Жаль. И Савря с утра ещё всё крутилась возле человека, норовила заглянуть в лицо, строгая и серьёзная – тот и не отталкивал, да смотрел мимо Саври. Видно, от расставания с нею Кнаберу вовсе тяжело, а повременить не может. Теперь страфилька посиживает аж на верху лодочной сараюхи, время от времени шоркает когтями по доске-закраине. («Вымахала, на утиных-то яйцах… даже жуть берёт, когда они вот так сверху вниз смотрят», – замечает Брук с одобрением и некоторой опаской). Жаль. Худо, если прощание выходит такое мёрзлое. Ведь прожили-то рядом славно. Тепло прожили-то. * * * – Рина. Ещё не поздно передумать, – говорит Сэм вполголоса, подойдя. Голос подводит: вместо великодушного предложения в нём слышна просьба вместе с отзвуком совершенно нелепого испуга, и это очередной провал талантливого Самуила Кнабера на чёртовом орчьем острове, где с самого начала всё на свете шло наперекосяк. В ответ Рина улыбается, и на какое-то мгновение Сэм успевает поверить, что всё снова нормально. В конце концов, никаких особо ценных вещей Рина с собой не привезла, чего ей собираться – сбегать только наверх, к станции, за стопкой её измаранных листов с писаниной, и поступить наконец правильно – ведь это же так просто. Но девушка, по-прежнему улыбаясь, отрицательно качает головой: – Я пока останусь. Тебе нужно ехать, я понимаю. Встретимся во Фрартоне через месяц или полтора… Никому необязательно знать о предательском дрожащем голоске, который после слов Сэма велит ей немедленно сесть в лодку, не выделываться, не огорчать Сэма и не упускать хотя бы крошечный шанс на собственное «счастье». Но теперь этот голосок совсем слабый и жалкий. Он не имеет настоящей силы. Нет. Не на этом берегу. Не на этой земле. Рина не даёт ходу и прочим словам, кажущимся разумными и убедительными – о том, что в Страфилевом краю она уже дома; о завершении её книжки, которая обязательно должна родиться именно здесь; о будущей установке нового генератора и о разных других важных вещах. Разве нужно всё это говорить? В оправданиях Рина точно не нуждается. Вместо этого Рина протягивает Сэму руку, и он аккуратно пожимает её за пальцы. * * * Всего через пару шагов по сырому галечному берегу орк ловит Сэма в охапку. А ведь Сэм специально протянул ему ладонь, чтобы можно было обойтись вполне цивилизованным рукопожатием, но орчаре явно плевать: ухватился за ладонь вроде как полагается, да тут же и притянул к себе – как в нагретую скалу впечатал. Пахнет от него как всегда – песчаной и земляной грязью. Про такую Ринин эксцентричный дед всегда говорил, что это «чистая» грязь. И на этот нелепый момент, будто выхваченный навсегда из уникальной жизни Самуила Кнабера, всё вдруг становится совершенно ясно – пусть и не укладывается в слова. Почему Рина остаётся. Почему страфили – не одна только Савря – глядят на подсобщика так, и даже не трогают его уродливых коз. Почему он, Сэм, всё ещё жив и здоров на этом острове. Кажется, орк держит его дольше, чем это было бы прилично, но ладно, пусть. Подняв свободную руку, Сэм слабо похлопывает Ййра по плечу. Орчара отпускает Сэма, но не отходит с дороги: бледные невыразительные глазища нелюдя глядят цепко, и говорит он с уверенностью: – Езжай, Кнабер, живи. Наведи шороху. Покажи им наших, чтоб все ахнули! Ахает пока только Брук – Савря разворачивает крылья, слетает с лодочного навеса и приземляется точнёхонько рядом с Сэмом и подсобщиком – только мелкие камешки скрипнули под когтистыми лапами. Вздумай она теперь оторвать Сэму голову так никакой Ййр не спас бы, наверное. Сэм наклоняется, чтобы их лица были примерно вровень, и говорит первое, что приходит на сердце: – Савря, ты – чудо. Правда. Буду скучать… Она склоняет голову набок: – Вернёшься внутри другой шкуры – дай узнать. Узнаю – убивать не буду. И легонько бодает Сэма в лоб, и смеётся ласково. * * * Лодочный мотор ворчит ровно, и материк помалу проступает из синеватой дымки. Через некоторое время станет можно различить его точные очертания, а потом – деревья, сараи и домики на берегу. Сэм смотрит только вперёд и ни разу не оглядывается, чтобы не знать, стоят ли те трое, оставленные на берегу Дикого, провожают ли взглядами. Из-под скамейки (Сэм помнит, что правильное морское её название какое-то смешное: не то «банка», не то «корточка») показывает край синий рюкзак, самый драгоценный рюкзак в мире, с отснятыми фотоплёнками. На секунду ему люто хочется выкинуть синий рюкзак за борт. Да и фотоаппарат заодно. Но Сэм уже не в том глупом возрасте, когда подобные порывы были бы простительны. Он позволяет себе немного развлечься мыслями о том, что без его чертовски классных фотографий вряд ли кто-нибудь купит Ринину идиотскую книжку, но от этого становится ничуть не легче. По правде говоря, становится только гадко от самого себя. Наведи шороху. Покажи им наших, чтоб все ахнули! Сэм покажет. Ещё как покажет. А куда деваться? Это же единственная херня, на которую он вообще годен… Брук спрашивает о чём-то, но Сэму не расслышать толком – только то, что голос вроде сочувственный, если вообще возможно это определить, когда твоя собеседница перекрикивает старый бензиновый мотор. – Всякая сбывшаяся мечта оборачивается западнёй, не правда ли! Вы согласны, госпожа Брук? – сейчас Сэму почти безразлично, что тётка о нём подумает. – А я так скажу: море есть море! – отвечает Брук весело. – А вот потонешь ты в нём, порыбачишь или поплаваешь – это не к морю вопрос! Ой, не к морю!.. Дальше беседа как-то совсем не клеится, и до самых деревенских причалов они оба молчат. * * * Так начинается на станции немного другая жизнь, тонкое и осторожное время. После бугайчикова отъезда Риша затевает великую уборку, даже вычищает плиту, хотя в этом нет такой уж срочной необходимости. Ййр не перечит. Пока Ришка шуршит на кухне, а Савря волочит свои гнездовые одеяльца на веранду – растряхнуть и выветрить – Ййр успевает снять и сунуть в стирку Кнаберово постельное бельё, чтобы девчуре самой не пришлось этим заниматься, переносит в чулан-хламовник циновку и книги из Дальней. Ближе к вечеру, пожалуй, надо бы натопить Толстобрюшку: мало когда при домовом людском житье так учукаешься, как на большой уборке. И полных три дня Риша живёт такая серьёзная и притихшая, что даже на рояле не стучит. Прочие дневные дела у неё из рук не валятся, да и ест она не грустнее обычного – разве что Ййр замечает, что девчура как-то очень быстро осилила умять почти весь привезённый Брук шоколад. И в этом тихом Ришкином времени будто проявляется что-то, скрытое от глаз, недоступное даже чуткому орчьему нюху. Ийр смутно чувствует это скрытое, и следит за ним терпеливо, благо обыденным делам нет никакой помехи. Один раз ему является на память пара слышанных когда-то быль-песен, очень дальних и давних; так вот там доходило дело даже до того, что орк и человек, под одним кровом живя, в конце концов могли снюхаться в пару. Правда, с одной песни орк-то был Аша-Змеелов, а от урождённого Змеелова вообще легко можно ожидать разных причудливых поступков и выкрутасов. Нет, творящееся не схоже с тем юным жаром, который Ийр до сих пор в себе помнит – пусть правскую кровь и не студит иней в волосах. Не схоже и с той ли дикой чарой, что таскала когда-то Ййра, едва переменившего клыки, без тропы и броду на далёком кочеванье, чтобы обняться с хаану, сотворить на двоих густую полночь из распущенных кос… Нет, всё это не похоже на то, что Ййр по себе знает. Ничего такого не происходит. Просто замирает орочья ладонь, поправляя Ришкино сохнущее после мытья полотенце. Просто живущий на кухонном подоконнике белый бумажный цветок, сотворённый её воробьиными пальцами, на границе сна и яви кажется живым, и будто пахнет настоящим весенним чубушником. Просто после серьёзного размышления Ййр как-то спрашивает Ришку, не нужно ли сплавать через залив в лавку за шоколадом, раз уж он так быстро кончился – та жмурится и смеётся коротко, а потом отвечает, что не нужно: шоколадный жор уже весь прошёл. Вечером третьего дня Ййр просит: – А почитай опять про Ибрагима-пацанёнка. Уж очень байка изрядная. И ещё другое, что самой к нутру ляжет. Читаешь ты ласково. – Про пёструю летунью! – поддерживает Савря – сна ни в одном глазу. Риша, хорошая, на просьбу ничуть и не важничает: сразу несёт свою работу, и глаза у неё от удовольствия поблёскивают, и голос как раз такой, чтобы рассказывать о летуньях – живой и певучий. А на другое утро рояль в Ближней снова стрекочет частой рысцой. Глава 30 Мамушка всегда говорит: чем еда злее, тем она сытнее. Если это и вправду так, то Савря сегодня напитается, наверное, дней на восемь вперёд, как только убьёт этого злющего барсука! Первым наскоком Савря промахнулась, и теперь с едой приходится драться; неопрятная серая шкура с беловатым подпушьем, плотный жир, как это бывает к осени, сильное мясо, крепкие кости, страшный голос, острый и опасный дух – побробуй-ка возьми-ка! А вот и попробует. Савря от своего не отступит. Уворачивается от барсучьей пасти, обманывает зверя, скачет, не давая уйти, подлетает почти с кувырком и наконец, изловчившись, рвёт когтями затылок и горло злому обеду. Тут и заголосить бы хвастливо, но юная страфиль только сдержанно клекочет, чтобы не привлекать к своему успеху лишнее внимание. Темнолицая Эри свободно ещё дозволяет Савре охотиться на окраинах собственных угодий, а вот её летун при редкой встрече зыркает так, как будто может и трёпку задать, хотя вряд ли в самом деле осмелится. Убитый барсук тяжёл для того, чтобы водрузить его на удобную древесную развилку для чинного поедания, поэтому жрать придётся прямо с лесной травки – по крайней мере начать; добраться первым делом до горячей печени и сердца – при мысли о такой славной пище рот у Саври живо сыреет от слюны и будто сам собою улыбается. Только перевести маленечко дух…