«Другого выхода нет», — понял Пьер и обнял ее за плечи. Она сразу же ослабла, обвисла. Пьер не одобрял супружеских измен. Он довольно порезвился до брака и относился к семье с уважением. Но жена с дочкой третью неделю гостила в Милане у родителей, и он оправдывал свое грехопадение исключительно преданностью русскому другу и его интересам. Впрочем, вынужденность ситуации не отменяла ее приятности. — Если ты выйдешь за Саню замуж по-настоящему, это ты мне будешь должна — за билеты и за гостиницу! — Это уж фиг! Что ты потратил, то пропало! Я тебе за уроки буду платить. — Она сложила на уровне своей раскидистой груди два аккуратно сложенных кукиша. В России научилась. — Ладно, если все дело сладится и мы Санечку вытащим, билеты и гостиница за мой счет! Они продолжали еще вяло целоваться, заканчивая сеанс. — А у меня будет дополнительный стимул его раскрутить! — самодовольно улыбалась Деби. Свадьба состоялась в мае, в соответствии с поданным заявлением, в дождливый день, что обещало молодоженам богатство, как нагло врет народная примета. Деби О'Хара в пышном белом платье. В руках круглый свадебный букет из искусственных цветов, прилетевший из Америки. Белые туфли на шпильках. Саня в черной вельветовой курточке на молнии, в старых джинсах. Юджин, в твидовом пиджаке и в галстуке, гораздо более подходит на роль жениха. Оля, Илья и Тамара здесь же, скромно наряженные во все самое лучшее. Жених и невеста встают рядом, Юджин их фотографирует. С другого бока фотографирует Илья. Входят в небольшой холл, брачный накопитель. Там уже сидят несколько пар: два африканца с блондинками, один араб с девушкой восточного типа, несколько неопределенных восточноевропейских пар: чехи или поляки. Очередь. Сидят молча. Саня рассматривает лица брачующихся. Африканцы, скорей всего, из института Патриса Лумумбы. Один, лиловатый красавец, вытаскивает из кармана карты и предлагает невесте сыграть. Она отказывается. Он начинает раскладывать пасьянс. Второй, некрасивый и маленький, держит невесту за руку: его умиляет белизна ее кожи. Водит пальцем по запястью. Араб постарше, непонятно кто, руки в золотых кольцах, невеста его тоже вся в золоте, и видно, что их тянет друг к другу нестерпимо. Он кладет ей руку то на талию, то на плечо. Она млеет. Чех или поляк читает газету. «Чешский язык», — замечает Саня. Деби нервничает. Саня забавляет ее разговорами. Наконец их вызывают в длинную комнату. Красная ковровая дорожка ведет к столу, за которым сидит видная женщина, похожая на артистку Аллу Ларионову, с толстой красной перевязью через плечо — такая уменьшенная ковровая дорожка. Через другую дверь впускают свидетелей — Олю с Ильей и Тамарой, Юджина с фотоаппаратом. По дороге отбиваются от местного фотографа. От Мендельсона уже отбились. Потом начинается бред. Женщина с лентой встает. Провозглашает: — Гражданка Соединенных Штатов Америки Дебора О'Хара и гражданин Союза Советских Социалистических Республик Александр Стеклов подали заявление о заключении брака в соответствии с законами нашей страны… Деби хочет свадьбу. Саня хочет исчезнуть. Деби хочет свадебное путешествие. Саня хочет исчезнуть с лица земли. Деби хочет брачную ночь. Саня хочет исчезнуть с лица земли навсегда. Оля на скорую руку устраивает свадьбу у себя дома. Деби за прошедшие полгода научилась кое-как говорить по-русски. Она говорит безостановочно. Саня молчит: по-русски и по-английски. К вечеру у него поднимается температура и начинается сильнейшая головная боль. Илья отвозит его на улицу Чернышевского. Надежда Борисовна делает все, что делала в таких случаях Анна Александровна: кладет на голову Сани горячее полотенце, дает сладкий чай с лимоном и две таблетки цитрамона. Как всегда в таких случаях, температура под сорок. Надежда Борисовна и дальше делает все, что делала в таких случаях Анна Александровна, — обтирает плечи и грудь водкой, потом долго надраивает их шерстяной тряпочкой. Нет, все-таки Анна Александровна делала все это лучше. Саня болеет обычные три дня. Деби три дня проводит в квартире Ольги: первый день рыдает, второй с утра до вечера оживленно треплется с Олей. На третий Илья провожает ее в Шереметьево. Саня с высокой температурой блаженствует на Нютиной тахте. Фарс под названием «Женитьба» заканчивается. Остается немного: подать заявление в американское посольство и ждать, ждать, ждать. Через восемь месяцев Александр Стеклов прилетел в Нью-Йорк. Петя Занд встречал его в аэропорту Кеннеди. Деби к этому времени прекрасно говорила по-русски. С Саней она встретилась через полтора года, у адвоката, когда нашелся настоящий жених для Деби, между прочим, русский, и потребовался настоящий развод для заключения настоящего брака. Пять тысяч долларов, которые она должна была получить за проведенную операцию, Дебора отказалась брать. Отказалась и от шубы. Но шуба в конце концов все же ей досталась: Пьер, продержав эту норку пару лет в профессиональной фирме-холодильнике в Пало Алто, подарил ее Деби на ее вторую свадьбу. К этому времени она переехала в Нью-Йорк, там иногда зимами бывает приличная для шубы температура. В Нью-Йорке живет и Саня — преподает во всемирно известной музыкальной школе теоретические дисциплины. Ende gut! Эпилог Конец прекрасной эпохи Встретились. Прижались — правая щека к правой, потом левая — к левой. Удобно — одного роста. Женское лицо горбоносое, узкое, мужское курносое, скуластое. Дождь вдруг побелел, превратился в снег. Ветер дул сразу и с запада, и с востока, завиваясь в бурун как раз над площадью, где была назначена эта встреча. От залива несло влажным холодом, с другой стороны, с реки, — как будто немного гнилью. — Чувствуешь, Стеклов, Чистыми прудами пахнуло? — Нисколько, Лиза. Совсем и не пахнет. Провел рукой по ее волосам — очень холодные на ощупь: — Пошли скорей. Замерзла? — Не успела. Но холод собачий. — Я переписал тебе Тридцать вторую, концерт Эшенбаха восемьдесят шестого года в Мадриде. Поймешь, что я имел в виду… Вынул из кармана запечатанную в пленку кассету, сунул ей в руку. — Спасибо, Санечка. Я с тобой, вообще говоря, не спорю. Но у Эшенбаха всегда немного скороговорка. А у Святослава Теофиловича вообще другая артикуляция. Гораздо внятнее… Они расстались полтора года тому назад в Вене, куда Стеклов приезжал на ее концерт. Теперь, по дороге к дому, в который были приглашены, продолжили разговор с места, где он в Вене прервался. Открыла Мария. Дежурный поцелуй в воздух: — Добрый вечер. Анна заболела. Я уложила ее внизу. Раздевайтесь, пожалуйста, здесь и проходите сразу наверх. Я скоро к вам поднимусь. Как всегда, суховата и несколько отстраненна. Ну да, ребенок болен, есть причина для озабоченности. Ключицы выпирают из выреза синего платья. Венецианские драгоценные стекляшки перекатываются по ключицам при каждом движении. — Погода ужасная? — Худшая из возможного. Ветер, холод и сырость, — отозвался Стеклов. — Меня в этом году такая погода везде догоняет — мой гастрольный план, кажется, совпал с каким-то циклоном. В Милане, в Афинах, потом в Стокгольме и в Рио — я всюду застаю дождь со снегом. С середины ноября. Хозяин услышал их голоса и вышел навстречу. Лестница наверх была довольно узкая, и он стоял у дверей, улыбаясь. Поднялись. Саня бросил взгляд на стол — там лежала раскрытая римская антология. Совпали, как часто бывает. У Сани дома был раскрыт Овидий. — Давайте, давайте сюда. Вот видите, Лизавета, еще разок довелось встретиться. Поцеловались. — Я уже двадцать лет слышу от вас эту фразу. Вы это говорите, чтобы я больше ценила наши встречи? Я и так ценю. — Нет, это я так даю понять, что других двадцати лет у нас нет, — молниеносно отозвался хозяин. В руках он держал незажженную сигарету, закурил сразу после поцелуя. — Вы не бросили курить? — Нет, сигареты я не брошу. Подождем немного, скоро они меня сами бросят! — Вы же собирались! — жалостным голосом старой тетушки. — Сокращаете последние двадцать лет! Хозяин засмеялся: — Лиза, я их сокращаю с этого конца, а не с того. Может, оно и неплохо! К тому же эти годы дареные. — Дареные? — Останься я в отечестве, давно бы помер от нищеты, нервотрепки и скверного медицинского обслуживания. Саня отвернулся и смотрел в тяжелую штору, как в окно. «Да, а я и при хорошем скоро отдам концы», — подумал Саня. Он знал наверняка, что его-то болезнь, уже восемь лет сидящая в его крови, неизлечима.