– Поговорить. Дима в недоумении повел плечами. Гость протянул ему руку, крепко пожал и вышел со двора. Художник озадаченно смотрел в спину удаляющегося гостя, пока его очертания не растворились в густых ноябрьских сумерках. Вернувшись с работы, Эля увидела в зале чужой плащ и поняла, что у Димы гости и, вероятно, сидят в беседке. Направилась туда, но не дошла, остановленная знакомым голосом из прошлого. Так и стояла в полуобморочном состоянии, прослушав весь конец их беседы, прижавшись к густой и влажной, пахнувшей смолой сосне, что художник посадил прошлой осенью. Ей хотелось выйти из своего укрытия, прижаться к Игорю, обнять изо всех сил и не расставаться больше никогда. Сказать все, что не позволяла даже думать длинными бессонными ночами. Но как она может приблизиться к нему сегодняшняя? Как? Проводив гостя до калитки, Дима в растерянных чувствах вернулся в дом, зашел в ванную, умылся, изучив свое отражение, снова пожал плечами и даже вслух произнес: «Странный мужик!» Войдя в зал, покачиваясь, навел резкость и заметил плащ Игоря, подхватив его, чертыхнулся, вышел на улицу и столкнулся с Элей: – Скоро вернусь, догоню тут одного, забыл… – Давай я! Ты на ногах с трудом стоишь. – Она выхватила из его рук плащ и выскочила со двора. Почти бегом спустилась с Желтой, но Игоря не догнала. Остановилась на шоссе в растерянности, подумала: «В какую сторону он ушел? Может быть, скоро вспомнит о плаще и вернется? Не стоит бегать за ним, а подождать здесь. Но сколько? А может, уже выехал из города? Ах да! Нужно осмотреть карманы. Если бумажник в нем, то скоро сам вернется!» В карманах не было ничего, кроме ключа от номера 217 с фирменным брелоком с названием отеля. И Эля направилась туда. В фойе было пусто – межсезонье. За высокой конторкой скучал дежурный. Он вопросительно посмотрел на вошедшую. Эля уверенно направилась к лестнице, ведущей на второй этаж, показав издали, что у нее есть ключ. По мягкой красной дорожке, приглушающей шаги, дошла до номера и замерла перед дверью – кровь билась в висках, сердцу было мало места в груди. Медленно и глубоко вдохнула, как перед прыжком в глубину моря, и постучала в дверь. Она тут же распахнулась. – Вы забыли, – протянула Игорю плащ. – Не забыл. – Эля смотрела ему в глаза, не понимая, что он говорит, но хотелось смотреть и убеждаться, что это он. Да, постаревший, еще более заматеревший, но он, ее Игорь, ее первая, безответная, тяжелая и единственная Любовь. – Не забыл. Оставил, – хриплым, севшим от волнения голосом ответил он. – Повод или еще раз прийти, когда ты будешь дома, или ты его мне принесешь. Ключ для тебя. От номера и от сердца. И больше не в силах сдерживаться, он шагнул к Эле, сжал в своих объятиях и замер. Словно прислушиваясь к своей душе. Да! Все правильно. Он нашел ее и теперь сделает все, чтобы Эля простила его. …Их ночь длилась, текла, продолжалась, и не страшно и сладко было умереть в эту ночь, это было двуединство жизни и смерти и абсолютного бытия. Они не могли насытиться друг другом, их утраченное и вновь обретенное чувство Любви представляло собой всевластную неодолимую живую стихию, в которой человек находит самого себя, свою личность. Их идеальное, мистическое совпадение душ и тел было удивительным и в то же время естественным. – Я должна тебе сказать одну вещь… Ты вряд ли сможешь меня простить. – Это мои слова, не присваивай себе, пожалуйста. – У меня было много… Он закрыл ей рот поцелуем. – Нет ничего такого, что я не смог бы тебе простить. Мы родились с тобой сегодня оба. Здесь. Только что. Мы будем жить друг для друга, – шептал он, покрывая поцелуями ее мокрое от слез лицо. Любить друг друга и беречь нашу Любовь. Это все, что мы должны помнить, и это все, что мы должны жизни. Я отдаю тебе свое сердце. Тебе одной, владей им! – А я тебе свое! Но ты ведь совершенно меня не знаешь! – Вот и познакомимся, у нас есть время до самой смерти. Начинай сейчас же рассказывать о себе. Как ты жила без меня все эти годы? – Очень плохо жила, – не задумываясь, тихо ответила она. – Очень. И ты вовремя пришел, иначе бы я погибла. – Тогда, давно я уже умерла один раз, мне так казалось. Но теперь я вижу, что не умерла, а замерла лучшая, и надеюсь, большая часть меня, моей души. Я никому не верила, даже себе. Да, себе в первую очередь. Я не верила, что достойна чего-то лучшего. Один человек – самый главный человек в моей жизни, отверг меня, и я возненавидела не его, а себя. Я чувствовала себя одновременно и жертвой, и палачом. Я позволила чувству вины охватить себя, я была окружена облаками неуверенности в себе и чувством собственной никчемности. Чтобы хоть как-то жить самой с собой и мириться, мне необходимо было каждый день подтверждение извне, что я кому-то нужна. И я оказывалась нужна, но они все мне были не нужны. И это был замкнутый круг, из которого я не могла сама выбраться. И он как омут засасывал меня, затягивал все глубже и глубже. Мне не нравилась моя жизнь, не нравилась себе я. Но я не могла по-другому. И главное, не хотела. Ни-че-го! Я научилась надевать маску равнодушия и скрывать чувства и эмоции так, чтобы мне снова не причинили боли, которую я пыталась скрыть даже от себя. Я сделалась замороженным кубом. И не позволяла ни одной трещины в моем льду. Потому что знала, боль снова начнет циркулировать во мне. Моя работа служила мне отдушиной, и только она держала меня на плаву все эти годы. Мои экскурсии. Мне всегда есть что рассказать сверх того, что положено по шаблону. Ты не представляешь, какое количество удивительных, выдающихся людей здесь жили, отдыхали, творили! Они оставили свой след в прекрасных произведениях, в картинах, в мемуарах. Здесь на каждом углу надо ставить памятники истории и культуры! Я обязательно покажу тебе дом, в котором жила удивительная женщина – переводчица, поэт серебряного века Аделаида Герцык! Я там часто бываю. Она знала пять иностранных языков, была литературным критиком, переводила Ницше. Ее судьба потрясает – какие испытания ей довелось пережить и остаться такой же доброй и светлой. Волошин, Пастернак, Булгаков, Цветаева ее обожали. Она была почти глухой и не очень красивой внешне. Но с прекрасной, чистой душой. У нее тоже была неразделенная любовь: Не Вы – а я люблю! Не Вы – а я богата. Для вас по-прежнему осталось все, А для меня весь мир стал полон аромата! Как точно передала она состояние влюбленной! Каким ни с чем не сравнимым богатством обладает любящий. А когда я сидела долгими осенними вечерами на Желтой, мне казалось, что именно про меня ее строки: «Женщина там на Горе сидела. Ворожила над травами сонными. Ты не слыхала? Что шелестело? Травы ли, ветром склоненные…» Вот я «ворожила-ворожила», и ты пришел, родной мой… Да, я продолжу про свою Аделаиду. Во время революции и Гражданской войны Аделаида с мужем жили в Крыму. Несмотря на тяжелейшее, голодное время, собирались вместе поэт Волошин, композитор Спендиаров, художник Квятковский, Эрарская, Парнок – читали стихи, обсуждали творческие идеи, даже издавали рукописный журнал! Мужа Аделаиды – профессора Жуковского, преподавателя Симферопольского университета, в двадцать первом году лишили работы из-за его происхождения. Имение их было конфисковано, Аделаиду арестовали и три недели дворянка, аристократка, образованная, тонкая женщина провела в подвале тюрьмы. Ей повезло, ее спасли стихи – следователь, к счастью, оказался поклонником ее творчества, он заставил написать ему посвящение и отпустил… А в двадцать пятом Булгаков, узнав о ее смерти, написал сестре Аделаиды такие слова: «У меня давно-давно, еще в Москве, было о ней чувство, что она не знает греха, стоит не выше его, но как-то вне. И в этом была ее сила, мудрость, очарование, незлобивость, вдохновенность. Где я найду слова, чтобы возблагодарить ее за все, что она мне давала в эти долгие годы – сочувствие, понимание, вдохновение – и не только мне, но всем, с кем соприкасалась?! Не знаю даже, не могу себе представить, что были слепцы, ее не заметившие, а заметить ее, это значило ее полюбить, осияться ее светом…» Знаешь, когда мне бывало особенно тяжело, я приходила к Аделаиде, в ее дворик. Так печально, что не осталось кладбища, где ее могила. Кладбище срыли, а на его месте построили отели и дома. Это непростительно. Ужасно! Ой, меня, кажется, опять занесло, – спохватилась Эля и замолчала. – Продолжай, пожалуйста! – осияй меня своим светом, – попросил Игорь. Он залюбовался ею. В памяти возник образ юной Эли, когда она так же увлеченно ему что-то рассказывала, сидя с ним на кухне. Мудрая совушка. Сейчас на его глазах происходила метаморфоза, преображение, перерождение женщины, словно ушел добрый десяток лет, растворился в ночи любви. Глаза ее блестели, волосы разметались по плечам, на щеках горел румянец, женщина была прекрасна. Вероятно, такую, одухотворенную и увлеченную Элю и знал, и полюбил художник. Воспоминание о художнике царапнуло, и чувство ревности вдруг омрачило настроение. – Пойдем завтра вместе к Дмитрию? – предложил он. – Нет. Это моя история. Ты свою ему рассказал вчера. …На следующее утро Эля с тяжелым сердцем, готовясь к последнему разговору с Димой, робко переступила порог его дома. Дима сидел перед окном, видел, как медленно поднимается Эля в Гору, словно с тяжелой ношей. Услышал, как осторожно приоткрыла дверь и тихо вошла, остановившись в нерешительности. Не поворачиваясь, Дмитрий глухо произнес: – Я все понял. Это он за тобой приходил. Давай уже простимся навсегда. Я больше так не могу. – Спасибо, – выдохнула Эля. – Прости меня, пожалуйста! – Бог простит. Он так устал от этого невроза любви, от постоянного страха потерять ее. Сегодня он снова не спал всю ночь и бродил по двору, мучаясь в тяжелых раздумьях. Но к утру, с первыми лучами солнца, словно свежий ветер с вершины Желтой Горы принес решение, а с ним и облегчение, и понимание. Он увидел себя со стороны и осознал, возможно, ему и нужна была именно эта женщина в течение последних десяти лет. Может быть, эта любовь была и счастьем, и бедой одновременно, а возможно, наказанием и очищением за прошлые его измены и предательства. Ведь мир зеркален – верил Дима. Но с него довольно, пора освободиться от тяжелой зависимости. Старое ушло, и его надо отпустить и жить дальше. Как деревья на Желтой Горе – сбросили все листья и стоят обнаженные под небом. Так и Дима стоял в предутренний час и физически чувствовал, что старая его личность разрушена; отныне он новый человек. Не важно, с чем вернется Эля, он сам отпускает свою любовь, свою боль и вступает в новую фазу жизни. Его решение было бесповоротным. Пусть она освободит его ум, и он, наконец, серьезно займется любимым делом. Напишет что-то значимое, откроет студию для ребятишек, будет преподавать уроки живописи, у него есть что передать другим. А пока, он заложит, наконец, сад на Желтой, заполнит пустоту пространства, чтобы не видеть дорогу, напоминающую ему о мучительно долгих бессонных ночах, когда высматривал до рези в глазах «улетевшую» Стрекозу. Эля ушла, тихо прикрыв за собой дверь, словно в доме находился покойник. Медленно спускалась в последний раз в своей жизни с Желтой Горы, тихие слезы текли по ее щекам. В утренних лучах солнца в осенней рыжей траве сверкали росинки. Эля шла и с каждым шагом, с каждым вдохом прохладного, бодрящего воздуха ей становилось легче на сердце. Внизу на шоссе ее ждал любимый. «И для меня весь мир стал полон аромата!» Она еле сдержалась, чтобы бегом не броситься к нему. Останавливало присутствие таксиста. Дом 2 Виктор Виктор приготовил лучшую комнату для новорожденной дочери: под потолком теснились разноцветные воздушные шары, по углам сидели огромные мягкие игрушки в ожидании своей хозяйки, комод с пеленальным столиком и красивая кроватка в пастельных тонах – все расставлено по своим местам. Осмотрев еще раз комнату, не забыл ли чего, Виктор позвал Лизоньку, но та не отзывалась – нарядная непоседа уже сидела в машине и с нетерпением ждала папу, выискивая и обрывая подсохшие листья в огромном букете роз, представляя, как, наконец, встретится со своей сестричкой, которую очень ждала и приготовила для нее свои подарки! До областного центра, где рожала Ирочка в недавно открывшемся перинатальном центре, ехали два часа. Вчера, навещая роженицу, Виктор с удовольствием отметил ее хорошее настроение, и надежда, что теперь, с рождением ребенка, у них с Ирочкой будет настоящая семья и доверительные, нежные отношения, затеплилась в его душе. Ирочка, измучив Виктора за последний год приходами-уходами к маме и обратно, понимала теперь, что необходимо осесть в Витиной спальне, – кто-то должен был обеспечить ей и новорожденной безбедное существование. Проблема Ирочки была в том, что ей обязательно был кто-то должен. Ей никто не объяснил, что ни у кого нет обязательств, принести кому-либо счастье на блюдечке. Что невозможно встретить совершенного человека, который оправдает все ее мечты и исполнит желания. Настоящая любовь приходит не из попыток решить наши проблемы зависимостью от другого, а вследствие развития собственного внутреннего богатства и зрелости. И тогда у нас будет столько любви, чтобы отдать, что мы естественным образом привлечем к себе любящих. Не прошло и три дня после возвращения домой, как Ирочка снова затеяла разговор. На этот раз тон ее был требовательный, безапелляционный. – Тебе уже за пятьдесят. Вот умрешь лет через пятнадцать, с чем я останусь? Хочу чувствовать себя полноправной хозяйкой! Оформи на меня дом! Виктор опешил и осел на стул рядом с кроваткой новорожденной, во все глаза глядя на молодую мамочку, как на неандертальца, внезапно возникшего в его спальне. – Что же ты, родная, меня так рано хоронишь? – Да и дом уже оформлен на Лизу. И своего решения я не изменю. – Как я ее ненавижу! Она разрушила мою жизнь! И Витя в тот вечер услышал столько грязных оскорблений и обвинений в свой адрес, что уже знал, – никогда этого не сможет забыть. И самая мягкая: «Козел, наплодил по миру детей!» – почему-то зацепила его больнее всего. Ну, наплодил, но никого же не бросил. И их дочь не бросит, будет помогать. Но с Ирочкой жить не желает. Не женщина, а самка богомола… А та в гневе уже собирала вещи, кутала младенца в кружевное одеяло и вызывала такси. – Мебель перевезешь сам для ребенка! – бросив команду на ходу, уселась в машину.