– Не беспокойся, он не подключен к сети. Нет СИМ-карты. Но я сохранила все это для Покаяния. – Она щурится на экран. – Сейчас загружу. – Это порнуха? Я не хочу смотреть! – Нет-нет, милочка. Порнуха запрещена. Это мои бывшие знакомства по «Запалу»[65]. – Кто-то по-прежнему этим занимается? – Только не в Церкви! Но я храню это как память. Вроде розария, чтобы прогуливаться среди своих былых похождений. Я храню это как память о том, что у меня было, всех мужчин, с которыми занималась сексом, и как мне было плохо, как я могла бы стать лучше. Во всем была виновата я сама. Я была одержима, как Иезавель[66], и я увлекала вместе с собой в пучину всех этих хороших мужчин. Я повторяю их имена как молитву. Извини, аккумулятор сел. Я тебе покажу их как-нибудь потом. Но я храню как память и вот это. Целомудрие задирает свою «апологию», и на какое-то страшное, восхитительное, пугающее мгновение Майлсу кажется, что она снова собирается раздеться. Однако Целомудрие лишь показывает ему длинную татуировку, извивающуюся по ее бедру. Ряса задрана не слишком высоко и не открывает трусики. – Это мой знак греха. – Целомудрие усмехается. Женщина, в которую проникает осьминог, как на том хентае[67], который Майлсу как-то показал его друг Ной, воспользовавшись тем, что родители не установили на поисковую систему в интернете надежный фильтр. – Я скажу тебе вот что, Мила. Нет на свете более развращенного существа, чем женщина. Адам был сотворен из божественной глины, но мы были созданы из его плоти, и посему всегда ее жаждем. Я считала себя освобожденной. Считала слово «шлюха» – как там это называется? – Комплиментом? – Точно. Но это не так. Правильно? Женщины слабые, малышка. Помни это. Мы слабые и беспомощные, и теперь, когда мужчин больше нет, нам нужен бог, чтобы нас направлять. – Мм… – с трудом выдавливает Майлс. – После того как я пришла к Господу, я спросила у сестры Надежды, нужно ли мне удалить татуировку. Но она мне сказала, что нельзя просто уйти от греха, он все равно оставляет свои отметины. Она сказала, что черные отметины у меня в душе были гораздо хуже этой татуировки, и я должна сохранить ее как память о гнили у себя внутри. – А разве секс не является чем-то естественным? – робко осмеливается он. – Человеческое тело ведь естественное. Разве здесь есть чего стесняться? – О нет, малышка. – Целомудрие смеется. – Это священнодействие. Между мужем и женой. Секс тебя уничтожит. Эти позывы меня едва не уничтожили. Мы обитаем в физическом теле, милочка, но наша истинная сущность – это душа, и нельзя допускать, чтобы плотские влечения брали верх. Раздается стук в дверь, и Целомудрие поспешно опускает рясу, закрывая голые ноги. В комнату заглядывает сестра Щедрость. – Пришла сказать, что ужин почти готов. Сестра Целомудрие, ты не оставишь нас на минутку? Мне нужно кое-что сказать дочери Миле. Целомудрие удаляется, покачивая бедрами. Майлс на нее не смотрит. Он поглощен тем, чтобы погасить эрекцию. Ему помогает мысль о том, что Щедрость собирается поговорить с ним о чем-то серьезном. Она входит в комнату, широкоплечая, пригибаясь в дверях. Знает ли она? Член-щенок увядает, и Майлс садится на кровать и поправляет «апологию». – Дочь моя, я должна тебе кое-что сказать, – на одном дыхании произносит Щедрость. – Я поступила плохо, напугав тебя там, в пещере. Я не хотела расстраивать твою маму, и я прошу у тебя прощения. – Ну, это ведь самое главное слово, правильно? – Ты меня простишь? – Ну да, конечно, подумаешь, пустяки. – А классный был прикол? – ухмыляется Щедрость. – Я пошутила, я пошутила! Это все отголоски моей греховной жизни. Я всегда была чересчур большой, и не только плотью. Такая у меня натура. Я была страшной болтушкой. Мне приходилось учиться укрощать себя, во многих отношениях, быть хорошей женщиной, спокойной, выдержанной. Но, как видишь, я по-прежнему борюсь с собой. Наверное, вот почему я решила приколоться в пещере. – Да. Ничего страшного. – И еще я постоянно оправдываюсь. Извини. – И я сама такая же! – Давай постараемся стать лучше перед Богом. – Аминь! – соглашается Майлс. В первую очередь для того, чтобы завершить этот мучительный разговор. Это тоже обязательно? Все признаются ему в своих дурных поступках. Исповедуются, исповедуются и исповедуются. Это просто жутко утомительно. – Мила, я хочу еще кое-что сказать… – Щедрость берет его за руки, смотрит ему в лицо. В ее темных глазах горят золотые искорки, но руки у нее липкие от пота, и Майлс хочет высвободиться. Ему приходится собрать всю свою волю, чтобы сдержаться. – Я тебя вижу. Мне самой довелось столкнуться с разными неприятностями. Такими, которые приводят людей в нашу Церковь. Но я хочу, чтобы ты знала, что я помогу, я рядом. Как и Бог, он тоже рядом. – Мм… спасибо. – Я рядом с тобой. Я знаю, кто ты такая. В глубине души. Я тебя вижу. Ты понимаешь, что я говорю? – Да, спасибо, – повторяет Майлс, высвобождая руки. – И я тоже. В обеденном зале монашки радостно болтают друг с другом, сдвинув свои «речи», чтобы можно было есть. Ароматы безумно соблазнительные: посреди стола огромный котел с рисом и овощами, достаточный для того, чтобы накормить всех четырнадцать человек четырнадцать раз. – Мамы здесь нет, – замечает Майлс. – Она все еще занята Откровениями с Надеждой, – говорит Щедрость. – Не волнуйся, мы им отложим поесть. – Надеюсь, иначе маме придется ужинать словами! – Но никто не смеется, и Майлс в очередной раз с тоской вспоминает своего отца. Он пододвигает стул между Состраданием, в прошлом крупной финансовой воротилой, принимавшей решения, оказавшиеся очень плохими для тех, кто ей доверился, и Умеренностью, которая в детстве была кинозвездой, а затем связалась с наркотиками, потому что бремя славы очень тяжелое? И она потратила впустую всю свою жизнь, до тех пор пока не пришла к Богу? Это раздражает, когда она так говорит. Она не подросток. Но мама говорит, что некоторые люди застревают в том возрасте, когда добиваются славы. И разве она в этом не виновата? Наверное, это раздражает еще больше, чем то, о чем недоговаривает Умеренность? Мама занимается тем же самым. «Сиськи», – провозглашает тупой мозг Майлса, когда он садится рядом с Умеренностью. Да, спасибо, пожалуйста, кто-нибудь скажите ей, чтобы она носила «апологию» на размер больше, ради его гормонов. Майлс старательно избегает ту сторону стола, где сидит Целомудрие – она заняла место рядом с Верой, водителем, в прошлом служившей в военной авиации, и Стойкостью, эмигранткой из Мексики, работавшей на клубничных полях в Калифорнии. У нее было пять сыновей, и все они умерли. Стойкость рассказывает об этом маме при первой возможности, добавляя, как же ей повезло, что у нее по-прежнему есть дочь, но Майлс частенько ловит на себе ее взгляды, при этом губы у нее дрожат, словно она вот-вот расплачется. – Эй, Мила! – хлопает его по плечу Умеренность. – Что ты думаешь о нашем будущем Сердце? Разве оно не красивое? – Вообще-то я не совсем уверен, что такое Сердце, – говорит Майлс. Если не считать дополнительной жизни в видеоигре. Щедрость накладывает от души риса и протягивает ему тарелку. – Позволь у тебя спросить, – вмешивается Сострадание. – Как тебе нравится с нами? – У нее отвратительные гнилые зубы и изо рта всегда плохо пахнет, сколько бы мятных конфеток она ни жевала. Потому что у нее булимия – проклятие тщеславных женщин. Наверное, ее следовало бы назвать Скромностью, однако одна Скромность уже была в Майами, где находится Храм. Майлс слышал, как о ней упоминали. – Ну, тут все совсем по-другому. Я хочу сказать, тут классно. Я думаю, мы помогаем людям? – Теперь уже он сам начинает говорить как Умеренность. – Мы Руки и Голос. – И мы носим «речь» и помогаем людям сказать Слово. – Это он уже успел усвоить. – Мы выполняем Миссию, потому что нужны здесь, в Америке, хотя, хочется надеяться, настанет день, когда мы расправим крылья и отправимся на помощь нашим страдающим сестрам во всем мире. – Майлс повторяет как попугай услышанное в надежде на то, что это позволит ему освободиться от назойливого внимания. На этом урок заканчивается. Он просто очень хочет есть. – Совершенно верно, Миссии четыре раза в год, мы ездим по стране, чтобы принять участие в паломничестве в Храм радости вместе с матерью Низшей. – Сострадание слишком близко склоняется к нему, и он отдергивается прочь. Разве недостаточно того, что он вынужден ходить в рясе и говорить «простите-простите-простите» людям, которым на самом деле все равно? – Это вроде съезда, когда все сестры собираются вместе. – «Только косплей[68] гораздо хуже», – мысленно добавляет он. – Совершенно верно. Но проблема с просветительской деятельностью во время Паломничества… – Сострадание стучит вилкой по столу. – …заключается в том, что нам приходится постоянно быть в движении. Мы приобщаем людей к силе прощения, после чего уезжаем. Что они должны делать? – Обратиться к интернету? – Майлс отправляет в рот порцию риса. Он горячий и острый, приправленный бобами и овощами. Такой вкусный. – Мы несем людям веру, но нам нужна и обратная связь. Мы должны устраивать Сердца в общинах – вот для чего мы здесь, в Санта-Фе. – А ты что думаешь на этот счет? – Умеренность сияет. – По-моему, просто очаровательное место для нового Сердца! – Да. Здесь классно. Мне нравится. – С набитым ртом. – Тут все розовое. – Девочка проголодалась, – одобрительно замечает Щедрость. – И тогда мы получим назначение в новое Сердце и будем работать здесь? – говорит Умеренность. – После того как вернемся из Паломничества? Особенно если мы найдем что-нибудь очень хорошее, тогда у нас будет право выбора работать здесь. – Если есть достаточная необходимость, – поправляет ее Сострадание, – а также поддержка в общине, и удобное местонахождение, и это будет разумно с точки зрения налогов. – Да, да, сестра Скопидомка, – разводит руками Умеренность. – Мне здесь нравится. Тут так красиво, душевно и спокойно. Разве вы не чувствуете спокойствие? Надеюсь, мы сможем сюда вернуться. Может быть, вы с сестрой Терпением сможете присоединиться к нам! Ты не хотела бы жить здесь? – Возможно. – Но это действительно выглядит так здорово. И все такие радушные. И можно было бы больше никуда не бежать, и, возможно, они завели бы собак. Попросили бы у Спивак одного из щенков. И Церковь была бы рада получить мальчика, правда? Ему бы позволяли заниматься своим делом, и ведь есть закон об отделении церкви от государства, так что если бы правительство захотело отнять его у мамы, Церковь всех печалей его бы защитила. Пожалуй, он бы даже смирился с розовым цветом. Целомудрие оживленно жестикулировала за противоположным концом стола, продолжая рассказывать о своих Покаяниях, а другие сестры поддакивали ей, вставляя воспоминания о своих былых прегрешениях, почти ностальгические. Но теперь Целомудрие окликает Майлса: – Эй, наверное, нам нужно подумать о твоем добродетельном имени. Каков твой главный порок, Мила? – О, не говори глупостей, – фыркает Щедрость. – Она еще слишком маленькая, чтобы грешить. Если бы они только знали! – Все мы рождены из плоти и остаемся ее прислужниками до тех пор, пока не приходим к Богу, – назидательно произносит Сострадание, однако остальные сестры улыбаются Майлсу, согревшиеся, раскрасневшиеся, наслаждающиеся едой, возможностью «расстегнуться». Он испытывает легкое потрясение, осознав, что отсутствие не только строгой сестры Надежды, но и бдительного ока его матери позволило всем расслабиться. – Я так рада, что ты примкнула к Церкви, – возбужденно говорит Умеренность. – И я тоже, – выдавливает из себя Майлс. И затем уже с бо́льшим воодушевлением: – И я тоже! 35. Билли: Доказательство жизни День близится к вечеру, но по-прежнему никаких признаков Зары, хотя Рико отправила ей на телефон перечень того, что нужно Билли. От Коул ответа нет, и с Билли никто не разговаривает. Она сидит недовольная у кострища, пьет пиво, потому что делать больше нечего, когда одна из одурманенных метамфетаминами вонючек, с уложенными в тонкие косички волосами, вручает ей потрепанную коробку с антибиотиками, срок хранения истек еще два года назад, и их хватит только на половину курса, что плохо, совсем плохо, если она собирается поправиться. Хоть как-то поправиться.