– Ты не шутишь? Возможно, Портер поторопилась с откровением, она это поняла, глядя, как меняется лицо Рэчел: сначала удивление, потом гнев, а потом и боль. Ей хотелось рассказать Рэчел и о самом сексе – тут и смех, и грех, – и о ее нынешних фантазиях. Конечно, это фантазии, Портер понимала, да только как не помечтать? Джереми наконец разводится с Кристен, перебирается с Портер в новый дом и становится заботливым родителем, вместе с ней не спит по ночам. Время сейчас не самое подходящее, однако жизнь далека от совершенства. Джереми приспособится, почему нет? Ведь он всю жизнь заботится о маленьких существах! Такого не смутишь. И своих детей у него двое. Да он лучше любой повивальной бабки! Ничего подобного Портер вслух не говорила, а хотелось – посмотреть, как это прозвучит? Совсем полным бредом или просто информацией в колонке брачных объявлений? Трудно сказать. – Нет, – ответила Портер. – Так вышло. – Что значит «так вышло»? Попала под гипноз? Накачалась? Просто интересно. – Рэчел скрестила руки на столе, рот вытянулся в жесткую линию. Даже сигару из хлебной палочки отложила. – Случайно встретились, пообедали, потом был секс. Старое не забывается, как велосипед, раз научился – на всю жизнь. Вроде того. Знаю, кажется, как-то с налету, но так вышло, а поскольку раньше оно бывало, мне и не показалось, что тут что-то из ряда вон. – Объяснение, конечно, так себе, ну уж какое получилось. На самом деле, когда Портер все это проговорила, привкус у истории оказался сомнительный, вроде тут крылся некий умысел – конечно же, он был. Она же представляла Джереми голым, когда они стояли около его клиники, языком провела по его верхней губе. Хотела сесть к нему в машину. Хотела, чтобы он ее куда-то отвез. Все она хотела, с первой и до последней минуты. – Раньше у нас все было по-серьезному. И долго. Да, пожалуй, и сейчас. Похоже, он – любовь всей моей жизни. Звучит по-дурацки и как-то слащаво, но, мне кажется, так оно и есть. – Какая разница, слащаво или нет, Портер? Слащаво – не самое страшное! Мы беременны! А что меня незнакомые люди на улице называют «мамочка» – это не слащаво? Что мои родственники шлют мне детские распашонки с утятами? А вот что он женат, Портер, – уже не шутки. С детьми, так? И кто ты при этом получаешься? Та самая дама, чьим анусом интересовался мой муж. – Двое за соседним столом, как какие-нибудь миссионеры-мормоны, прямо съежились над своими чахлыми коктейлями и цыплятами, приправленными лимоном и чечевицей. – Это не одно и то же, – возразила Портер, потому что такая версия ее не устраивала. – Они-то несчастливы. А он сначала был моим. – Тоже не сильно убедительный аргумент, но ей хотелось, чтобы он работал. – Откуда тебе известно, что они несчастливы? Ты знаешь, что они женаты, есть семья, а он все равно занимается с тобой сексом – без обиды, но это не очень хороший признак. Ты собираешься стать матерью. И если я правильно помню, ты с ним такое уже проходила. – Фыркнув, Рэчел поднялась. Оттащила свой стул в сторону и выбралась из-за стола. – Чистый пипец. Извини, какой-то полный отстой. Между прочим, ты всегда была такая. Только времена королевы урожая давно прошли. Ты выросла. Ресторан гудел. Уход Рэчел заметили лишь за соседним столиком, да и официант, когда вернулся. – Одна? – спросил он, имея в виду лишь книжку с меню. Портер кивнула. – Одна. Она посмотрела в меню. Что заказать – куриный суп, пасту с тефтелями? Ей нравятся блины в «Спиро». Рэчел не понимает, о чем говорит, ее муж с кем-то переспал, но это вовсе не значит, что у нее с Джереми не может все сложиться по-настоящему. Тоже мне, моралистка! Портер выросла! Выросла. Если кто и не вырос, так это Рэчел, если думает, что у всего в жизни есть свое уютное парковочное место. А Джереми возьмет и оставит жену – разве не может такое быть? Оставит жену – что за язык прошлого, пятидесятых годов, будто Джереми возьмет чемодан и больше в жизни ее не увидит. Это же Клэпхэм, двадцать первый век. Никто больше не оставляет своих детей, да и жен с мужьями. Люди поздравляют бывших с Рождеством и выкладывают фотки в Инстаграм. Сошлись, осознанно разошлись. Как принц Чарльз и Камилла – Диана была очаровательной красоткой, но в глубине души все знали: его женщина – Камилла. Портер не хотела быть Камиллой, не хотела, чтобы Кристен погибла в жуткой автомобильной катастрофе, однако, положа руку на сердце – разве подобный сценарий никогда не приходил ей в голову, где-нибудь под душем? Приходил. Она будет заботливой мачехой. Такое возможно. А кому не нравится – пусть идут в жопу. – Давайте пасту, – сказала Портер, когда официант вернулся. – И бифштекс. – Младенца надо кормить. Она будет хорошей мамой, хочется в это верить. А если паре за соседним столом кажется, что она не только ест, но и плачет, это их проблема. Глава 23 Элизабет Тейлор Участвовать в Парадном расчете Августу не сильно хотелось. – Это просто не… Не знаю… – разразился он яркой речью. – Скажи как есть, – предложила Сесилия. – По-твоему, это лажа. Они сидели за последним столом в читальном зале библиотеки, к учебнику по истории Америки Август приткнул свой телефон. Август взял обязательство познакомить Сесилию с Элизабет Тейлор, своей любимой актрисой. Они посмотрели несколько эпизодов из «Кошки на раскаленнной крыше» и «Клеопатры» и уже добрались до «Гиганта», любимого фильма Августа. Они поделили одну пару наушников, один лепесток торчал в правом ухе Августа, другой – в левом ухе Сесилии. – Пойми правильно, что-то создавать и украшать я люблю, – сказал Август. – Он тщательно подбирал слова. – Но парад на праздник урожая – это всегда толпа девиц, таких как Сидни и ее свита, на всех одинаковые платья на бретельках и ботинки со шнурками, все с дурацкими кудряшками под королеву красоты, будто они журнал никогда не открывали. Думаю, куда интереснее провести, типа, альтернативный парад, где-нибудь в противоположном конце города. – Как единственный друг ты разве не должен меня поддерживать? – Сесилия выудила из кармана желатинового мишку и передала Августу. – С тобой платформа будет в сто раз лучше! Давай сделаем ее вместе! Хочешь что-то изменить – начинай с себя, так же? А если я стану королевой урожая? Знаешь, как говорят: надо мечтать, и мечта сбудется. Благодаря Элизабет Тейлор Техас выглядел похотливым и унылым, как какой-нибудь Висконсин, но Сесилия все равно смотрела на экран мобильника с интересом. – А я? Я тоже могу стать королевой урожая! По крайней мере наряжусь во что-то забавное. Ладно, ладно. Делай что задумала. Не пойду же я наперекор твоей мечте. Никаких пышных праздников Ники и Джульетта дома не устраивали. В лучшем случае цветы и шоколадки на День влюбленных, блины утром в День рождения, а Рождество и День благодарения они обычно проводили в гостях у людей более организованных. Дома никакой елки, никакой индейки. Правда, был один обряд, который они с рождения Сесилии совершали всегда: в канун Дня благодарения садились в метро, везли ее к музею естественной истории и смотрели, как надувают воздушные шары. Поскольку событие разворачивалось вечером, тут присутствовал некий ореол таинственности, хотя людей вокруг собиралось полно, сотни или даже тысячи. Толпа Сесилию никогда не смущала. Будто вечером оказался в собственной школе, только гигантских размеров, вроде бы что-то нарушаешь, даже если и не нарушаешь ничего. Родителей она держала за руки – скажите, ну чем плохо быть единственным ребенком? Она в середине, в центре вселенной, рядом родители. Именно поэтому ей хочется построить платформу. Если она получится яркой, сияющей – вдруг родители одумаются, сядут в поезд, приедут в Клэпхэм и заберут ее домой? Унизительное детское желание, она скорее умрет, чем выскажет его вслух, – но оно есть. Получалось, что она оказалась чересчур проблемным ребенком после двенадцати лет идеального, нормального и беззаботного поведения. А потом – несколько месяцев кошмара – какие-то смущенные звонки от школьного психолога, слезы, разговоры с чужими родителями, не просто о том, кто с кем играет. В итоге ее родители решили передохнуть от родительской обузы. Она это восприняла именно так: предательство, замаскированное под заботу. Родители Катрин, в кожаной обуви и застегнутые на все пуговицы, потребовали у школы извинений, угрожали подать в суд, неделю держали дочь дома, а потом стали искать для нее частную школу. А Сесилию сбагрили к бабушке. – Просто хочу научиться что-то делать, – сказала Сесилия. – Тут не возразишь, – согласился Август. – Посмотри на ее блузку. – Август, ты единственный до пятидесяти, кто говорит слово «блузка». – Значит, кое-чему можешь поучиться и у меня. – Он поклонился. В библиотеке стояла тишина – читальный зал вмещал не больше трети восьмиклассников, им разрешали заниматься снаружи, прямо на лужайке, и всех остальных это вполне устраивало. За соседним столом, ближе к двери, три прилежных девицы делали домашнее задание по математике, еще несколько человек сидели по одному и читали. Здорово, подумала Сесилия, что у нее есть Август, тетя Портер, вообще вселенная. Друзья просто так с неба не падают, их надо ценить. В дверном проеме появилась Лизель, она разговаривала с кем-то в коридоре – не видно, но и так ясно, с кем. Сесилия локтем толкнула Августа, а Лизель уже шла мимо низких полок прямо к ним. Она протянула им сложенный бумажный квадратик, Сесилия осторожно, будто мог укусить, взяла его. Лизель тут же повернулась и быстро вышла в коридор. – Покажи. – Август взял записку, аккуратно развернул, разгладил верхнюю часть. КТО СТУЧИТ, ТОТ НЕ ВЕДЬМА, А СУЧКА. Сесилия оторопела. – Откуда, черт, она узнала? – Наверное, из интернета. Откуда все обо всем узнают? Подожди, тут еще что-то. – Август провел пальцем до самого низа листка и развернул его целиком. А вдруг, подумал Август, утечка пошла от него? Он же рассказал маме, а мама могла рассказать маме Сидни, они вместе ходят на йогу. Лучше с Сесилией такими сомнениями не делиться. Пусть думает, что Сидни все нарыла в Инстаграме, ясно же, что она целыми днями в нем копается. Внизу шли буквы поменьше: А ТВОЙ ПАПОЧКА БЫЛ ОГО-ГО, ОХРЕНЕТЬ – О господи! – воскликнул Август. – Это перебор, даже для них. Такую записку подбрасывают в тюремной столовой перед тем, как проткнуть тебя заточенной зубной щеткой! Сесилия уронила голову на руки. – Что вообще у тебя случилось? – Детали они не обсуждали, она рассказала ему об этой истории в самых общих чертах. Зачем грузить новых друзей подробностями? На прямоугольном экранчике перед ними Элизабет Тейлор каждые три минуты становилась все старше. Кто-то не пожалел времени и залил на Ютуб трехчасовой фильм, и они смотрели его, иногда проматывая вперед, чтобы успеть посмотреть почти все за сорок пять минут. Сесилии хотелось увидеть все сразу, понять, что там на выходе. Все тянется так долго – школа, родительские свары, пубертация, летний лагерь, очередь в кондитерскую по утрам. Вот бы прожить жизнь быстро, как в Голливуде, – ускоренная перемотка, вот тебе и морщинки из папье-маше. Почему всего нужно так долго ждать? Когда Сесилия была поменьше, и мама танцевала больше, чем преподавала, то вечерами частенько отсутствовала. А Ники почти все время проводил дома, его работа, вся его работа так или иначе строилась на каких-то фантазиях, и перед сном он наполнял ей ванну с пеной и рассказывал истории про русалок, пока у нее не захлопнутся ресницы. Сесилия не возражала, с отцом ей нравилось, но как-то внезапно поняла: мамы нет, потому что она – в другом месте. Мама не просто испарилась на один вечер, она находится в другом месте, с другими людьми. Это открытие ее ошеломило. Отец не мог понять, почему Сесилия так плачет, а объяснить она толком не могла, как объяснишь, что несправедливо быть ребенком в семье взрослых, чувствовать, что тебя бросили, оставили на произвол судьбы? По утрам Джульетта всегда была дома, но по утрам Сесилия еще не успевала прийти в себя и злилась – эдакая защитная реакция. Вряд ли детям нравится, что у их родителей есть какая-то другая жизнь. Кому нужна независимая мама? В детстве перед тем, как заснуть, Сесилия часто повторяла про себя: перемотка, перемотка, перемотка – чем скорее заснет, тем быстрее проснется, тем скорее пройдет время. Не то чтобы она хотела стать старше, просто скорее бы попасть на другую сторону – непонятно, чего именно. И чтобы маме не нужно было уходить, куда там она уходила. – Я тебе говорила. Моя подруга Катрин. Устроила мне большой напряг за то, что я устроила напряг ей. Примерно так. Она познакомилась с парнем, а он оказался хрен знает чем. Ну, типа, взрослым. Я про это рассказала – не хотела, чтобы ее убили, и тут она обвинила меня, что я на нее наехала, а я и не думала на нее наезжать. И у меня из-за нее до сих пор большой напряг, вот родители меня сюда и сослали, чтобы все улеглось, стерлось, устаканилось, будто в жизни так бывает. Почему мне это понятно, а им – нет? Ребята, вы про интернет слышали? Хоть десять раз шифруйся – интернет все видит. Никуда не скроешься. Если только в Антарктику. Август покачал головой. – Ну не знаю. – Буду участвовать в Парадном расчете. – Сесилия сложила записку и убрала в рюкзак. Не оставлять же здесь? Найдет библиотекарша, и снова завертится-закрутится, только этого не хватало. – Ладно, – согласился Август. – Я с тобой. – Честно? Спасибо. Ты настоящий друг. Спасибо. Скрестив лодыжки, Сесилия смотрела на Элизабет Тейлор, та стояла, опершись о дверной косяк. Ей, похоже, тоже хотелось нажать на кнопку перемотки. Все промотать, только не вперед, а назад. Все стереть и начать сначала. Может, когда-то этого захочет и Сесилия – но не сейчас. Глава 24 Жара в большом городе Посадив Сесилию в поезд, Ники взял такси и поехал в аэропорт Кеннеди, откуда планировал улететь в Альбукерке, с пересадкой в Далласе, однако, уже пройдя службу безопасности, он вдруг понял – никуда лететь ему не надо. Он развернулся и, катя за собой маленький чемодан на колесиках, снова встал в очередь за такси. Отрыв от Сесилии вверг его в какое-то странное состояние, и отрываться еще и от Джульетты не хотелось. Они днями кружили по квартире, как пара лунатиков-дуэлянтов, избегали разговоров, но были счастливы, что есть друг у друга. В конце концов Ники поступил, как поступал обычно в минуты кризиса – отправился в русские бани на Десятой улице, привести себя в норму с помощью пара. Бывая в Таосе, Нью-Мексико, Ники любил приехать к берегу Рио-Гранде, где находятся природные горячие источники – небольшие, выложенные камнем бассейны с горячей водой. В Нью-Йорке такой успокоительной реки не было, как не было свободного и тихого пространства, и Ники сел в поезд до Манхэттена, доехал до Ист-Виллидж и отправился в баньку, где поменял свою уличную одежду на пару безразмерных шортов. К бане он пристрастился еще в колледже, в те восемь месяцев, когда съемки «Жизни и времени Джейка Джорджа» уже закончились, а фильм еще не вышел. Навел его на эту мысль Джерри Пустыльник, актер, игравший в фильме его отца, он играл отца еще в полудюжине подростковых душещипательных драм, на его счету было множество детективов и преступников всех мастей и калибров – наверное, режиссеров привлекал его игривый животик и пухлые щеки, что могло означать как строгость, так и угрозу. Джерри, будучи в Нью-Йорке, ходил в баню раз в неделю, и молодому Ники он сказал, что баня способна сделать тебя другим человеком. Поддавшись на уговоры, Ники захватил с собой плавки, не зная, чего ждать, вскоре они оказались в обществе русских евреев с животами, перед которыми брюшко Джерри позорно пасовало. В парилке Джерри заплатил банщику десять долларов за то, чтобы тот отхлестал его веником из огромных дубовых листьев, потом они ели малосольные огурчики и борщ, кожа Джерри раскалилась докрасна, и Ники понял – насчет другого человека Джерри совершенно прав. Намеренное самоистязание – в присутствии публики, не иначе! – отупляло разум, потому что думать ты мог только о том, как из тебя по капельке вытекает влага. Бани слегка обновились, однако запах плесени никуда не делся, она явно свила гнездо за каждой плиткой кафеля и под каждой половицей. Краны гоняли воду круглые сутки – плеснуть на себя холодной воды, когда жара становилась невыносимой. Как и раньше, тут преобладали голые кости, хотя демография Ист-Виллидж заметно изменилась, а на входе стоял дородный русский, забравший у Ники деньги за удовольствие. Шорты были все те же, и, как ни поразительно – Ники не появлялся здесь полгода, если не год – некоторые лица и тела в парилке оказались ему знакомы. Он положил на полку полотенце, растянулся сверху. В этот день баня была совместной, что мало кому нравилось, разве что богатеньким сосункам, бравшим с собой модельных красоток, да парочкам, которые за тем и пришли, чтобы испытать физическую неловкость и неудобство. Жара царила запредельная, и пот пошел сразу. Подлинные любители бани смазывали грудь и ноги вазелином – так капелькам пота труднее пробиться на поверхность. Ники, закрыв глаза, ровно дышал, каждая клеточка тела заявляла о том, как ей некомфортно. В том-то вся прелесть, ты борешься с желанием уйти. Впрочем, он занимается медитацией вот уже двадцать лет, и здесь – то же самое. Сиди в условиях дискомфорта. Сиди наедине с собой. Просто сиди. Когда Ники было восемнадцать, он запросто мог без устали пробежать много километров, прилично играть в любую новую игру – достаточно понять правила. Тело умело все. Его не мучила жажда конкуренции, хотя командные виды спорта он любил. Однажды он увидел, как Джульетта танцует, это был вечер их знакомства, помолвка общих друзей, которые с тех пор уже развелись, – она и ее ансамбль танцевали самозабвенно, руки и ноги так и порхали, дергались, наносили уколы и тряслись, чтобы повеселить себя и окружающих, и тогда Ники понял. Понял, как Джульетта движется по миру – главную роль играло тело. Иногда они с Джульеттой приходили сюда вместе, хотя чем быстрее менялась здешняя демография, тем реже Ники здесь появлялся. Ему нравился этот телесный хаос всех возрастов – вот хасиды, а вот работяги после ночной смены, всем надо что-то выжечь из своих внутренностей. Впервые Ники пришел сюда с Джерри, чтобы выпарить боль, – внезапно умер отец, а мама словно закрыла дверь, защититься от сквозняка. Обсуждать нечего, все кончено. Разговор не клеился. На родительские собрания Астрид ходила без малейшего желания, просто чтобы поставить галочку в списке, исполнить материнский долг. Ники помнил комнату, в которой они тогда собрались: кушетка из темно-фиолетового вельвета, стеклянный столик для кофе, в середине – коробка с влажными салфетками, у противоположной стены – стулья из потрескавшейся кожи. Портер и Ники сидели в одном углу кушетки, Астрид притулилась в другом, а Элиот на стуле напротив постукивал коленками. Ники и Портер всхлипывали, обвив друг друга руками. Хорошо, что врач догадался поставить поблизости коробку с влажными салфетками. Актерская профессия Ники особенно не увлекала, хотя и чуждой не была. Он хорошо запоминал текст, умел выступать перед публикой, когда в зале темно, а луч направлен тебе на лицо. В восьмом классе они поставили отрывки из «Юга Тихого океана», голосок у Джейми ван Дусен, игравшей Нэлли, звучал тоненько и робко, всякий раз, когда ей предстояло петь, она легонько хихикала, будто признавая, что высокий класс не покажет, но сделает все, на что способна. После выступления Расселл кинулся к Ники, оставив Астрид и Портер стоять с цветами, и крепко его обнял. Ники и сейчас помнит теплое дыхание отца и его шепот на ухо: «Сынок, это было чудесно», будто создателем этого чуда являлся именно он, Николас Стрик, а вовсе не авторы Роджерс и Хаммерстайн. Вовремя поддержать, подтолкнуть в нужную сторону – очень важно. Конечно, нужна и природная склонность. Рассел мог бы подталкивать Портер к карьере актрисы хоть каждый день, да только она от одной лишь этой мысли становилась краснее свеклы и была готова проглотить язык. Ники понимал: что-то в нем есть для актерской профессии, какая-то искорка, которую разглядел отец. Потом Ники играл во всем подряд: «Моя прекрасная леди», «Богема», «Наш город», «Суровое испытание». И когда руководитель школьного драмкружка порекомендовала Ники для кинопроб, Рассел захлопал в ладоши. Он знал, что Ники роль получит – требовался такой кокетливый обаяшка, половина зала будет его мысленно целовать перед сном, а другая половина – копировать в школьных коридорах. Рассел пришел бы от фильма в восторг, хотя то был обычный проходняк, а сейчас безнадежно устарел. Расселл был бы счастлив увидеть сына на обложке глянцевого журнала. Представляете, Ники Стрик на журнальных столиках во всех стоматологических клиниках страны! Рассел дружески похлопывал бы незнакомых людей по плечу. Сиял бы от счастья. А он взял и умер, когда съемки уже закончились, а фильм еще не вышел, завис во времени, когда могло произойти все – или ничего. Все равно, Рассел бы очень гордился сыном. Кто-то тронул Ники за ногу, он открыл глаза. Перед ним стоял молодой блондин с короткой стрижкой. – Массаж? – спросил он. Все, кто работали в этих банях, были связаны друг с другом родственными узами, однажды Джерри поведал Ники семейную сагу – сначала банями владели братья, потом они рассорились в хлам и стали управлять паровым хозяйством в разные дни, то есть покупаешь билет у Дмитрия, можешь ходить сюда только в дни Дмитрия, а его брат Иван, если явишься в неурочный день, нахмурится и отправит тебя восвояси. Остальные сотрудники бани тоже являлись членами семьи, однако старались держаться независимо, как часто бывает с детьми, чьи родители развелись. Парень наверняка чей-то племянник или двоюродный брат. Ники всегда хотелось быть членом такой семьи, когда и сам не знаешь, двоюродный это твой брат или троюродный, да оно и не важно, главное – он свой, семья. Но для этого надо, чтобы на игровом поле было много народу, чтобы существовала преемственность поколений, чем Стрики похвастать не могли. – Нет, спасибо, – отказался Ники, и парень отправился на поиски следующей потенциальной жертвы. Напротив мурлыкали две молодые женщины, по возрасту явно ближе к Сесилии, чем к нему, намного ближе. Сесилия всегда была взрослой. Астрид пришла в ужас, когда он сказал ей, что они в десять лет разрешили дочери ездить одной на метро – Сесилия уже вполне для того созрела! Осторожная, внимательная, заснуть в поезде на ветке «Д» и проснуться в Кони Айленде, как в годы колледжа бывало с ним – такое просто исключено! Поэтому вся эта история со школой, с подружками повергла их в такое смятение, будто после стольких лет у них с Джульеттой спала с глаз повязка, и вдруг оказалось, что Сесилия – всего-навсего ребенок! А они всегда считали ее взрослой.