Дуглас даже не улыбнулся в ответ. — Мне нравится вид из этих окон. Все внизу кажется таким мелким и далеким. Как бы неважным. Ну, не то чтобы совсем уж неважным, но, во всяком случае, наши дела перестают давить с такой силой. — А ты о каком задумался? — Об Унабомбере. Давно пора его поймать. Если бы они просто прислушались к нашим рекомендациям… — Не принимай на свой счет. Что бы то ни было, профайлинг превзошел все ожидания. Он стал рабочим инструментом. Не заморачивайся, Джон. Вот увидишь, что очень скоро тебе придется заморачиваться по поводу какой-нибудь очередной неприятности. Это проняло Дугласа, и он заулыбался: — Ок. Тогда пойдем посмотрим, как там у ребят дела. * * * Свой главный просчет Унабомбер совершил, когда попытался привлечь внимание к своим преступлениям. Это произошло в июне 1995 года, меньше чем через два месяца после того, как от взрыва присланной по почте мощной бомбы погиб председатель Калифорнийской ассоциации лесопромышленников Джилберт Мюррей. Ко всеобщему удивлению, Унабомбер отправил в газеты The New Yok Times и Washington Post свой манифест из 35 тысяч слов под названием «Индустриальное общество и его будущее». Двумя годами ранее он уже предпринимал осторожные попытки общения с прессой и потенциальными жертвами, отправив несколько писем. Но только в этом манифесте он наконец-то объяснил причины своих терактов. Он хотел «разрушения всемирной индустриальной системы». Свой манифест, равно как и теракты, он объяснял тем, что считал технический прогресс злом. Унабомбер счел своим долгом убедить общество в необходимости демонтажа технологической системы и возвращения к крестьянской общине. Между делом он нелестно отозвался о ФБР, назвав его «посмешищем», что, разумеется, вызвало гнев нашего руководства. Впрочем, идеи Унабомбера не имели для меня никакого значения, а вот его инициатива дарила нам уникальную возможность. Это была та самая публичная попытка обратить на себя внимание, которой я дожидалась и которая могла дать нам дополнительные данные, необходимые для раскрытия дела. У психолингвистов Бюро появилась возможность проанализировать тексты писем и манифеста, чтобы получить информацию об образовании, складе ума, биографии и мотивах автора. Унабомбер пообещал прекратить убивать только в случае, если его манифест опубликуют общенациональные газеты, и дал три месяца на размышление. Это был откровенный вызов. Обозвать ФБР посмешищем было уже достаточно плохо, ну а такой ультиматум привел наше начальство в настоящее бешенство. Унабомбер заставлял Бюро действовать с позиции слабости. Тем не менее после оживленной внутренней дискуссии (некоторые считали, что предоставление публичной трибуны преступнику создаст плохой прецедент) мы пришли к консенсусу. 19 сентября 1995 года манифест был опубликован в виде отдельной восьмистраничной вкладки в газеты Washington Post и The New York Times. Издания выпустили совместное заявление, в котором говорилось, что решение о публикации «продиктовано соображениями национальной безопасности». Реакция последовала незамедлительно. Нам поступило несколько тысяч писем с предположениями о личности преступника. Но одно из них привлекло наше особое внимание. Его написал некий Дэвид Качинский, узнавший в тексте манифеста манеру письма своего брата и некоторые из его путаных идей. Дэвиду потребовалось три недели, чтобы подробно изучить манифест в местной библиотеке и сопоставить его текст с рассерженными письмами, которые на протяжении многих лет писал ему брат Тед. Бюро попросило Дэвида предоставить любые другие документы, которые писал его брат. Он прислал копию эссе, очень похожего на один из первых набросков манифеста. Лингвистическая экспертиза доказала, что автором обоих документов скорее всего является один и тот же человек. Через три месяца, 3 апреля 1996 года, агенты ФБР арестовали Теодора Качинского в его хижине в окрестностях города Линкольн, штат Монтана. При обыске была обнаружена готовая бомба, множество деталей для взрывных устройств и рукописные дневники объемом около сорока тысяч страниц. В них подробно описывались взрывные устройства, процесс их изготовления и каждое из преступлений Унабомбера. Одной из наших главных задач была разработка методов, помогающих как можно раньше выявлять и задерживать опасных серийных преступников. Это получалось не всегда. Иногда, как в случаях BTK и Унабомбера, проходили десятилетия, прежде чем убийцы представали перед судом. Но при этом наши первоначальные предположения и психологические портреты служили дорожными картами сыщиков, следуя которым они постепенно приближались к преступникам. Весенним вечером 1996 года я, как и все остальные, прилипла к телеэкрану, наблюдая за первыми репортажами об аресте Качинского. Он был старше, чем мы первоначально предполагали, и выглядел очень усталым. Но во многом другом мы оказались правы, несмотря на очень скудную исходную информацию. Он рос в окрестностях Чикаго, самоизолировался от общества и жил отшельником в Монтане, постепенно поддаваясь своей настойчивой потребности в признании. Еще более важным было то, что сработала предложенная нами проактивная медийная стратегия. Между тем годами ее игнорировали, опасаясь то перекосов в ходе следствия, то появления преступников-подражателей. Но в конечном счете ключевую роль в раскрытии дела сыграло именно обращение к помощи общественности. Кроме того, был создан прецедент для успешного сотрудничества правоохранительных органов и СМИ. К сожалению, это стоило шестнадцати взрывов, двадцати трех пострадавших и трех убитых. Между тем меня тревожило, что общественность стала воспринимать истории серийных убийц как элемент американской культуры. В какой-то момент первоначальный шок, испытанный обществом при появлении убийц вроде Эда Гина[33] или Джона Гейси[34], сменился интересом. Дошло до того, что полицейский фоторобот Унабомбера стал культовым принтом на футболках. Это было возмутительно. Невзирая на всю омерзительность этих убийц, на все их зверства, страдание, которое они причиняли своим жертвам, их каким-то образом умудрились романтизировать. Они превратились в знаменитостей нового типа. А все неудобные подробности этого нарратива, вроде человеческих смертей или проблем с психикой, попросту игнорировались. Мириться с подобным я была не готова. Глава 16 Вглядываясь в бездну Свыкнуться с мыслью о существовании серийных убийц невозможно. Почувствовать самоуспокоенность не получается. По крайней мере, у меня так. Но уменьшить восприимчивость можно. Я видела, как это бывает у агентов, которые больше не морщились при виде чудовищных следов преступления, вымазанных кровью жертвы полов и стен. Они уже не старались внутренне отгородиться от самых неприятных составляющих своей профессиональной деятельности, а просто принимали их как данность. Ресслер, которого временами тянуло пофилософствовать, приводил в этой связи цитату из Ницше: «Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. Ибо если ты вглядываешься в бездну, то бездна тоже вглядывается в тебя». К 1995 году я уже хорошо понимала, насколько справедливы эти слова. Я достаточно давно и пристально всматривалась в сознание серийных убийц, чтобы максимально полно понимать их. И пока я занималась этим, они, в свою очередь, изучали и анализировали меня. Некоторые знали имена моих детей, другие читали все мои статьи, а один годами присылал мне поздравительные открытки на Рождество. Границы между нами стирались. Однажды летним утром 1995 года я шла по коридорам Академии и ненароком услышала разговор двух молодых сотрудников. Они говорили о том, что привело их в ФБР. История первого из них была вполне обычной. Он получил военное образование, и после четырех лет службы за границей ему предложили поступить на работу в Бюро. Но мое внимание привлек рассказ второго сотрудника, и я даже замедлила шаг, чтобы прислушаться. Он рассказывал непосредственно об ОПА и о прочитанных им статьях с описанием наших успехов. А затем сказал нечто, заставившее меня замереть. «Взять хотя бы дело Кемпера. Его еще называли „убийца студенток“. Он творил совсем уж безумные дела, и его годами не могли поймать. Это мой любимый серийный убийца». Последняя фраза долго не выходила у меня из головы. Да разве может быть у кого-то любимый серийный убийца? А потом я внезапно осознала значение этих слов и поразилась. Преступления серийных убийц делали их скандально известными. По мере возрастания интереса общественности к этим преступникам развивалась и их мифология. Их истории становились узнаваемыми, увлекательными и даже занимательными. Они давали возможность заглянуть в неизведанные темные области человеческой природы. Убийцы постепенно дистанцировались от своих кровавых деяний и приобретали статус культурных символов. Людей тянуло к ошеломляющим фактам об этих мрачных исчадиях рода человеческого, о безысходной тьме, которой чревато пренебрежение социальными нормами или полный отказ от них. Серийные убийцы наглядно демонстрировали обществу, что становится возможным, когда все маски сорваны, а обязательства отброшены. В то же время я видела, что грань между реальностью и вымыслом постепенно размывается. В популярных кинофильмах вроде «Молчания ягнят», «Техасской резни бензопилой» или «Прирожденных убийц» реальные серийные убийцы использовались для создания образов злодеев, соответствующих штампам индустрии развлечений. При этом авторы шли по пути предельного упрощения. Они избавлялись от нюансов и реалий глубоко шокирующей психологии преступника и сводили ее к давно знакомой истории о борьбе добра со злом. Они создавали персонажей, которые были понятны и приемлемы для зрительской аудитории. И это срабатывало. За успехом этих фильмов последовал всплеск популярности телепередач документально-криминального жанра. Тюрьмы забрасывали письмами с требованиями рассказать еще больше об их обитателях. Появились даже фанатичные поклонницы серийных убийц, готовые вступить в брак с этими преступниками. Как ни странно, это было объяснимо. Болезненный интерес к серийным убийцам стал логическим следствием бессрочной пиар-кампании, начатой в свое время Гувером. Доблестные фэбээровцы слишком долго были властителями умов, и переключение внимания публики на антигероев было лишь вопросом времени. И, разумеется, такое внимание не осталось незамеченным. В обычной для себя манере шоу-бизнес приукрасил действительность и сосредоточился исключительно на самых привлекательных образах серийных убийц. Обычно это были харизматичные и даже внушающие симпатию персонажи, вроде Ганнибала Лектора в фильме «Молчание ягнят». Искусственно приданные эмпатия и обаяние позволяли отделить их от невообразимой жестокости их преступных деяний. Преступников очеловечивали, но только удобства ради. Да, я знала, что у серийных убийц были чувства, но этим чувствам не хватало глубины. Другие люди были им безразличны. Им не хотелось обзаводиться друзьями, и они были лишены сочувствия. Им были нужны только жертвы. Они пускали в ход обаяние, лесть или юмор, чтобы установить связь со своей будущей жертвой, но это было не более чем частью игры, средством достижения цели. Основу системы их жизненных координат составлял эгоцентризм, поэтому они были вольны делать все, что им заблагорассудится. И это делало их опасными. Я понимала всю парадоксальность ситуации, складывавшейся в поп-культуре. Отчасти это было даже смешно. Работая в ОПА, я годами анализировала серийных убийц, с тем чтобы сыщики лучше понимали, с кем им приходится иметь дело. А теперь примерно тем же занимались в СМИ. Но их конечной целью было развлекать, а не найти истину, и это имело самые серьезные последствия. Индустрия развлечений существует не в вакууме, она в том числе формирует определенные условные реакции. Сочувствие к серийным убийцам отрицательно сказывалось на их жертвах. Я уже знала, что происходит в реальности, когда присяжные оказываются под влиянием надуманных сюжетов художественных произведений. Они увязают в этих мифах. То же самое я видела много лет назад, когда занималась делами об изнасилованиях. Но на этот раз я буду готова. Пусть я и не могла соперничать с шоу-бизнесом по части изображения серийных убийц, но зато я могла изменить положение дел там, где это было важнее всего — в судах над ними. Я могла обратиться к присяжным и преодолеть все их заблуждения, искаженные представления и удобные упрощения. Я могла говорить правду, известную лишь немногим, и таким образом помогать жертвам и их родным добиваться справедливости, которой они отчаянно жаждали. * * * И я получила такую возможность летом 1996 года, когда нам с Ресслером предложили выступить экспертами на процессе по делу серийного убийцы Генри Луиса Уоллеса. Оно подходило по всем параметрам — было резонансным, захватывающим и уже находилось в центре внимания общенациональных СМИ. К тому же это был уникальный случай. Уоллес был первым чернокожим серийным убийцей, с которым мы столкнулись в своей работе. Сначала он признался в изнасиловании и убийстве девяти женщин, совершенных с 1992 по 1994 год, а затем сообщил, что убил еще двух. Вдобавок к этому все до единой убитые были его знакомыми, тогда как жертвами известных нам белых серийных убийц становились в основном незнакомые им женщины. Уоллес был совершенно новым типом преступника — в равной мере как для ОПА, так и для СМИ. Но была одна загвоздка. К нам обратилась не сторона обвинения, а адвокаты Уоллеса. Необычность этого случая поставила их в непростую ситуацию, и они хотели понять мотивы преступлений, степень их преднамеренности и состояние психического здоровья их подзащитного. Иначе говоря, адвокатам были нужны эксперты нашего уровня, чтобы провести официальное освидетельствование Уоллеса перед началом судебного процесса. Эта просьба застала меня врасплох. Я всегда считала адвокатов серийных убийц врагами правосудия. Но Ресслер, который недавно уволился из Бюро и заинтересовался устройством судебной системы, смотрел на вещи иначе. «Выбирать, за кого мы или против кого, не наше дело, Энн. Собственно, так никогда и не было. У нас есть сложная задача — нам нужно разобраться в ней и установить истину». Конечно, он был прав. Не приговор серийному убийце был нашей целью. Нам нужно было разорвать пелену мифов, окутывающую серийных убийц, чтобы показать присяжным, как на самом деле устроено сознание этих преступников. А кто воспользуется нашим знанием — сторона защиты или сторона обвинения — значения не имело. Важно было то, что мы раскрывали правду. В июне 1996 года мы с Ресслером приехали в окружную тюрьму города Шарлотт в Северной Каролине, где находился под стражей Уоллес. Нас провели через три поста охраны и череду металлодетекторов. Затем мы долго шли за надзирателем по длинному коридору под пристальными взглядами заключенных, наблюдавших за нами из-за решеток своих камер. Я была женщиной, посещающей мужскую тюрьму, и это было совсем не похоже на то, как это показывают в кино. Никакого кошачьего концерта, никаких неприличных намеков, никакого стука мисками по решеткам камер. Даже если бы это и было, я легко смогла бы оставить их без внимания. Пугала тишина. Тяжелая и абсолютная. Настойчивая. Давящая. Но я была достаточно опытной исследовательницей, чтобы расслышать в этой тишине мысли заключенных. Надзиратель привел нас в небольшое служебное помещение со столом, тремя стульями и кухонным уголком. Ресслер сразу же занялся настройкой нашей видеоаппаратуры. Нам было нужно спокойное место, способствующее идеальному настроению для интервью, и эта комната казалась вполне подходящей. Я обвела взглядом зарешеченные неоновые светильники и голые стены и ахнула. В кухонном уголке висело полотенце. Я была в шоке. Этот человек убил большинство своих жертв, задушив их полотенцем. Я едва успела запихнуть это полотенце в шкафчик, как открылась дверь и в комнату вошел Уоллес. Этому огромному детине ростом под два метра и весом под полтораста килограммов пришлось слегка пригнуться, чтобы не задеть головой притолоку. Он был в наручниках и ножных кандалах, поэтому передвигался неловкими шажками. Толстая металлическая цепь гулко ударялась о бетонный пол. Сопровождавший Уоллеса надзиратель выглядел просто мальчишкой по сравнению с ним. Генри Луис Уоллес получил известность под прозвищами «Шарлоттский душитель» и «Душитель из Taco Bell» — последнее по названию заведения фастфуда, где он работал менеджером. Почти все его жертвы были либо его коллегами, либо знакомыми его подружки, работавшей официанткой в другом местном фастфуде. Ресслер протянул руку и представился: — Я — Боб Ресслер, отставной агент ФБР. — А я — Энн Берджесс из Пенсильванского университета, — сказала я и тоже неловко пожала руку Уоллеса, отягощенную наручниками. — Мы здесь по просьбе твоих адвокатов. Будем рады с тобой поговорить. — Ждал встречи с вами, — учтиво сказал Уоллес, широко улыбнувшись и посмотрев каждому из нас в глаза. Когда мы расселись вокруг стола, я вырвала лист из своего блокнота и попросила Уоллеса подписать согласие на запись интервью для использования в судебном процессе и преподавательской работе. — Надеюсь, что вы про меня что-то поймете, — сказал он, медленно выписывая свое имя на листе бумаги. — Потому что сам я не знаю, почему творил то, что творил. Тем временем Ресслер достал из своего портфеля стопку иллюстрированных журналов True Detective[35]. Уоллес выпрямился на стуле. Качнув головой, он внимательно наблюдал, как Ресслер выкладывает журналы на стол. — Мы прочитали все твои протоколы. Знаем, что в детстве ты любил читать бульварные романы, которые брал у матери, и еще увлекался вот такими журнальчиками. — Ресслер похлопал по стопке журналов, как бы привлекая взгляд Уоллеса к обложке верхнего из них. Уоллес согласно кивнул. Ресслер вытащил из стопки один журнал и положил его ближе к центру стола. Рисунок на обложке изображал женщину в изорванной одежде. Ее руки были связаны над головой, во рту был кляп. Она в ужасе трепетала перед мужчиной, замахнувшимся охотничьим ножом на ее пышную грудь. — Что здесь происходит? — спросил Ресслер. Уоллес вперил взгляд в обложку. — Похоже, ему это нравится. Ресслер вытащил из стопки другой журнал и положил поверх первого. — А здесь? Что следует из этой картинки? Что говорит твоя фантазия? — Тут порнозвезда. Женщина стала агрессивнее мужчины. Они поменялись ролями. Беседа в таком духе продолжалась почти час, в течение которого мы показывали Уоллесу пятнадцать разных журналов. Он становился все оживленнее: показывал фото, которые нравились ему больше всего. Ресслер поднял журнал с обложкой, изображавшей связанную по рукам и ногам женщину. — Это похоже на твои фантазии? Ответ последовал незамедлительно. — Это же контроль, — сказал Уоллес. — Мне нравится принуждение в отношениях. У меня были и подружки, и шлюхи, но только принуждение дает мне власть, какую я хочу. Затем Уоллес признался, что эти журналы вернули его в подростковый возраст. Он отчетливо помнил, как раскладывал их по полу своей детской комнаты и наслаждался своей коллекцией порнографии. Иногда он мастурбировал, а иногда просто стоял над ними в обнаженном виде, испытывая сексуальное возбуждение. Тут Ресслер убрал журналы обратно в портфель. Руки Уоллеса спрятались под стол, и он слегка поменял позу, сознавшись, что эти картинки его очень возбудили.