«Зачем женщине, да еще в возрасте, да еще в расстроенных чувствах вязать кружева? К тому же Тамара как раз не моряк, не рыбак и не пожарный». И снова каруселили в голове все те детали и детальки, которые не давали покоя: оборванные телефонные провода, пропавшая ковровая дорожка, нетронутые стоящие табуретки, стол под девственно-чистой скатертью, бутылка с цветами, записка, то есть кусок от заявления Тамары об уходе… Колька вспомнил, что Анюта Мохова рассказывала: в самый день гибели Тамару видели в магазине. Тогда было прохладно, и потому Тамара была именно в своем вечном темненьком пальто, хотя на шее был повязан цветастый платок. Немного расстроенная, но в настроении вполне боевом, шутила о том, что пусть эти ревизорские крысы ее пирогами подавятся. «Любимый в госпитале, и если это настоящая Тамара, то она должна была тотчас, собрав шмотки, яблоки и прочее, нестись с передачкой, а не лезть в петлю». Колька даже головой покачал: нет-нет. Царица, если она уверена, что кому-то необходима, что кто-то в ней нуждается – она не подведет, придет на помощь. Не вяжется узелок. И много еще чего не вяжется. Как раз закончилась неофициальная часть торжества. Семен Ильич, пожимая всем своим ученикам руки, Колькину задержал, подмигнул: – На вот тебе гостинчик, – и втихаря, чтобы никто не видел, вложил в ладонь сверток. Колька аж захлебнулся от умиления: надо же, шарики от подшипников, богатство! Неужели те самые? Не положено было выносить их, о чем неоднократно напоминал сам старик-мастер, все годы обучения вытряхивая их из карманов Кольки. – Прячь, прячь, все твои, – заговорщицки поторопил Ильич. – Ушастиков[10] наделаешь с чистой совестью. Итак, все простились, как будто в последний раз, и разошлись. Колька отправился домой, решив, что к Оле можно чуть позже, когда все до конца додумает. Однако в родных стенах поджидал сюрприз, который снова помешал спокойному размышлению: у семейного круглого стола гонял чаи с Антониной Михайловной долгожданный и проклятый Сорокин. Мама, стесняясь хорошо знакомого и все-таки постороннего человека, официально, то есть суховато, поздравила дорогого сына с успешным окончанием ремесленного училища и получением квалификации. Хотя глаза у нее были и на мокром месте, но счастливые. – И я тебя поздравляю, Николай Игоревич, – присоединился к словам матери Сорокин. – Большое дело начинаешь, впереди столько интересной работы. Я так понимаю, к вечеру отец приедет? – Приедет, – подтвердила Антонина Михайловна. – Тогда, если не возражаете, я у вас виновника торжества ненадолго похищаю. Чтобы как раз к отцовскому приезду вернуть. Мама немедленно заволновалась: – Надолго ли? – Что вы, как можно, – успокоил Сорокин. – Просто очень нужен совет разумного парня, к тому же еще и отличника. А то переедет в центр – и ищи его свищи, с нами и слова не скажет, с людьми совершенно другого уровня будет общаться. – Ладно вам, – буркнул Колька, – пойдемте уж. На улице Пожарский брякнул: – Почему не ехали так долго? Сорокин, совершенно не обидевшись, ответил: – Незачем было, тезка. Думал я. А теперь просьба у меня к тебе такого рода: Оля нужна. Колька удивился, конечно. Гладкова – человек по-своему незаменимый, но все-таки зачем она именно сейчас и именно Сорокину? Но и вопросов решил не задавать. Длительный опыт общения с капитаном показывал, что и так все скоро прояснится. 3 Николай зря роптал на ничегонеделанье Сорокина: капитан за эти дни не только передумал, но и переделал крайне много, иному и за год не осилить. Он исходил из недоказуемого, но того, что знал наверняка и он, и Колька, и Мохова: Тамара так поступить не могла. Первый шок прошел, и теперь, с холодной головой, он отметал даже малейшее сомнение в этом. Она могла обижаться на него, гневаться на его подлую и смешную нерешительность. Женщина гордая, много пережившая, с принципами, не могла же не вспылить, видя, как любимый человек квашню мнет и, слыша вопрос «Когда распишемся?», позорно прячет глаза. Однако узнав о его болезни, она могла поступить лишь одним образом: кинуться в больницу с вещами и фруктами (и в этом оба Николая сошлись, не сговариваясь). Потом Сорокин, выслушав Кольку, узнал про оборванные телефонные провода. Как же он ругал теперь себя, осла старого, психанувшего. Он ведь пытался поймать ее по телефону, названивал к ней в ее квартиру. Когда соседка сказала – нет ее, набрал номер своего телефона – и вновь никакого ответа. Раздухарился, идиот, разобиделся, и даже в голову не пришло: а ну как телефон просто неисправен? Так, оборвали нервы. Он взял себя в руки, прикинул свои возможности, задействовал связи, принялся осторожно задавать вопросы. И вот – первая удача: несмотря на то что дела официально нет, сама папка с материалами не сгинула в архивах, а преспокойно лежала в сейфе. Вторая удача: сейф этот стоял в кабинете у старого знакомого следователя, который, даром что прокурорский и схлестывались они за годы работы неоднократно, такой же старый пень, а потому без вопросов передал ему материалы и предоставил стол: – Копайся сколько душе твоей угодно. Только имей в виду: все небогато, даже ты, червь неусыпающий, вряд ли что отроешь. Николай Николаевич вскоре понял, что прокурорский имел в виду: из документов имелось лишь то, что тотчас написали старший опергруппы по прибытии на место происшествия и прозектор при вскрытии плюс записка рукой Тамары. «Наши догадки, основанные на знании ее характера, – все это к делу не подошьешь. Нужны доказательства, которые можно предъявить в подтверждение. А записка…» Он повертел листок в руках, любовно разгладил, точно по руке Томы провел, тонкой, ласковой. Снова одернул себя. Надо отстраниться, надо забыть обо всем, кроме фактов. «Записка вне контекста, сама по себе, доказывает мало что и лишь косвенно. Николай и пожалуй что мастер Ильич, иные свидетели конфликта подтвердят, что Тамара, обидевшись на подозрения, собиралась увольняться. Потому можно утверждать, что записка – не более чем заявление на увольнение по собственному желанию. Стало быть, это не подтверждение самоубийства, а, например, составляющая его инсценировки. А вот телефонные провода…» – Нет ли у тебя тех обрезанных проводов телефонных с места происшествия? – уточнил Сорокин у хозяина кабинета. Тот рассеянно отозвался: – Телефонных нет, – и вернулся к своим делам. Капитан тоже вернулся, но к думам и сомнениям: «Так, когда я был дома, телефон работал вполне нормально. Я звонил своим оболтусам, и Миронычу звонили. И тут обрывы, по времени совпадающие со смертью, причем сразу обоих проводов и внезапно. Если предположить, что имеет место инсценировка самоубийства, то логично и предположить, что это убийца провода оборвал. Может такое быть? Вполне». Далее. Колька утверждает, что при первом его визите был придверный ковер, при втором – он пропал. Легко предположить, что убийца, который все это время был там или где-то рядом, контролируя процесс, похитил ковер, чтобы замылить следы – от крови, например. «На это надежды мало, их никто не видел. Ковра нет. Следов нет. Догадки ни один суд не примет. Что далее… Анькина бумага. Нотариус зафиксировал, пусть и невольно, бурые пятна на пальто. От этого не отвертишься. Положим, уже есть обвиняемый и у него уже есть разумный адвокат, он непременно задаст встречный вопрос: что, у женщины не могла пойти кровь из носу? За давностью уже вряд ли возможно установить, откуда кровь. Или могла ли она порезаться – отчего ж не могла? И с чего вы вообще взяли, что это биологическая жидкость? Отчего не краска, не вино, в конце концов? Так что этот факт можно повернуть как угодно». А все потому, что вот так пришел торопливый умник, бросил взгляд-рентген, плюх за стол – и, не дрогнув, накатал: «Самоубийство». Теперь преодолеть им накаляканное почти невозможно. «И вы все со своими домыслами – ничто. Просто смиритесь. А моя совесть говорит: если смиришься, тогда кто ты есть, так называемый капитан?» Забывшись, громко, отчетливо произнес: – Под-лец. Ясно? Подлец. Следователь, оторвавшись от бумаг, удивленно поднял глаза: – Кто, Коля? Сорокин взял себя в руки, принужденно засмеялся: – Извини, задумался. Слушай, и что же, это все? – Я ж тебе сразу сказал – негусто. Хотя обожди, – он встал, отпер тяжелую дверь сейфа, залез туда чуть не с ногами, только был слышен его голос: – В этом сейфе что хочешь пропасть может, хоть слон, хоть танк. Сам видишь, мастодонт какой насыпной, купеческий. Знаешь, сколько он тут стоит? Еще до революции пятого года! Стены оказалось проще переложить, чем его передвинуть… так, это не то… вот оно, нашел. Следователь извлек бумажный пакет и, без колебаний сломав печати, отдал Сорокину сверток. В нем оказался кусок перекушенного электрического шнура с завязанным узлом. Николай Николаевич взял его бережно, обеими руками, как нечто святое, – казалось, что он сейчас его облобызает. – Удача, – серьезно заметил он, – возможно, что и счастье. Огромное спасибо. – Не за что, дружище, с чего вдруг, – смутился следователь и заметил: – Посмотри-ка, капитан. Узел какой интересный. Два сыскаря рассматривали этот кусок допотопного шнура с потрескавшейся изоляцией, в одночасье превратившегося из безобидного, необходимого расходника, предназначенного для того, чтобы нести в жилье свет, в орудие смерти. О чем размышлял прокурорский следователь – неизвестно, Сорокина же бросало то в жар, то в холод. Узел, которым была завязана нескользящая петля, если по-умному подойти – вот и улика. Главное теперь – как ее применить. «Не радуйся раньше времени, – осадил он себя. – Узел – это немало, но и не все. Нужны еще доказательства, конкретные и неопровержимые». Добравшись до дома, Сорокин сел за стол и принялся чирикать на бумаге загогулины и вопросительные знаки. «И узла недостаточно. Попробуем посмотреть с другой стороны. Предположим, что самоубийство. Допустим, женщина в расстроенных чувствах смогла-таки связать казацкий узел. А что? Сумела, коль в молодости имела дело с лошадьми, со скотом, умела вязать подобные узлы. Но вот вопрос: потолок в наших хоромах – три с половиной метра, бывший вокзал там был… Могла ли она дотянуться? К крюку привязать этот шнур, сначала причем сняв люстру, и претяжелую. Тамара сказала: надо ее помыть, я и снимал, Тома не осилила… так, стоп, стоп. Вернемся к тому, что можно задокументировать. Итак, высота потолка – три с половиной метра, это легко подтвердить документами, технический паспорт… При этом рост Тамары указан в протоколах, да я и так помню – метр шестьдесят восемь. Стол у меня был казенный, табуреты тоже. Стало быть, стандартная высота… если я ничего не путаю, то семьдесят шесть сантиметров, табуреты – такие же. Накинем около пятидесяти сантиметров. Допустим, сто двадцать шесть сантиметров. Пожарский утверждает, что табуреты стояли, упавших не было. И это же указано в протоколе осмотра: вся мебель на своих местах. Если бы женщина – не физкультурница, не гимнастка – балансировала на табурете, установленном на столе, потом прыгнула в петлю, то табурет непременно должен был упасть, так? И следы ног должны были быть на скатерти. Колька твердо заявлял, что ни на столе, ни на скатерти никаких следов не было ни от ног, ни от ножек. И протокол не содержит никаких отметок о следах – вот еще фактик, пусть и негативного характера. Соседки, если их спросить, наверняка подтвердят, что Тамара к спорту никакого касательства не имела. У нее нередко кружилась голова, особенно когда она поднимала руки. Ну, положим, в состоянии крайнего возбуждения она все-таки взбирается на стол, поднимает руки… Руки. Понятно, что человек, стремясь дотянуться до чего-то, высоко их поднимает». Сорокин поспешил на телеграф, отбил депешу в Киев: «Сообщи длину рукавов пальто тчк срочно». Анька не заставила ждать, потратилась аж на «молнию»: «60». «Нужен двойник Томы, причем человек свой, неболтливый, такого же роста и хотя бы примерно с такой же длиной рук. Реконструировав все это, мы сможем метрически подтвердить, что Тамара физически не могла дотянуться до крюка».