А я ему: — Не положу, если не отойдете. Ну он и отошел на шаг-другой. — Маловато будет, — говорю. — На кровать садитесь. Тут Ли за полог сунулся, а Кочет сел на раму этой кровати своей. Я конфорку задвинула обратно и бумаги его на стол положила. — А ты иди за лавкой смотри, — рявкнул Кочет китайцу. — Тут все хорошо. Мы с сестренкой вот снадобье варим. Я говорю: — Ладно, ваше слово какое будет? А то я спешу. А он мне: — Я не могу из города уехать, пока все ведомости не заполню. И пока их у меня не примут. Я тогда села за стол и больше часа ему эти ведомости заполняла. Ничего трудного в них не было, только пришлось стереть почти все, что он в них понаписал. Формуляры были разлинованы на ячею под пункты и цифры, но почерк у Кочета был такой крупный и корявый, что строки не только занимали собой все квадраты, но и сползали вверх и вниз, туда, где им быть не полагалось. Как следствие, записанные пункты не всегда совпадали с денежными суммами. Записки, нацарапанные на клочках бумаги, без дат по преимуществу, он называл «ручательствами». Например, там могло значиться: «Пайки для Сесила $1,25» или «Важные слова с Рыжим 0,65 цнт.». — С каким еще Рыжим? — поинтересовалась я. — Не станут они за такое платить. — Это Компанейский Рыжий, — объяснил Кочет. — Он раньше шпалы клал на «Кати».[40] Ты все равно запиши. Может, и оплатят хоть немного. — Когда это было? За что? Как можно платить шестьдесят пять центов за важные слова? — Должно быть, еще летом. Его с августа не видали, когда он нам дал наколку на Неда. — И вы за это ему заплатили? — Не, ему Шмидт заплатил. А я, наверно, патронов ему дал. Я много патронов раздаю. Всего и не упомнишь. — Я помечу пятнадцатым августа. — Так не годится. Напиши: семнадцатое октября. В этой пачке все должно идти после первого октября. То, что раньше было, не оплатят. Поэтому все старые мы задним числом поставим. — Вы ж сами сказали, что с августа его не видели. — Ну давай поменяем имя на «Хряк Сэттерфилд» и напишем «семнадцатое октября». Хряк нам помогает в делах с вырубкой, ярыжки эти уже привыкли к его имени. — Его так Хряком и окрестили? — По-другому его никто и не зовет. Я и дальше выжимала из него подходящие даты и нужные факты, чтобы придать весу заявкам. Моей работой он остался очень доволен. Когда я закончила, Кочет полюбовался ведомостями и сказал: — Глянь, какие чистенькие. Поттер так никогда не умел. Примут с лету, что угодно готов поставить. Еще я написала короткий договор касаемо дела между нами и заставила Кочета подписать. Дала ему двадцать пять долларов и сказала, что отдам еще двадцать пять, когда мы отправимся. А остаток в пятьдесят долларов будет ему выплачем по успешном завершении работы. Я сказала: — Этот задаток покроет наши с вами общие расходы. Я рассчитываю, что вы соберете нам провиант и зерно лошадям. — Постель ты берешь свою, — говорит он. — У меня есть одеяла и хорошая клеенчатая накидка от дождя, — отвечаю. — К выезду я буду готова днем, когда раздобуду себе лошадь. — Нет, — говорит Кочет. — Я буду занят в суде. Мне там надо кое-что уладить. Выехать можем завтра с первым светом. Переправимся паромом — мне еще нужно будет заехать к осведомителю на земле чероки. — Тогда встретимся после обеда и договоримся окончательно. Пообедала я в «Монархе». Этот Лабёф за столом не появился, и я понадеялась, что он уехал куда-нибудь далеко. Потом я вздремнула, после чего пошла на конюшню и осмотрела всех мустангов в загоне. Ничем особенным они друг от друга не отличались, разве что мастью, и я наконец остановилась на вороном с белыми передними ногами. Просто красавчик. У папы вообще не было таких лошадей, у которых больше одной ноги белые. Лошадники знают такой глупый стишок: мол, такой конь никуда не годится, особенно если все четыре ноги у него в чулках.[41] Уж и не помню, что в этом стишке точно говорится, но потом сами увидите — чепуха это и суеверия. А Стоунхилла я застала в конторе. Он там сидел, весь закутавшись в теплый платок, совсем рядом с печкой и руки над нею грел. Наверняка его малярийный озноб так бил. Я подтащила ящик, села с ним рядом и тоже погрелась. Полковник сказал: — Мне только что сообщили, что на Тоусон-роуд девочка прямо головой в колодец упала, пятьдесят футов глубиной. Думал, это ты. — Нет, то была не я. — Утонула сразу, говорят. — Не удивительно. — Как эта прекрасная Офелия, утонула. У той, конечно, вдвойне трагичнее было. Она разбитым сердцем мучилась и ничего не сделала к своему спасению. Поразительно все-таки, сколько ударов человек может вынести и не сломиться под ними. А им и конца нет. — Глупая, наверное, была. И что вам мыловар из Литл-Рока сказал? — Ничего. Зависло дело. А почему спрашиваешь? — Я вас избавлю от одного мустанга. Вороного с белыми чулками на передних ногах. Я его назову Малыш-Черныш. И я хочу, чтоб вы мне сегодня его подковали. — Что предложишь? — Рыночную цену. По-моему, вы сами говорили, что мыловар вам предлагал десять долларов за голову. — Это оптовая цена. Ты не забыла, что не далее чем сегодня утром я за них тебе же по двадцать платил? — Такова была утренняя рыночная цена. — Понимаю. А скажи-ка мне, ты вообще собираешься когда-нибудь покинуть этот город? — Завтра поутру я уезжаю на земли чокто. Мы с Кочетом Когбёрном отправляемся за убийцей Чейни. — С Когбёрном? — переспросил он. — Как же ты сподобилась сойтись с этим грязным побродяжником? — Говорят, в нем есть закалка, — ответила я. — А мне нужен был человек закаленный. — Н-да, закалки у него, видать, не отнимешь. Говорун знатный. Однако постель делить с ним я бы не рискнул. — Я бы тоже. — Поговаривали, что он по ночам выезжал с Куонтриллом и Кровавым Биллом Эндерсоном.[42] Слишком я бы ему не доверял. К тому ж я слыхал, он был particeps criminis[43] какого-то разбойника с большой дороги, а только потом приехал сюда и пристроился в суд. — Заплатят ему, когда работу выполнит, — сказала я. — Пока же я ему дала символический задаток на расходы, а остаток он получит, когда возьмет кого надо. Я плачу ему хорошие деньги — сто долларов. — Да, это великолепный стимул. Что ж, быть может, все уладится к твоему удовлетворению. Буду молиться, чтобы ты вернулась живой и здоровой, а все старания твои увенчались успехом. Путешествие может оказаться трудным. — Добрые христиане трудностей не чураются. — Но и не стремятся к ним очертя голову. Добрый христианин не упорствует понапрасну и отнюдь не самонадеян. — Вы считаете, я не права. — Я считаю, ты сильно заблуждаешься. — Посмотрим. — Да, боюсь, что так. Стоунхилл продал мне мустанга за восемнадцать долларов. Негр из кузни его поймал, завел внутрь на недоуздке, обточил копыта и прибил к ним подковы. Я вычистила ему все репья, обтерла. Резвый он был, бодрый, но зазря не дергался и все процедуры перенес, не лягаясь и ни разу нас не укусив. Я надела на него узду, но вот папино седло самой поднять не удалось, слишком тяжелое, поэтому седлал мне Черныша кузнец. И предложил сперва его объездить. А я сказала, что и сама, наверное, справлюсь. И осмотрительно залезла. Черныш поначалу с минуту постоял, а потом как удивит меня — взял и встал на дыбы два раза и жестко на передние ноги опустился, у меня аж «копчик» и шея заболели. Меня б и наземь сбросило, не ухватись я за луку седла и не цапнув Черныша за гриву. Ни за что больше было не удержаться, стремена болтались слишком далеко под ногами. Кузнец засмеялся, но мне было не до показухи. Я погладила Черныша по шее, тихонько с ним поговорила. И больше он не брыкался — но и пойти не пошел. — Не понимает, что ему с такой легонькой всадницей делать, — сказал кузнец. — Думает, это овод на ём сидит. Он взял мустанга за поводья возле самых губ и понудил его сделать шаг. Так и водил по амбару несколько минут, а потом ворота открыл и наружу вывел. Я побоялась, что Черныш от солнца и холода опять взбрыкнет, но нет — похоже, мы «подружились». Кузнец отпустил поводья, и я шагом поехала на мустанге по грязной улице. Он не очень слушался, головой крутил все время. Не сразу мне удалось его повернуть. На нем раньше ездили, как я поняла, но только давно. Вскоре опять привык. Я покаталась на нем по всему городу, пока он слегка не вспотел. Когда я вернулась, кузнец спрашивает: