Это первый и последний комплимент Пинсону, записанный в «Журнале Колумба». Я имею особые причины, по которым считаю, что заявление Мартина Алонсо о нечестности Кинтеро не имеет никаких оснований, поскольку на личном опыте знаю, как трудно в этих водах работать с румпельным рулем. 4 ноября 1939 года руль «Мэри Отис» оторвался от стойки, когда мы шли с наветренной стороны от Кадиса к Мадейре. Зайдя для ремонта на Касабланку, мы увидели там английский катер с большим подвесным рулем, как и у «Пинты» (он сломался где-то у африканского побережья). Не сомневаюсь, что если бы Кинтеро захотел умышленно вывести судно из строя, то местом для такой уловки стали бы Канары, а не открытое море. Намеренное приведение в негодность рулевого управления в штормящем океане фактически означало бы самоубийственную попытку поставить под угрозу и свою жизнь, и сохранность собственного корабля. На следующий день, 7 августа, руль «Пинты» был временно восстановлен, флот взял курс на Лансароте, но вынужденный дрейф испортил начальный расчет, и на восьмой день плавания лоцманы так и не смогли прийти к единому мнению относительно местоположения судов. Как писал Колумб, его собственные расчеты оказались куда ближе к истине. По дороге у «Пинты» опять начались проблемы с рулем, и, вдобавок ко всему, эта каравелла начала давать течь. На Гран-Канарии Колумб намеревался обменять «Пинту» на какое-нибудь другое более надежное судно, а если это окажется невозможным, отремонтировать каравеллу в том месте, где имелись возможности для ковки железа. На рассвете 9 августа этот остров появился в поле зрения, но начался абсолютный штиль. Ни в тот день, ни в два следующих корабли так и не смогли добраться до острова. Когда на третью ночь поднялся бриз, ради экономии времени и повышения вероятности купить или зафрахтовать подходящее судно Колумб оставил «Пинту» заботам Мартина Алонсо, чтобы тот после ремонта отвел ее в Лас-Пальмас. Сам же Адмирал вместе с «Санта-Марией» и «Ниньей» взял курс на Гомеру. В это время Канарские острова были завоеваны Испанией лишь частично: гуанчи оказались слишком воинственны и энергичны, чтобы Роджер Мерриман[127] впоследствии не назвал покорение Канар микрокосмом ранней истории Америки. Туземцы этих островов были побеждены жестокостью в сочетании с предательством и насильственно обращены в католическую веру. Завоевание острова Пальма все еще продолжалось, а Тенерифе до сих пор полностью находился в руках коренных островитян. Пройдя мимо северного побережья Гран-Канарии и юга Тенерифе, островов настолько красивых, что мы иногда удивляемся его преклонению перед Багамами, Колумб бросил якорь на рейде Сан-Себастьяна на острове Гомера вечером 12 августа. Это был один из первых завоеванных Канарских островов, находящихся под властью Кастилии и наследственным губернаторством семьи Эррера-и-Перасы. В 1492 году им управляла молодая и энергичная вдова донья Беатриса де Пераса-и-Бобадилья, регентша при несовершеннолетнем сыне Гильене, который впоследствии первым получил титул графа Гомеры. Возможно, ее временное отсутствие даже оказалось Колумбу на руку, хотя возвращение Беатрисы с острова Лансароте ожидалось со дня на день. Регентша плыла на судне водоизмещением 40 тонн, которое, как надеялся Колумб, могло бы стать подходящей заменой «Пинте». Небольшой Сан-Себастьян, расположенный в устье горной реки, красивейшем районе Гомеры, пожалуй, лучше, чем какой-либо любой другой городок, так или иначе связанный с Колумбом, сохранил облик Старого Света пятнадцатого века. Каменный замок, в котором принимали Колумба, все еще стоит на своем месте, а церковь Успения Пресвятой Богородицы, где он, несомненно, совершал богослужения, осталась практически неизменной. Гомера давала лучшее мясо, хлеб и сыры во всей Кастилии, мимо Сан-Себастьяна протекала кристально чистая река, а горы были покрыты густыми лесами. Именно здесь Колумб запасся пресной водой, дровами и закупил дополнительной провизии. 14 августа Колумб отправил одного из своих самых надежных людей на борт небольшого межостровного каботажника, направлявшегося в Лас-Пальмас, чтобы тот сообщил Мартину Алонсо, где находится, и оказал помощь в починке руля. Прошло девять дней, а корабль с доньей Беатрисой так и не появился. Наконец Колумб решил, что больше не может ждать, и решил присоединиться к Мартину в Лас-Пальмасе. По дороге он обогнал каботажное судно, отплывшее девятью днями ранее, и снова принял своего человека на борт. В ту ночь Колумб прошел недалеко от Тенерифе, великолепный вулкан которого, возвышающийся на 12 000 футов над уровнем моря, изрыгал огонь и дым[128]. 25 августа, дойдя до Лас-Пальмаса, Адмирал узнал, что «Пинта» прибыла всего лишь днем раньше после двухнедельного дрейфа. Ее рулевое устройство действительно было в плохом состоянии, и, решив больше не играть в прятки с доньей Беатрисой, Колумб приложил все силы к починке «Пинты». Большие Канары были «усмирены» еще в 1483 году, и ко времени визита Адмирала самый главный населенный пункт островов – Лас-Пальмас – уже приобрел статус столицы. Это небольшое и оживленное место облюбовали торговцы и плантаторы, процветающие благодаря невероятно богатой почве и чудесному климату. Здесь культивировали марокканский сахарный тростник и испанский виноград, а Африка обильно поставляла «трудовые ресурсы» в виде чернокожих рабов. Некоторые особенно удачливые районы в год давали до четырех урожаев кормовой травы и зерна. Лас-Пальмас лучше всего подходил для ремонта еще и потому, что недалеко от портовой набережной находился Herrerta – кузнечный квартал, где под присмотром Мартина Алонсо были выкованы новые крепежные детали рулевого механизма. Здесь же, «чтобы она могла следовать за другими судами с большим спокойствием и меньшей опасностью», была изменена латинская оснастка «Ниньи» за счет пересечения реев на грот- и фок-мачтах и перекройки больших треугольных парусов на квадратные. Колумб и Пинсоны, очевидно, пришли к единому мнению, что большой и громоздкий латинский грот в португальском стиле будет представлять в открытом море большую опасность, особенно при попутном ветре: один неосторожно выполненный фордевинд – и мачта вместе с парусом и всем такелажем улетит за борт. Великое преимущество косого «латинца» заключалось в способности вести судно близко к ветру, но здесь это свойство было малопригодно, так как не было никакого смысла, чтобы «Нинья» опережала флот в повороте против ветра. Прямое парусное оснащение уравнивало ее скорость и маневренность с более крупными «Санта-Марией» и «Пинтой». Из почти полного списка экипажа следует, что во время пребывания на Канарах у Колумба не было дезертирства (возможно, за исключением одного случая с молодым новичком). Зная склонность моряков испытывать недовольство и совершать «срыв с пирса» в первом же порту захода, этот факт хорошо говорит о той великой уверенности, которую Колумб и Пинсоны сумели внушить своим людям. В пятницу, во второй половине дня 1 сентября, флот ушел из Лас-Пальмаса и на следующий день прибыл в Сан-Себастьян, где, наконец, Колумб встретился с прекрасной, хотя и несколько грозной властительницей Гомеры доньей Беатрисой де Перасой. Урожденная Беатриса де Бобадилья, двоюродная сестра маркизы де Мойя, как красивая молодая знатная девушка, была назначена фрейлиной королевы Изабеллы и привлекла любовное внимание короля Фердинанда. В то время, когда Изабелла это заметила и раздумывала, что поступить дальше, губернатор Гомеры Эрнан Пераса предстал перед судом по обвинению в убийстве конкурирующего Канарского конкистадора. Его помиловали в обмен на обещание жениться на Беатрисе, которую новоявленный супруг увез на остров, что понравилось всему двору (само собой, кроме короля). Эрнан Хеман был настолько своевольным, деспотичным и жестоким, что соблазнение им местной девушки стало причиной целого восстания, в ходе которого губернатора убили. Осажденная с двумя детьми в замке Сан-Себастьян, Беатриса сумела сообщить о случившемся губернатору Больших Канарских островов Педро де Вере, который пришел овдовевшей супруге главы Гомеры на помощь. Этот акт галантности не остановил впоследствии Беатрису взять в плен сына Педро – Эрнандо де Вере, чтобы вернуть расположение Изабеллы. Дело в том, что молодой человек пописывал ядовитые стишки на королеву, и она назначила за голову поэта приличное вознаграждение. К счастью, Эрнандо удалось сбежать. Во время визита Колумба этой энергичной вдове не было еще и тридцати. Она обладала редкой красотой, и имеются достоверные сведения, что Адмирал пал жертвой ее чар. А почему бы и нет? Простушка Беатриса де Харана находилась где-то очень далеко, а вот донья Беатриса де Пераса, принадлежавшая к одной из первых семей Кастилии, могла бы стать для Колумба весьма подходящей партией. О том, что Беатриса ответила на его восхищение, если не на любовь, свидетельствует великолепный прием, который вдова устроила ему во время следующего визита Адмирала в 1493 году. Тем не менее этот зарождающийся роман не задержал великое предприятие. Донья Беатриса, должно быть, принимала Колумба в старом каменном замке в Сан-Себастьяне, часть которого, Торре-дель-Конде, все еще сохранилась. В «Журнале Колумба» сохранилась следующая запись: «Многие почтенные испанские гранды, пребывавшие на Гомере с доньей Инессой [!] Перасой, матерью Гильена Перасы, ставшего впоследствии первым графом этого острова, будучи уроженцами острова Ферро, заявляли, что каждый год видели землю на западе от Канарских островов; другие же уроженцы Гомеры подтвердили то же самое под присягой». Этой землей, надо полагать, был мифический остров Святого Брендона – самый стойкий остров-призрак в Атлантике. На глобусе Мартина Бехайма 1492 года он изображен чуть выше экватора, и некоторые жители Канар все еще продолжали его искать даже в восемнадцатом веке. Вероятно, что и сегодня на Ферро или Гомере можно встретить старых рыбаков, утверждающих, что наблюдали остров Святого Брендона лично, как, впрочем, и их коллег из Голуэя, рассказывающих про то, что видели О’Бразиль. Колумб не тратил много времени на флирт с доньей Беатрисой и даже не дождался полнолуния (6 сентября). Его люди, оставленные при предыдущем заходе, не сидели без дела. За каких-то четыре дня все корабли были загружены до планширей дополнительными корабельными запасами, бочки с водой принайтованы на палубе, а груды дров, казалось, занимали все свободное место. Рано утром 6 сентября Колумб отстоял последнюю мессу в церкви Успения (кстати, в Гарвардской экспедиции 1939-го мы присутствовали там на чрезвычайно впечатляющей поминальной службе), и, попрощавшись (надеемся, нежно) с доньей Беатрисой, будущий Адмирал Моря-Океана поднялся на борт. Его флот в последний раз поднял якоря в Старом Свете. Весь этот день и ночь дул слабый переменный ветер, и к утру 7 сентября корабли оказались между Гомерой и Тенерифе. В 3 часа ночи в субботу, 8 сентября, начал задувать норд, и Колумб взял курс на Запад, оставив Гомеру далеко по правому борту. «Санта-Мария» поймала носом волну и набрала столько воды, что в течение следующих двадцати семи часов суда были вынуждены двигаться со скоростью менее одного узла. К восходу солнца 9-го числа эта неприятность, вызванная, вероятно, тем, что провизия и вода были уложены слишком далеко впереди, была устранена. В течение следующих суток флот сделал хороший пробег в 130 миль. Перед отплытием из Сан-Себастьяна капитан каравеллы, прибывшей из Ферро, предупредил Колумба, что у острова ходят три португальских судна «с целью захвата». Вероятно, эти корабли были посланы доном Жуаном II просто для наблюдения за кастильским флотом и предостережения Колумба от любых открытий к югу от Канар и дальше, к западу Африки, в той части океана, которую король Португалии считал своей сферой влияния. Неизвестно, было ли это сообщение правдивым, но Адмирал не встретил никакой португальской эскадры, хотя существует вероятность, что она могла курсировать с подветренной стороны острова, в то время как Колумб прошел примерно в 12 милях с наветренной стороны Ферро. Утром и в первой половине дня 9 сентября побережье Ферро лежало на траверзе, а пик Тенерифе еще виднелся за кормой. К ночи все следы суши исчезли, и три корабля оказались в неизведанном океане в полном его распоряжении. Глава 12 День в море Плавающие по морю рассказывают об опасностях на нем, и мы дивимся тому, что слышим ушами нашими. Сирах, 43: 26 С незапамятных времен на флоте соблюдались особые формальности, которые сохраняются и в наше время. Любое отклонение от установившихся традиций всегда вызывало недовольство моряков. На кораблях Колумба эти формальности исполнялись с помощью некоего квазирелигиозного ритуала, придающего им определенную красоту и напоминавшего мореплавателям через каждые полчаса, что безопасность корабля зависит не только от стойкости и мастерства экипажа, но и от милости Божьей. Во времена Колумба и до конца шестнадцатого века единственными доступными корабельными измерителями времени служили ampolleta или reloj de arena[129], в которых песок проходил из верхней части в нижнюю ровно за тридцать минут. Изготовляемые в Венеции, эти часы были настолько хрупки, что в каждый поход приходилось брать множество запасных (например, только на флагмане Магеллана их насчитывалось восемнадцать). В обязанности вахтенного громета или юнги входило наблюдение за ampolleta, который следовало быстро переворачивать, как только в верхнем сосуде заканчивался песок. В сильный шторм качка задерживала движение песка, или громет мог просто заснуть. Однажды Колумб выразил в «Журнале» опасение, что вахтенные относятся к перевороту часов очень небрежно. Поскольку корабль выигрывает время, идя на восток, и, напротив, теряет его, двигаясь на запад, даже самые современные корабельные часы приходится ежедневно корректировать по радио. Единственный способ, которым Колумб мог проводить подобную процедуру, заключался в наблюдении за точным моментом астрономического полудня по длине тени, отбрасываемой вертикальным гномоном. Вряд ли можно было рассчитывать, что этот способ обладал погрешностью менее на 15–20 минут, тем более что и применялся он не так часто, как следовало. Из некоторых записей в «Журнале» видно, что «корабельное время» иногда отставало от астрономического на целых полчаса. Marineros, grumets и oficiales[130], а также наиболее способные моряки из числа грометов и даже бондарей и конопатчиков были разделены на две вахты (названные Колумбом cuartos или guardias) по четыре часа каждая. Каждую вахту возглавлял офицер. Например, на «Санта-Марии» капитан Хуан де ла Коса, как старший по должности, должен был нести вахту по правому борту, а лоцман Пералонсо – по левому. Из записей в «Журнале» следует, что смена вахты происходила в 3, 7 и 11 часов (во второй половине суток, соответственно, в 15, 19 и 23). Для современного моряка это время выглядит несколько странно, поскольку обычно смена производится в 4, 8 и 12. Возможно, что 3, 7 и 11 было обычной практикой во времена Колумба, а может быть, этот вопрос оставался на усмотрении капитана, и Адмирал, выставивший ночную вахту в свой первый день плавания в 7 часов вечера, приблизительно за час до захода солнца, соблюдал четырехчасовые интервалы на этой основе. Предположительно на кораблях Колумба использовался «рваный» вахтенный режим, чтобы не подставлять половину экипажа на так называемую «собачью» вахту в течение всего плавания, и люди могли чередовать ночные и дневные часы отдыха. Осуществлялось это следующим образом. Например, начало первой вахты приходилась на 15 часов, но длилась она не 4 часа, а 2 – до 17, но и следующая вахта начиналась не через 4 часа, а через 2 и длилась с 19 до 23. После четырехчасового сна шла ночная вахта – с 3 до 7 утра, а затем с 11 до 15 (а не с 15 до 19, как следовало бы ожидать при обычном режиме 4 на 4). Очередная «короткая» длилась с 17 до 19 часов. На большинстве современных кораблей такая практика больше не применяется, и это не вызывает особых неудобств. Однако на парусниках того времени, когда судно могло находиться в море много недель или даже месяцев, было бы справедливее ежедневно осуществлять такой двухчасовой сдвиг, чтобы каждый человек нес непопулярную «собачью» вахту с полуночи до 4 часов утра (или с 23 по 3) через ночь. Моряки измеряли время не в привычных «часовых» терминах, а в вахтах и склянках – по восемь склянок на вахту. Всем знакомая система получасовых корабельных рынд лишь акцентировала внимание экипажа на очередном перевороте песочных часов. Ни в одном морском журнале шестнадцатого века, по крайней мере из попадавшихся мне на глаза, я не встречал упоминаний о корабельном колоколе. Кстати, в книге Гарсиа Паласио Instrucion Nauthica, изданной в Мехико в 1587 году, своеобразном первом «Боудиче»[131] испанских моряков, о рындах тоже ничего не говорится. Ночью, когда погода была ясной, а широта не слишком низкой, Колумб мог определить приблизительное время по расположению Полярной звезды. Малая Медведица совершает оборот вокруг Полярной звезды раз в 24 часа по звездному времени. Две самых ярких звезды этого созвездия, Кохаб (бета) и Феркад (гамма), отмечающие наиболее удаленный край Большой Медведицы от Полярной звезды, назывались Стражами. Если вы знаете, где находится Кохаб, главный Страж, в полночь каждые две недели в году, то по его расположению можно определять время, словно по часовой стрелке. Первые мореплаватели построили диаграмму в виде маленького человечка с Полярной звездой посередине. Его предплечья указывали на восток и запад (Е и W), плечи – на северо-восток и северо-запад (NE и NW). В результате Кохаб получил 8 позиций: голова, западное плечо и западная рука, линия под западной рукой и линия под восточной рукой, ноги, восточная рука и восточное плечо. Поскольку Кохаб перемещался с одной позиции на другую за три часа, вы могли бы определить время ночью, если бы знали относительное положение этой звезды в полночь конкретного дня. Например, в 1500 году Кохаб находился голове в полночь 15 апреля, в западной руке в полночь 15 июля, в ногах в полночь 15 октября и в восточной руке в полночь 15 января. Таким образом, если 15 января вы бы обнаружили, что эта естественная стрелка часов находится в положении восточное плечо, вы знали бы, что сейчас 3 часа ночи. Колумб демонстрирует свое знакомство с этим методом, что подтверждается записью в «Журнале» от 30 сентября 1492 года. Вероятно, у него был простейший прибор, с помощью которого он видел Полярную звезду через отверстие в центре, а затем поворачивал подвижный рычаг, пока не попадал в Кохаб. Немного попрактиковавшись, любой человек, отправившийся в длительное путешествие, может научиться определять время с помощью этого метода в течение четверти часа. ДИАГРАММА ДЛЯ ОПРЕДЕЛЕНИЯ ВРЕМЕНИ ПО ПОЛЯРНОЙ ЗВЕЗДЕ Кохаб (бета Малой Медведицы) движется против часовой стрелки на одно деление окружности в час. Ее положение относительно Полярной звезды в полночь указано для каждой даты Иногда в своем «Журнале» Колумб также упоминает время в часах («первый час ночи»), но чаще приурочивает события к трем каноническим молитвенным часам: Tertia, Vesperae и Completorium[132]. Как благочестивый христианин, верный своим религиозным обязанностям, Адмирал вел книгу часов и, когда это было возможно, молился в одиночку, чему он научился, останавливаясь в Ла-Рабиде. Но какие именно часы он имел в виду под терцией, вечерней и повечерием? Это сложный вопрос, поскольку тогда в этом вопросе не существовало строгого единообразия. Терцию можно было служить приблизительно между 8 и 9 часами утра, вечерню – от 14 часов до наступления темноты, а повечерие – между 18 и 21 часами. Тщательное сравнение литургических канонов с «Журналом» показывает, что на кораблях Колумба терцию служили в 9 часов утра в середине утренней вахты, вечерню в 14 или в 15 часов, а повечерие сразу после пения Salve Regina[133] в 19 или чуть позже. Сущность повечерия состояла в том, что она была последней службой дня, знаменующей исполнение законченных дел. Эти канонические часы относились к частным молитвам, которые Колумб читал, находясь в своей каюте. Общие же молитвы были совсем другим делом. В великие дни мореплаваний, еще до того, как изобретения и технические возможности человечества вселили в него ложную уверенность в способности покорить океан, моряки, пожалуй, относились к самым религиозным людям как на суше, так и на море. Даже протестантская Реформация не изменила старых обычаев корабельного благочестия. Как писал капитан Джон Смит в 1627 году, моряки «молились, садились за ужин, а затем снова принимались распевать псалмы, в то время как капитан менял вахту. Перед сном опять следовала молитва, и все затихало до четырех утра». Обращения к Богу проходили почти через каждые полчаса. Их начинали читать специально отобранные для этой цели pajes de escober[134], молоденькие матросы, если, конечно, таковые имелись в экипаже. Полагаю, что это делалось по тому же соображению, как и прошение благодати, обычно возлагаемое при семейных молитвах на младшего ребенка: считалось, Богу было более угодно слышать голос невинности. На первом флоте Колумба эта обязанность возлагалась на молодых грометов, вероятно получавших немного больше жалованья, чем их товарищи. Из общих молитв или гимнов в «Журнале» Колумба упоминается только самая важная, обращенная Пресвятой Деве. Как не без юмора заметил испанец Евгенио де Салазар[135], такой благочестивый мореплаватель, каким был Колумб, отправляясь в неведомые моря, где настоятельно требовалась божественная защита, не пропустил бы ничего из традиционных обрядов. Первую рассветное моление Bendita sea la luz начинал вахтенный громет, следом шла декламация Pater Noster и Ave Maria. Предполагалось, что перед сменой утренней вахты палубы должны были быть надраены до блеска, после чего в 6:30 ampolleta переворачивалась в последний раз и громет запевал Buena es la que va. Новой вахте не требовалось много времени на подъем. Сменившиеся в 3 часа ночи не видели смысла в том, чтобы раздеваться, каждый из них просто искал удобное место, где меньше чувствовалась качка. Они быстро заканчивали «завтрак», наскоро проглотив галету с несколькими зубчиками чеснока, кусочком сыра и маринованной сардиной, и шли к румпельному проему в корме. Рулевой старой вахты докладывал курс своему вахтенному офицеру, а лоцман его корректировал и давал указание вновь заступившему рулевому, не допуская ошибки в направлении. На бак выходил очередной впередсмотрящий, плотник (или конопатчик, если была его смена) брался за помпу и откачивал с судна натекшую за сутки воду. Сменившаяся вахта отправлялась на отдых и, позавтракав тем же набором продуктов, укладывалась спать. Каждая вахта несла ответственность за все, что происходило на корабле в течение ее дежурства, естественно, за исключением экстренных случаев попадания в бурю или другого подобного инцидента, когда требовались руки всего экипажа. В обычное же время вахтенные матросы поддерживали палубу в чистоте, травили брасы и шкоты и, по мере необходимости, ставили или убирали паруса. Если все было сделано, им поручалась чистка поручней, плетение канатов, перетирание снастей или какой-либо капитальный ремонт. Кроме того, новой утренней вахте один раз в несколько дней приходилось выбирать оснастку, удерживающую ванты, поскольку она постепенно ослабевала под действием ночной влаги. На больших кораблях приказы капитана или лоцмана передавались матросам через боцмана, который в дудку или свисток – непременный атрибут, носимый на шее, – воспроизводил различные условные сигналы. Нет ни одного упоминания, что такая система передачи команд использовалась Колумбом: вахтенный офицер лично отдавал все приказы. Экипаж судна, на котором путешествовал де Салазар в 1573 году, тоже использовал подобный принцип непосредственного руководства, и писатель отмечал, что никогда еще не встречал такой безупречной слаженности во взаимодействии офицера и матросов, с удовольствием ждущих очередной команды с видом «заколдованных демонов». В «морском» кастильском языке, как, впрочем, и в любом другом, существовало однозначно определенное имя существительное для каждого элемента корабельного снаряжения и такой же однозначный глагол, обозначающий конкретное действие. Эти сильные и выразительные слова невозможно было неправильно понять, даже когда их выкрикивали в ревущий шторм. Для любой длительной операции, требующей слаженных физических усилий, например наматывания якорного каната или подъема реи, у моряков была соответствующая saloma[136]. Салазар привел один пример такой своеобразной «мантры», но посчитал, что переводить ее бессмысленно. Достаточно сказать, что «запевала» выкрикивал первую половину каждой строчки, а матросы в едином порыве отзывались звуком и совершали коллективный рывок. Помимо морского языка, развился неповторимый морской сленг. Точно так же, как современные моряки шутливо, но беззлобно называют свои корабли «старыми корытами» или «ржавыми посудинами», так и испанцы того времени называли их rocin de madera или pajaro puerco[137]. Упоминание о дровяной топке, получившей прозвище «горшечный остров», вызывает весьма неоднозначный вопрос: кто занимался на судне приготовлением пищи? Лично я не могу на него ответить: на кораблях Колумба и Магеллана не была предусмотрена должность кока. В Instrucion Nauthica 1587 года, расписывающей до мельчайших подробностей все обязанности каждого члена экипажа, отсутствует понятие корабельного повара, хотя и предусматривался человек, «отвечающий за огонь». Вероятно, трудолюбивые грометы готовили еду на всех членов команды, за исключением капитана, имеющего собственного слугу-стюарда, который, возможно, заботился и о других офицерах. Колумб, по всей видимости, обедал в своей каюте в одиночестве – по крайней мере, именно таким застал его местный касик при своем визите в Порт-де-Пэ на Гаити. На больших галеонах, описанных Гарсиа Паласио, для старших и опытных матросов накрывали отдельный стол во главе с боцманом, который обслуживали младшие члены экипажа. На борту более мелких судов, к которым относились «Санта-Мария», «Пинта» и «Нинья», дело обстояло проще – еду раздавал кто-то из грометов у фок-мачты, каждый матрос получал свою долю в деревянной миске и ел ее руками везде, где только мог найти удобное место. Тот факт, что небольшая топка смогла обеспечить едой 125 человек на небольшой «Нинье» при ее возвращении домой в 1496 году, до сих пор поражает воображение. Единственные напитки, упомянутые в «Журнале» и приказах Колумба о припасах, – вода и вино, хранящиеся в бочках. Первым европейским путешественником, который перенял у арабов идею создавать деревянные резервуары для воды под палубами, был Васко да Гама. Работа судового бондаря заключалась в том, чтобы следить за плотным закрытием, укладкой и креплением бочек во избежание их перекатывания. Кофе и чай еще не появились в кухне европейцев, а пиво испанцы не употребляли. Основу жизни испанских моряков составляло вино, оливковое масло и хлеб в виде пшеничных галет, выпекаемых на берегу и хранившихся в самой сухой части корабля. Свои последующие соображения о надлежащем снабжении судов во время путешествий в Новый Свет Колумб изложил в письме к монархам примерно в 1498–1500 годах: «Снабжение их продовольствием должно осуществляться следующим образом: третья часть [хлебного коржа в виде галет] должна быть печеньем, хорошо выдержанным и не старым, иначе большая часть будет израсходована впустую; третью часть должна составлять мука, подсоленная во время помола; третья часть – пшеница. Далее требуется вино, соленое мясо, масло, уксус, сыр, нут, чечевица, фасоль, соленая рыба и рыболовные снасти, мед, рис, миндаль и изюм». Оливковое масло, разливаемое в огромные глиняные кувшины, использовалось для приготовления рыбы, мяса и бобовых. Из подсоленной муки можно было делать пресный хлеб и готовить его в золе (как это делают сегодня арабские моряки). Среди корабельных припасов того времени часто упоминаются соленые сардины или анчоусы в бочках и, конечно же, чеснок. Вполне вероятно, что питание моряков было ничуть не хуже, чем у крестьян и ремесленников, за исключением, конечно, случаев шторма или такой суровой погоды, когда невозможно поддерживать огонь. Салазар описывает, как во время его похода грометы ставили на стол большое деревянное блюдо с плохо прожаренным волокнистым соленым мясом. Каждый хватал свою долю и набрасывался на нее с ножом, словно заправский знаток анатомии, после чего оставались лишь чистые кости, «белевшие, как слоновьи». Застольные беседы, по свидетельству писателя, как правило, сводились к вздохам и тоске по кулинарным изыскам, оставшимся на берегу. В 3 часа дня начиналась первая укороченная вахта, дневная работа по приборке судна и ремонту оснастки считалась законченной, и, если ветер позволял не менять паруса – что наиболее часто происходило при океанских переходах, – свободные моряки занимали время разговорами, починкой одежды и стиркой в соленой воде. Нужно заметить, что испанские моряки отличались чистоплотностью. По крайней мере, в «Журнале» Первого путешествия Колумб дважды упоминает о купании экипажа со шлюпки, а достигнув суши, команда никогда не упускала случая хорошо вымыться и выстирать одежду в пресной речной воде. Сразу после захода солнца перед началом первой ночной вахты все свободные члены команды призывались к вечерней молитве. Грометы, ответственные за то, что формально называлось la doctrina cristiana[138], последовательно заводили Pater Noster, Ave Maria и Credo и заканчивали пением всей командой Salve Regina. Этот прекрасный гимн, одно из старейших бенедиктинских песнопений, был подходящим завершением дня. Не стоит предполагать, что моряки отличались тонким музыкальным слухом. Колумб однажды упомянул в «Журнале», что Salve Regina исполняется каждым на свой лад», да и Салазар написал своему другу: «Сейчас затягивали Salve. Все мы певцы, потому что у всех есть горло… Ибо моряки – большие поклонники разделения: как они делят четыре ветра на тридцать два, так и восемь тонов музыки они распределяют на тридцать два отличающихся друг от друга тона, настолько диссонирующих и извращенных, что в распеве мы слышим не литанию, а ураганную бурю. Если бы Бог, его славная Матерь и все святые, которым мы молимся, судили с небес только о наших интонациях и голосах, а не о сердцах и душах, не годилось бы мы молить о пощаде такой сумятицей воплей!» Боцман или его помощник, в зависимости от того, кто находится на вахте, тушил огонь в топке перед тем, как в 7 часов вечера заступала первая ночная смена, при этом впередсмотрящий должен был подать сигнал голосом в подтверждение того, что не спит. Ввиду сильного напряжения и лежащих на них большой ответственности рулевой и впередсмотрящий сменялись через каждый час, но вахтенный офицер все четыре часа проводил на шканцах, расхаживая взад и вперед вдоль бортов и время от времени заглядывая в нактоуз, чтобы убедиться в правильности курса. Если выдавалась тихая ночь, остальные вахтенные матросы, не стоящие на посту или у руля, перегибались через фалыпбортный планширь и, зачарованно наблюдая за фосфоресцирующим морем, мечтали об эпике грядущих дней. Глава 13 Как Колумб прокладывал курс (1492–1504) Три вещи непостижимы для меня… пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря… Притч., 30: 18, 19 Говоря о Колумбе, многие люди задаются следующим вопросом: каким образом он точно вышел к берегам Испании по пути обратно и, более того, как он потом снова нашел «Индию»? Можно сформулировать этот вопрос более просто: как, добравшись до Нового Света, Адмирал установил, в какой точке на поверхности земного шара он находится? Существует два основных метода отслеживания «пути корабля посреди моря»: небесная навигация и навигационное счисление. Первый метод, астронавигация, означает определение вашего положения на поверхности земли путем наблюдения за движениями небесных тел, которые (к счастью для моряков) можно определить с величайшей достоверностью. При использовании высокоточных приборов (которых у Колумба не было) астронавигация дает наиболее правильные результаты, и в наше время каждый корабельный штурман обязан уметь ими пользоваться. Но во времена Колумба это искусство находилось в зачаточном состоянии, и он сам и его товарищи по кораблю мало что в нем понимали. Адмиралу нравилось изображать из себя эксперта в астронавигации, которая (как он хорошо сказал) была загадкой для непосвященных, подобно пророческому видению. За сорок лет, проведенных в море, время от времени (так Колумб писал в 1501 году), он приобрел достаточно знаний в «астрологии» (то есть астрономии), геометрии и арифметике, а также практического опыта их применения для совершения морских открытий. В одной записи (ее дата не определена) Колумб рассказывает о «взятии солнца» во время путешествия по Гвинее. Однако дальнейшие свидетельства из его же собственных журналов доказывают, что простой метод определения широты по меридиональному наблюдению за солнцем, долгое время применявшийся арабами при караванных переходах по пустыням, Колумбу был неизвестен.