты» в сезон ураганов, не имел ни одного штормового или штилевого дня, и лишь только несколько дней переменчивых ветров принесли ему неприятности. Образно выражаясь, Колумб избежал всех возможных «подводных камней», впрочем, фортуна всегда благоволит смелым. 9 сентября, в тот день, когда Колумб миновал Ферро, «он решил считывать меньшее расстояние, чем прошел на самом деле, чтобы, если вдруг путешествие окажется долгим, люди не были бы напуганы и встревожены». Практиковать этот наивный обман было совсем не сложно: никто из моряков не осмелился бы проверять «арифметику» командира. По большому счету, такая уловка была совершенно правильна и даже этична, учитывая тип людей, с которыми ему приходилось иметь дело. Моряки – странное племя, мало понятное сухопутным жителям. Один и тот же человек, способный на величайшее мужество, поднимаясь высоко в воздух во время шторма или отчаянно управляя утлой лодкой ради спасения товарища по кораблю, пугался, словно норовистая лошадь, всего, что выходило за рамки опыта. И если кодекс его суеверий нарушался чем-нибудь вроде отплытия в пятницу, он испытывал беспокойство по этому поводу в течение всего путешествия. Вербовка простых матросов в исследовательские экспедиции всегда было нелегким делом – по крайней мере, до нынешнего века, направо и налево рекламирующего «настоящих морских волков». Колумб очень хорошо представлял, что рано или поздно придет время, когда экипаж начнет требовать разворота обратно, и хотел иметь шанс успокоить команду, объяснив, что дом не так уж далеко: «Парни, вы же бывали намного дальше, когда ходили вдоль Африки, не так ли?» Самое забавное, что при ведении в этой «двойной бухгалтерии» Колумб переоценивал реальную скорость и расстояние почти на ту же величину, на которую снижал их для невежественных моряков. В результате «фальшивый» расчет был значительно ближе к реальности, чем тот, который он считал за «истинный». Лоцманы на других судах также вели независимые расчеты. Интересно, что при сравнении всех четырех выяснилось – ближе всех к истине оказался Пералонсо Нинос на «Санта-Марии». Те люди, чьи знания о море ограничены современными мощными судами, постоянно сбивающимися с курса, могут усомниться в точности навигационных записей из «Журнала». Как ни странно, но парусник легче удерживать на заданном курсе, чем пароход. При устойчивом ветре рулевой, образно говоря, сливается с судном и лишь время от времени поглядывает на компас, проверяя самого себя. Правильность курса отслеживалась с большой тщательностью, о чем свидетельствует следующий факт. 9 сентября Колумб сделал в «Журнале» следующую запись: «Моряки плохо рулили, давая ей [ «Санта-Марии»] уклониться с вест на вест-норд и даже на вест-норд-вест, за что адмирал много раз их ругал» (возможно, они полагали, что плывут на пароме через Севилью, или рассуждали о верности девушек на Азорах). Сегодня для судна размером с «Санта-Марию» не считалось бы серьезным нарушением отклонение на 1–2 румба, например, при свежем ветре или приливе, однако затем это отклонение должно быть компенсировано. Однако на «Санта-Марии» и остальных каравеллах Колумба за такими показателями следили с гораздо большей осторожностью, по крайней мере, записей о неточном соблюдении курса в «Журнале» больше не было. В течение первых десяти дней (с 9 по 18 сентября включительно) устойчивый пассат перенес флот на 1163 морские мили. Минимальное суточное расстояние, пройденное судном в этот период, составило 60 миль, максимальное – 174, что являлось весьма неплохим показателем для парусников такого тоннажа[152]. Образно выражаясь, это был «медовый месяц» путешествия. Ветер и море на форштевне придавали каравеллам килевой и бортовой крен, воспринимаемый ногами моряков на свой особый лад, не требовалось работы с постановкой или убиранием парусов, а морской пейзаж за форштевнем радовал глаз (эстетствующие снобы, не воображайте, что простые моряки этого не ценят). Ярчайшее из синих морей, мохнатые облака, гонимые пассатом со стороны кормы, проплывающие над головой и скрывающиеся за западным горизонтом, теплая погода и устойчивый свежий ветер – все это указывало на небесное благословение задуманного. Экипажам лишь оставалось содержать суда в чистоте, соблюдать корабельный распорядок, наблюдать за птицами и летучими рыбами и мечтать о золоте, которого в Чипунгу разве что куры не клевали. «16 сентября Адмирал записал в „Журнале “, – цитирует Колумба Лас Касас, что, que era plazer grande el gusto de las mana-nas“»[153]. Какие воспоминания вызывает эта фраза! Благоухающая прохладная свежесть рассвета в море, ложная заря, поднимающая пирамиду серовато-белого света, бледнеющие звезды, розовое свечение облаков по мере приближения восхода, внезапное превращение квадратных парусов из темно-серых в красновато-золотые, запах высыхающей с палубы росы – все вызывало чувство, что Бог всемогущий находится на своем месте и с миром все в порядке. «Погода напоминала апрель в Андалусии, – писал Колумб, – единственное, чего мне хотелось – услышать пение соловьев». Что ж, могу его понять! Вы, обитатели суши, можете их послушать, оставляя нам буревестников, широкими кругами носящихся вокруг корабля в поисках планктона на отмелях или в кильватерной волне. Вскоре появились тропические красноклювы или rabo de juncos, как называл их Колумб. Моряки старого времени звали их птицами-боцманами за своеобразные ленты на хвосте – они часто встречались прямо посередине океана. Колумб и его люди, которые вовсе не были орнитологами, видимо, думали, что появление красноклювов и garaxaos[154] указывает на близость суши. Моряки даже не предполагали, что ближайшей землей на тот день (14 сентября) к ним была азорская Санта-Мария, находящаяся примерно в 570 милях на норд-норд-ост. В воскресенье, 16 сентября, после пересечения 33° западной долготы, корабли Колумба впервые повстречали саргассум (или галфвид) – «множество пучков очень зеленой травы, которые, как казалось, только что занесло сюда откуда-то с суши; из чего все пришли к заключению, что находятся близ какого-то острова, но не материка, который, по словам Адмирала, должен был находиться дальше». На следующий день количество водорослей увеличилось, и в них заметили маленького живого зеленого краба Nautilus grapsus rmraitus, размером примерно с ноготь большого пальца. Так флот Адмирала входил в Саргассово море – огромную овальную область в Западном океане, простирающуюся примерно от 32° западной долготы до Багамских островов и от Гольфстрима до 18° северной широты. Вероятно, никто из экипажа никогда не видел раньше галфвид: эти водоросли редко встречаются в пределах суточного перехода к западу от Азор и почти никогда между Испанией или Португалией и Африкой, но Колумб, предупрежденный старым другом Педро де Веласко, оставил прежний курс. Фернандо писал, что 21–22 сентября люди были крайне встревожены, увидев, как океан превратился в один большой луг зеленых и желтых водорослей, и каравеллы тщетно пытались найти чистую воду, опасаясь, что «застрянут» в саргассуме. На самом деле эти растения не являются помехой для судоходства. Даже когда водоросли образуют на поверхности почти сплошной ковер, толщиной никогда не превышающий полдюйма и легко расступающийся перед носом судна. В течение нескольких дней все привыкли к саргассуму, а запись «vieron rmichas yerbas»[155] в «Журнале» Колумба стала почти ежедневной. Тем не менее суеверный страх, что в Саргассовом море можно «увязнуть», так и не пропал. Одного только прохода Адмирала через Саргассово море, о котором до этого ходили лишь смутные, противоречивые и тревожные слухи, было достаточно, чтобы сделать его путешествие одним из самых важных в истории мореплавания. Теория Колумба о том, что эти водоросли произрастали на скалах или подводных камнях, держалась очень долго, поскольку похожие сорняки действительно растут на скалах вдоль тропических берегов Америки. Эта версия поддерживалась даже такими учеными, как великий фон Гумбольдт, всего лишь столетие назад, и даже находила отклики в нынешнем веке. Экспедиция Челленджера 1873 года опровергла существование подобных каменных рельефов в этой области. Конечную точку в споре поставила Датская океанографическая экспедиция Винге[156] 1908–1910 годов, которая не оставила никаких сомнений в том, что гольфвей – пелагическое многолетнее растение, потомок водорослей, выросших в доисторические времена. Оно размножается путем деления, постоянно выращивая свежие зеленоватые побеги (которые и отметил Колумб) на одном конце, и увядает до коричневого цвета на другом. Маленькие шарики, наполненные воздухом и удерживающие саргассум на плаву, Адмирал назвал сото fruta[157]. Единственным явлением, которое вызывало беспокойство в течение десяти дней «идеального» плавания, стало очевидное отклонение показаний компаса. 13 сентября Колумб отметил, что в начале ночи направление магнитной иглы отклонилось к северо-западу от Полярной звезды, а утром – к северо-востоку. 17 сентября проверили точность компасов. Этот старейший метод, называвшийся «лоцманским благословением», заключался в том, что навигатор помещал поставленную ребром ладонь между глазами, на линии носа и переносицы, наводил ладонь на Полярную звезду, а затем, не меняя положения руки, опускал ее на картушку компаса. Было обнаружено, что показания приборов сместились на целый румб в сторону северо-запада. Обеспокоенные навигаторы, знакомые с положительным магнитным отклонением (восточным), впервые столкнулись с отрицательным (западным), в зону которого флот вошел 14 сентября. На рассвете 17-го числа Адмирал снова приказал «благословить» компас и выяснил, что его показания верны. Причина заключалась в том, что смещается звезда, а не намагниченные иглы картушки! И здесь он был прав, вне всякого сомнения. Полярная звезда в 1492 году описывала радиус около 3°27′ вокруг небесного полюса, в отличие от радиуса Г или полярного расстояния сегодня. С наступлением темноты в середине сентября 1492 года Полярная звезда находилась на этом полном расстоянии к востоку от полюса. Следовательно, 13-го числа, когда не было никаких изменений, стрелка указывала примерно на 3½° к западу от звезды сразу после наступления сумерек и примерно под таким же небольшим углом к востоку непосредственно перед рассветом. Удивительно, что это небольшое отклонение сумели заметить на картушках, градуированных только до полных румбов – 11¼° в каждом. 17 сентября, когда флот вошел в зону западного склонения на 2° к западу, отклонения компаса колебались в пределах приблизительно 5½°, что составляло менее половины полного румба. Вряд ли метод «благословения лоцмана» можно было считать точным, в то время как незадолго до рассвета перемещение Полярной звезды вызвало ее относительное расположение к показаниям компаса чуть больше 1 градуса друг от друга. Забегая немного вперед, скажем, что 30 сентября, когда флот достиг изогоны[158] с отклонением на 7° на запад, Колумб заметил, что с наступлением темноты стрелки отклонились к западу на целый румб. Полярная звезда тогда находилась примерно в 3°20′ к востоку от небесного полюса, и этот угол плюс реальное отклонение в 7° немного не «дотягивало» до полного румба (11¼°). На рассвете, исходя из записей Колумба, они оказались «прямо на звезде». Таким образом, Полярная звезда переместилась, но фактическое отклонение на 7° к западу сократилось примерно до 3½°, что было определено по стрелке компаса. В Колумбовом случае это не было критичным. В конце концов Адмирал понял, что наблюдал отклонение компаса при движении в западном направлении, и, без сомнения, был первым, кто об этом сообщил. Но во время путешествия он изо всех сил старался отрицать новое явление, столь тревожащее бывалых моряков. Говоря проще, Колумб открыл (по крайней мере, для себя) факт суточного вращения Полярной звезды, который многие астрономы позднего Средневековья и эпохи Возрождения отрицали. До него все моряки-практики веками утверждали, что Полярная звезда всегда указывает только на истинный север. Сутки 18 сентября, за которые флот совершил двадцатичетырехчасовой пробег в 159 миль, стал последним хорошим днем плавания в этом месяце. Колумбу весьма повезло в том, что он успел вывести свой флот на 40° запада, идя по 28-й северной параллели. 19 сентября начался штиль, и его корабли с трудом переместились на 72 мили по долготе. Постепенно успокоившееся море, более или менее неподвижная гряда облаков, моросящий дождь, налеты олушей и других морских птиц, включая малых арктических крачек (которых Колумб сначала принял за сухопутных), полеты буревестников на запад, тунец, пойманный с борта «Ниньи», и даже краб в водорослях Саргассова моря были приняты этими наивными моряками за великий признак суши. Карта Колумба, «составленная из самых надежных источников», показывала острова по обе стороны от того места, где находились корабли, и каравеллы весело опережали флагмана, надеясь выиграть приз за первую высадку на берег. Но Адмирал, заметив, что ветер заметно посвежел, приказал «Санта-Марии» отклониться от прямого западного курса. Девятнадцатого числа лоцманы согласовали свои подсчеты. Пералонсо Нинос с «Санта-Марии» прошел 400 лиг к западу от Канар, что соответствовало «фальшивым» подсчетам Колумба и было почти правильным по изложенным выше причинам. Кристобаль Гарсия Сармьенто, лоцман «Пинты», насчитал 420 лиг, Санчо Руис на «Нинье» – 440. Последнее значение наиболее точно соответствовало «истинным» подсчетам Колумба. Фактическое пройденное расстояние насчитывало около 396 лиг, или 1261 морскую милю. Как писал сам Адмирал, он не хотел затягивать дело, сходя с наветренного курса, ради уточнения наличия или отсутствия неоткрытой земли, хотя и пребывал в уверенности, что «проходит между островами». Желание следовать сразу в «Индию» перевешивало все остальное. «Нам благоприятствует погода, – писал Колумб, – а все остальное можно сделать на обратном пути, если так будет угодно Господу». На самом же деле по состоянию на 19 сентября ближайшей землей к флоту Колумба был Флорес на Азорах, примерно в 850 милях к северо-востоку. Другими словами, до Америки еще не было пройдено и половины пути. На следующий день, 20 сентября, устойчивый вест прекратился, поэтому пришлось менять курс. «Плыли в этот день на запад под вест-норд и даже вест-норд-вест, – писал Колумб, – потому что ветры были очень переменчивыми». На борт спустилось несколько птиц – некоторых из них моряки приняли за соловьев, – и снова появились большие надежды на скорое появление долгожданных берегов. Находясь при полном штиле, Колумб приказал измерить глубину под килем. При опускании груза на 200 саженей дна не обнаружилось (стоит ли говорить, что современные промеры в этой точке дают результат в 2292 сажени!). За следующие два дня флот прошел всего лишь 57 миль. В какой-то мере можно сказать, что Колумбу повезло, что его флот продвинулся хотя бы на это расстояние, поскольку в сентябре в этой части Северной Атлантики наблюдается наибольший процент штилей, слабых ветров и переменных погодных условий. На рассвете 21-го числа море покрылось водорослями, стало «очень гладким, как река, а воздух – лучшим в мире». На закате той ночи моряки наблюдали новолуние. Безусловно, Адмирал жалел о потерянном времени, но всегда находил утешение даже в противоречиях. 22 сентября, когда переменные ветры начали сносить корабли на вест-норд-вест, он отметил в своем «Журнале»: «Поднявшийся встречный ветер оказался очень полезен, поскольку все мои люди были взволнованы, полагая, что в этих широтах нет ветров, способствующих возвращению в Испанию». Но ведь моряки всегда могут найти к чему придраться, чтобы снова быть недовольными. На следующий день, когда встречный ветер стих, «они снова ворчали, говоря, что отсутствие ветра лишний раз доказывает, что отсюда невозможно доплыть до Испании. Наступившее безветрие изрядно их удивило». Должно быть, где-то далеко на юго-западе в это время бушевал ураган. Тем не менее «акции» Колумба выросли на несколько пунктов: «Наступивший штиль был воспринят как знамение, подобное расступившемуся морю перед роптавшими на Моисея евреями при исходе из Египта».