На столе картонки из китайского ресторана. На вынос. Дверь приоткрылась. Из полумрака, как проявляющаяся фотография, возникла Мария: — Анна капризничает, хочет, чтоб Саня зашел к ней перед сном. — Можно? — Саня встал. — Да, да, — кивнула Мария. — Я тоже спущусь, — сказал хозяин дома. Мария впереди, за ней гуськом все остальные спустились по лестнице, из прихожей вышли в коридор, остановились перед приоткрытой дверью. Девочка сидела в кроватке и излучала жар. Свет торшера, стоявшего сбоку и позади кровати, золотил встрепанные волосы, и они сияли, как елочная канитель. — Папа, а ты мне обещал… — Что, кошечка моя? «Господи! Это его ребенок по-русски не говорит», — ужаснулась про себя Лиза. — Не помню что, но ты обещал, — скривила губы, собираясь плакать. — Вот это, посмотри-ка. — Саня сжимал что-то маленькое в руке. Девочка принялась разжимать пальцы, но Саня с ней играл, все не разжимал ладонь: — Осторожно, Анна, эта маленькая вещь может разбиться. И он раскрыл ладонь, на которой лежала стеклянная мышка. — Ты вспомнила теперь, что я тебе обещал? Что придет Саня и принесет тебе стеклянную мышку. — Неправда, ты мне не обещал Санину мышку. Это не обещанная мышка, она просто так мышка. Спасибо тебе. Мне такую мышку никто никогда не дарил! — Теперь будешь с мышкой спать? — спросила Мария. — Да, — мирно согласилась девочка. — Мам, только свет не выключай. — Маленький оставлю, а большой погашу. — Мышка будет бояться. — Ну, хорошо, хорошо, скажи всем «спокойной ночи» и закрывай глазки… Рыжеватый ребенок в белой пижаме, расшитой земляниками, с покрасневшим от жара лицом, с воспаленными губами, устраивался в постели, слегка взбрыкивая руками и ногами, уминая подушку и одеяло, чтобы сбить вокруг себя подобие гнезда. Странное ощущение, как будто уже это было с ним: рыжеватая девочка, стеклышко, слезы… Лиза стояла у порога, так и не подойдя к девочке. — Какое чудо, под старость лет, когда уже время внуков… Счастливый… Нет, нет, мне не надо, никогда этого не было надо. Ни тогда, ни сейчас. От той любви, которой она была предана с детства, дети не рождались. Мария оставалась в детской еще какое-то время, а потом поднялась наверх к гостям. Остатки еды из китайского ресторана стояли на подносе на полу возле двери. Чай после ужина не пили: этот русский обычай выветрился за четверть века эмиграции. Пили итальянское вино. Хозяин ел пирожные из картонной коробки. Простонародным движением отер рот. — Ну, что? Почитаете? — Она была такая, очень искренняя и хорошо воспитанная, но искренность перевешивала. Потому она смутилась, но совершенно напрасно. Поэт читал и без всяких просьб, ему самому нужно было это произнесение вслух — колебание воздуха, доказательство жизни: Маленькие города, где вам не скажут правду. Да и зачем вам она, ведь все равно — вчера… Он прочитал это, совсем новое, а потом еще и другое. Саня заметил, что Лиза складывает пальцами какую-то мудру. С детства накатывали сильнейшие приступы головной боли, и она боролась с ними то таблетками, то гомеопатическими шариками, а последние годы хитрыми конфигурациями пальцев. Индийская магия. Обычно головные боли у Лизы начинались после выступлений, иногда после межконтинентальных перелетов. И теперь вот — от стихов. Кажется, воспринимать эту поэзию — тяжелая работа. Лиза, подержав скрещенными пальцы, сжала ладонями виски. Хозяин прервал чтение. Допил вино. «Голова болит», — догадался Саня. — А можно, Саня поставит немного музыки? Негромко? — спросила Лиза. — Дать таблетку? — спросил хозяин. — Нет, но если можно, я здесь прилягу. — И Лиза прилегла на кушетке. Саня поставил кассету. Это была последняя соната Бетховена в исполнении Эшенбаха. Вообще-то Саня терпеть не мог мешать музыку с разговором. — Ну, вот вам Эшенбах, — Саня нажал кнопку. Лиза с Саней переглянулись на первых нотах. Поэт поймал их взгляд, сказал жене: — Они слышат такое, чего простые люди не слышат. Она кивнула одним подбородком. «Безмятежное прекрасное лицо… „Мадонна“ Липпи? Нет. Но порода та самая… Откуда? Натали Гончарова, конечно». — Саня улыбнулся своему запоздалому открытию. Немного погодя Мария спустилась к дочке. Вернулась, посидела еще минут десять и ушла окончательно. Допили вторую бутылку. Вино было очень хорошее. Потом хозяин проводил гостей до входной двери, вышел с ними за порог, на крыльцо. На улице не было ни дождя, ни снега, ни ветра. Все затихло. Температура понизилась. Все — асфальт под ногами, стены домов, стволы и ветви деревьев — было затянуто тонкой коркой льда и сверкало в свете фонарей. — Как хорошо, что зашли к нему. И вообще… — Саня сделал неопределенный жест в сторону сверкающих под фонарем обледенелых деревьев. Дверь хлопнула неожиданно громко. Лиза улыбнулась: — Ты единственный человек в мире, кто улавливает мои мигрени. — А ты единственный, кто улавливает… вообще. И неожиданно задал вопрос, который мог задать и тридцать, и двадцать лет тому назад: — Слушай, Лиз, а почему мы с тобой не поженились? Ну, тогда, в юности? — Ты правда не знаешь? — Ну, догадываюсь… Толстый Борис… — Не ожидала от тебя! Ну при чем тут Борис? Через два года он ушел к моей подруге, на этом все и кончилось. А с тобой — была бы кровосмесительная связь. Это у египтян разрешено было, а в нашем мире братья и сестры не женятся. Даже двоюродные! А мы хоть и троюродные, а все равно родные. Анна Александровна и мой дед были двоюродные. Тем более было слишком близко. — Нет, Лизочка, нет. Не в этом дело. Бабушка очень любила своего второго мужа, актера, который в лагерях погиб. Кажется, тот брак у нее был счастливый. А вообще-то я счастливых браков не встречал. Помнишь Илью с Ольгой? Ужасно все закончилось. Миха с Аленой… Еще хуже. Светлый мальчик был. — Всех советская власть убила. Ужасно, — сморщились Лизины губы. — Почему всех? Алена, кажется, жива. Вышла замуж за какого-то художника, литовца или латыша. Живет спокойно где-то в Прибалтике. И не все дело в советской власти. При любой власти люди умирают. Ладно, что об этом вспоминать. Прошлого все больше, будущего все меньше, — он улыбнулся. Прошлому? Будущему? Лиза тоже улыбнулась: — Да, я хотела тебе сказать, почему мне Эшенбах не нравится. Не потому, что темп другой, что энергия какая-то чужеродная. У него в зачатке — пойми меня правильно — прицел на публику. Он играет, чтобы понравиться. Юдина никогда до такого не опускалась. Лиза теребила Санин рукав, как в детстве. — Ну и что. Зато Рахманинов очень даже опускался. Делал купюры, когда публика скучала! А Рихтер? Он гений, артист! Но ведь клоун немножко! Он публике потакает! — И все же я повторяю, вот Мария Вениаминовна вовсе от публики не зависела. Она ее всегда до себя поднимала. — Лиза, то время кончилось, это же ясно. Именно по музыке это лучше всего видно. Музыка вся стала другая.