– Бегом домой! Убирайся! И чтобы я тебя больше не видел! …«Так черно и так мертво. И чернее не бывать. И никто нам не поможет. И не надо помогать». Ее нашли на третий день. Соседи по даче позвонили обезумевшей от горя матери, что на их участке кто-то находится в сарае. Еще издали мать увидела между черешневыми деревьями чучело в белом свадебном платье с тряпичной черной головой, подошла ближе, и ноги подкосились. Платье было изрезано вертикальными полосками, развевающимися на ветру, на кружевном лифе – золотая медаль дочери. Мать кинулась к сараю, дверь была заперта изнутри, рванула вместе со щеколдой: в углу на старой дедовой телогрейке, рядом с ведрами, лопатами и граблями, свернувшись калачиком, лежала ее девочка, около нее – бечевка с гвоздем на конце и куском полусгнившей доски, не выдержавшей Элиного тела, – в потолке зияла дыра. …Шел второй месяц пребывания Эли в психиатрической областной больнице. Мать, присев на краешек стула, напряженно слушала доктора: – Лекарства действуют накопительно, говорить о выздоровлении пока рано и неизвестно, наступит ли оно окончательно. Для меня ясно одно: она не хочет никого «узнавать» и возвращаться в прежнюю жизнь, в которой получила травму. Или молчит, или повторяет одну фразу: «Так черно и так мертво, и чернее не бывать». – Я знаю, я же здесь каждый день. Если я не покормлю, сама не ест. – Психолог к ней приходит, но результат нулевой – неизвестно, что с ней произошло. Если б узнали, то понимали, как работать. Вам удалось установить события той ночи, когда она пропала? – Нет, – слукавила мать. Знала все. Принять не могла правду, себя щадила. Старуха призналась: заходил морячок незадолго перед выпускным за Элькой, и после внучка зачастила к бабушке. И в ту ночь в его квартире барышня была, только девица простучала каблучками и уехала на такси. А после, вероятно, к нему явилась Эля. И осталась до утра. А утром орал как зарезанный. От его криков и проснулась, к двери подошла, в глазок увидела, как Элька пронеслась вниз с платьем в руках. Использовал девчонку и вышвырнул, решила старуха. Дочери призналась не сразу, гнева ее боялась, – виновата, не уследила. А морячок поспешил в море уйти раньше срока. Через полтора месяца приглашенный в больницу гинеколог, осмотрев пациентку, установил беременность – 6 недель. И Эля заговорила прозой. Она попросила не разглашать ее тайну. Ее позор. Врач обещал. Обещал и сказал лечащему доктору. А лечащий – матери. Эльку выписали. Глушить ее дальше препаратами, означало убивать ребенка. Пусть сами дальше справляются, лечение прописали. Другая жизнь, уже третья другая, за столь короткий отрезок: Эльке сделали аборт – веская причина развязала руки матери, которая и думать о преждевременном рождении внука не желала. Не надо на себя брать вину за убийство – сильные препараты могли уже сделать из будущего ребенка инвалида или идиота. Шла из больницы пешком, физически ощущая себя выпотрошенным цыпленком, откуда-то, из глубин памяти, без усилия воли, сами возникали строки. Шла и шептала: Там кулебяка из кокетства сияет сердцем бытия над нею проклинает детство цыпленок синий от мытья он глазки детские закрыл наморщил разноцветный лобик и тельце сонное сложил в фаянсовый столовый гробик над ним не поп ревел обедню махая по ветру крестом ему кукушка не певала коварной песенки своей он был закован в звон капусты он был томатами одет над ним как крестик опускался на тонкой ножке сельдерей так он почил в расцвете дней ничтожный карлик из людей. И снова встречные оборачивались, заметив странное выражение девушки, и шепчущий, кривящий болью рот. Снова по дороге шла «Лямка», «белая ворона», «изгой». Придя домой, собрала нехитрые пожитки и уехала из родного, когда-то горячо любимого Севастополя, не простившись с матерью. В восточном Крыму устроилась в туристическое агентство экскурсоводом, сняла угол. В разгар летнего сезона да еще со знанием двух иностранных приняли с радостью. Другая жизнь. Свобода. И понеслось: вино, море, солнце, чужие незнакомые люди смотрели в рот, заслушивались. Каждый уголок, каждое историческое место дополняла сама стихами, фактами из жизни, автобиографией авторов, живших или отдыхавших и творивших здесь в былые времена. Мужчин долго не допускала к телу. Со временем родилась другая Элеонора, больше Нора, чем Эля. Она впускала в себя понравившегося мужчину и, «отымев», как выразился когда-то морячок, сразу вышвыривала из своей жизни, как он выкинул Элю. Иногда он приходил во сне. И там, во сне, она любила. Просыпаясь, долго плакала, заливая душевную рану вином, плакала и пила. Потом возник в ее жизни художник. Совершенно другой и чем-то неуловимо похожий на Игоря. Она повелась на это сходство, которое, возможно, было только в одном – нежном отношении к собакам и кошкам. И конечно, к ней. …Эля еще не вернулась с работы. Художник сидел перед мольбертом посреди комнаты, набросав первый слой на холст, размешивал краски, когда в дверь постучали. Вытерев о ветошь руки, нехотя пошел к двери: кого черт принес? Он не любил, когда ему мешали в минуты творчества. На пороге стоял бритоголовый голубоглазый мужчина, крепкого телосложения, средних лет. – Можно? – И, не дожидаясь приглашения, шагнул в прихожую. – Вам кого? – удивился Дмитрий. – Тебя, – спокойно ответил незваный гость и достал из внутреннего кармана плаща бутылку шотландского виски «Blu Label». Дима озадаченно смотрел, как мужчина прошел в зал, поставил на стол бутылку, огляделся, снял плащ, предварительно вынув из него вторую бутылку, небрежно бросил плащ на спинку дивана и только потом вспомнил, что не представился, и протянул хозяину руку, прямо и светло посмотрев в глаза: – Игорь. – Дмитрий, – ответил художник. Дима пошел на кухню за стаканами, заглянул в холодильник, соорудив на скорую руку нехитрую закуску из помидоров и колбасы, вернулся с тарелкой: Игорь стоял перед портретом Стрекозы. – Это жена, – произнес Дима с гордостью и заметил, как гость нахмурился. Выпили. Сорокатрехградусный восемнадцатилетней выдержки напиток обжег гортань и оставил приятный шоколадный привкус, который хотелось продлить, а не портить едой. Игорь налил по второй: будем! Снова выпили, звякнув стаканами. Дима занял выжидательную позицию и не спрашивал Игоря о причинах визита. У него было две версии – либо тот попросится на охоту, либо сделает заказ. Найдя путь к сердцу мастера через дружеское застолье, можно хорошо снизить расценки на работы. Дима помнит, как полгода расписывал одному олигарху стены огромного бассейна райскими видами. И в итоге получил копейки, но сегодня он будет бдительным и никаких договоров во хмелю не допустит. – У тебя можно курить? – Нет, выйдем в беседку во дворе. Художник захватил виски, стаканы, и они вышли. Пили поровну, хмелели неодинаково: у Игоря – ни в одном глазу, Дима же разомлел и стал многоречив, перескакивая с одной темы на другую, говорил без умолку про великих художников, про оружие, случаи забавные, иногда нелепые, случавшиеся на охоте. Про козленка говорить не хотел и никогда никому не рассказывал. А вот давний случай вспомнил: он тогда сидел в засаде, когда услышал сильный треск кустов и два красавца муфлона с шикарной шерстью до земли, с крупными закрученными рогами, с большими навыкате глазами, вышли на него. Они шли мощно и уверенно, глядя в упор на Диму, и он прочитал в их взгляде: «Пропусти!», и он пропустил. И пропустил бы эту благородную пару, внушающую уважение даже в том случае, если бы не были внесены в Красную книгу. Он почему-то был уверен, что это он и она, семья. Через несколько секунд кто-то из охотников сверху пустил в него жакан, хорошо, что вошел в ствол дерева, не срикошетил. Дима долго гадал, кто, но так и не узнал. Зато понял, что самый лучший способ избавиться от врага – пригласить его на охоту. Здесь возможно все. И никто не докажет, что это не несчастный случай. Гость слушал внимательно, неожиданно произнес: – Хочу тебе кое-что рассказать, но сначала выпьем. – И он наполнил стаканы почти доверху. – Выпьем за упокой матери моей, похоронил недавно. Думал, она у меня вечная. Не заглядывал так далеко. Все казалось, – это у других родители умирают, у меня не может случиться. Или когда нибудь там, нескоро. А вот случилось. И знаешь, так тяжко на душе. Хоть и здоровый я мужик и самому уже за полвека перемахнуло. А чувствую себя, как одинокий дуб, всем ветрам открытый без нее. Думал, что ей нужно? Денег даю, не бедствует, как другие, ремонты всякие, технику на кухню, не обижал, а не понимал, как одинока и несчастна она была. Я один у нее. Лишний раз слово доброе не сказал, семью не создал, внуками не порадовал. Было бы чем заняться, чувствовала бы свою необходимость, может, еще бы жила да жила. А я только о себе думал, хотя, заметь, считал себя хорошим сыном, гордился собой. Мужик! Сказал: не женюсь, значит, не женюсь, слово держал. Приехал в больницу к ней, а она уже понимала, что умирает, и так посмотрела на меня, будто знала, что в последний раз видит, но не о себе, обо мне переживала, как я без ее материнской поддержки останусь, кто меня встретит на берегу. Игорь снова плеснул в стаканы, выпили, и он продолжил: – Я влюбился в двадцать один, девочка была сказочная, улыбка голливудская, красивая, как кукла. В море уходил, как чумной, каждую ночь во сне видел, раньше мобильников не было, общались редко. Бывало, четыре месяца на берег не сходил, в мыслях даже не изменил ей. Бежал к ней, не к матери, все деньги на нее спускал, любую прихоть исполнял, а однажды пришел неожиданно раньше времени и застал свою куколку с другим в постели. Потом узнал – за бабло с кем угодно ложилась. И вот эта история высушила меня изнутри, все эмоции по отношению к женскому полу у меня вроде как атрофировались, остался голый секс, физиология без участия души. Так и жил. И все меня устраивало, на пароходе уважают, страны разные, порты, а в портах еда экзотическая, выпивка, девочки любого цвета любой каприз за валюту исполнят, жизнь прекрасна! Чего еще желать? Но чего-то все же не хватало. Жизнь то кипела, то тянулась, как кисель. Иногда такая вдруг тоска накатывала, что спиртным заливал в количествах немереных. И встретилась мне однажды девчонка молоденькая. На улице я бы на нее внимания не обратил, а тут в моем подъезде бабушка ее жила. Случай свел, и я поучаствовал в ее жизни. Хотел помочь и думал, помогаю, доброе дело делаю – платье ей на выпускной купил, ключи от своей квартиры дал – приходи, готовься к экзаменам. Девочка умненькая, чистенькая была, я ее слушал, и вроде как сам очищался. А вышло скверно все. Мы в тот вечер с друзьями всякую дрянь мутили со спиртным, травка, «колеса», экспериментировали, короче. Как обычно, нашлась девочка, таксист привез мне на квартиру, и не помню, что там было у нас или не было, но всю ночь провел в сказочных галлюцинациях. А наутро на своей кухне обнаружил юную соседку и понял, что с ней спал этой ночью. «Крыша» поехала. Я ведь ни единой секунды не допускал и в мыслях, что ее могу в свою кровать положить, она для меня дитя невинное! И тут такое учудила – явилась среди ночи. Выгнал я ее грубо, отвратительно. Злой был страшно – меня без моего желания отымели, воспользовавшись невменяемым состоянием, – так думал тогда. Друга вызвал, доверенность ему на продажу квартиры написал, ушел в рейс, чтобы не встретить девчонку больше никогда. Но все эти тринадцать лет она словно рядом жила, нет-нет, да и думаю: как жизнь сложилась? Вышла замуж или нет? Есть ли дети? Счастливо живут или нет? Иногда всю ночь себя извожу, а что если бы? А вдруг это та самая пресловутая моя половинка? И не важно, что на двадцать лет моложе. Раньше думал – молодая, будет гулять, пока я в море. А потом насмотрелся на товарищей и их жен и понял, это не от возраста, от человека зависит. И чем больше думал о ней, тем больше мучился сомнениями: прав был, выставив ее за дверь? А любящая моя мама пожалела меня, скрыла, что девочка после этого случая в психиатрическую лечебницу попала по моей вине, конечно же. Потом и вовсе исчезла из города. Перед смертью мне мать призналась. Думаю, это ее тоже мучило. Не упускала девчонку из вида. Адресок для меня сохранила. Никто не освобождает нас от любви. Ничто не препятствует зарождению в нас ненависти. Я понял, что девочка любила меня. Самодовольного, уверенного в себе, взрослого, опытного в житейских делах мужика. Доверилась. А чем я лучше других? Чем заслужил ее любовь? И потом походя растоптал. А она ведь из таких женщин, я чувствовал это, почти наверняка знал, глядя на нее, которая будет бессознательно и добровольно поступаться своим «я» ради другого. По сути, я только теперь понял, что самое ценное в жизни человека – Любовь. То, что нас отличает от всего животного мира и делает людьми. Помню, в юности с друзьями смеялись над словами Блока: «Только влюбленный имеет право на звание Человека!» А сегодня не смешно. Прав был Блок. Прав. И еще понял – мы можем изменить все, пока живы, даже в последний день перед смертью можно успеть стать счастливым и сделать хоть на минуту счастливым другого. Или хотя бы попросить прощения. – Ты прав. Сто раз прав, – поддержал Дима, слегка заплетающимся языком. – Великий Микеланджело, вдохновленный взаимной любовью Виттории, посвятил ей свои лучшие сонеты, образ ее во всех фресках и скульптурных аллегориях художника! Если бы моя Стрекоза хоть однажды сказала: «Люблю тебя!» даже если бы не словами, а как-то по-другому показала свою любовь… Я бы… Я бы такие картины создал! А она… У нас с ней, точно, как в песне Макаревича: «Он рыдал, пил горький чай в час, когда она летала по ночам…» Художник расчувствовался и вытер набежавшую нетрезвую слезу. Игорь внимательно посмотрел на него. – Ну, по последней, и мне пора! – неожиданно произнес он и, разлив по стаканам остатки второй бутылки, поднялся. – Как пора? А приходил зачем? На охоту хотел или заказать что?