Выслушав вопрос Сорокина, Оля подтвердила: да, в ней метр шестьдесят восемь. – Месяц назад медсестра замеряла. И что же, Николая Николаича интересует длина… – Чего-чего? – переспросила Оля, сбитая с толку. Сорокин терпеливо повторил: – Твоего рукава. – Да мне-то почем знать? Я ж готовое платье ношу, у портних не бываю. Она покосилась на Кольку с немым вопросом: не приболел ли капитан окончательно? Однако тотчас убедилась, что как раз Пожарский кое-что разумеет в происходящем. Он извлек из кармана моток бечевки и ловко, как заправский закройщик, отмерил расстояние от ее плеча до запястья, завязал на веревке узелок и пошел искать рулетку. Сорокин, видя, как глаза Оли становятся похожими на два блюдца, хотел было что-то пояснить, но промолчал. Он ждал возвращения Кольки. От того, что он скажет, зависят дальнейшие действия – если ответ, им полученный, будет не тем, который ожидается, и смысла нет что-то растолковывать. На пороге возник Колька и провозгласил: – Шестьдесят. Рука Сорокина дернулась, точно он собирался перекреститься, но вовремя спохватился. – Ты можешь из библиотеки отлучиться на час-другой? – Могу. Вот Николай заменит. – Нет, он тоже нужен. В это время как нельзя кстати подскочила Светка с новым списком желаемых литературных шедевров, вот ее-то Оля и назначила своим заместителем. – А в-вы куда? – чуть заикаясь, спросила она, осторожно поглядывая на Сорокина. – Т-туда, что ли? В казарму? Когда мужчины вышли, Светка ухватила Ольгу за рукав: – Оля, вы там осторожно! Там ходят всякие непонятные. «Вечно она со своими фантазиями», – подумала Оля, но все-таки спросила: – Что, опять призраки? Где на этот раз? – В казарме, – смутилась девчонка. – Хорошо, если живые, а вдруг… эти. Упыри! И замолчала. Оля удивилась: – Что-то новенькое? Однако Светка, смутившись, потупилась и начала пороть такую чушь, что девушка, не теряя времени, поспешила прочь. Выяснилось, однако, что Светкины предупреждения частично не были лишены оснований. Не упыри, не призраки, но кто-то шуровал за якобы опечатанной дверью комнаты Сорокина. Причем возились громко, шумно и уверенно, как если бы не делали ничего плохого, не ожидая ни гостей, ни помех. Это притом что бумажка с печатью вроде бы была цела. Николай Николаевич глянул на дверь Машкина – замок висячий на месте. Капитан сделал ребятам знак разойтись, достал пистолет, как мог осторожно толкнул дверь, радуясь, что так и не удосужился перевесить ее, чтобы открывалась наружу. Однако старые петли все-таки оглушительно скрипнули. Раздался возглас, как будто кто-то вспомнил что-то важное, потом как бы что-то обрушилось на пол, и послышались завывания, хлюпанье. На полу посреди комнаты лежал, пряча лицо в сгиб локтя, человек и трясся, как в падучей. Перед ним в щербатом блюдце горела свечка. В комнате было нечем дышать, преобладали «ароматы» водки и солений. – Милейший, очнитесь, – заговорил Сорокин, и лежащий оторвал лицо от рук. Капитан, увидев эту физиономию, красную, как из бани, усатую, узрев узкие калмыцкие глазенки, и так невеликие, а теперь еще и опухшие, заплывшие, не сдержался, начал было: – Твою в бога душу… – но осекся, вспомнив о присутствии женского пола, и спросил вполне цензурно: – Мироныч, ты-то чего тут делаешь? Обходчик густо дыхнул спиртным, проговорил, едва ворочая языком: – К-коля… люди добрые. Каюсь, казните меня. – Чего это? – Я Тому со света сжил! Таскался за ней, ябеды строчил, прохода не давал, так я ж не знал, что она… она… того! – И, пьяно взвыв, он глухо стукнул лбом о пол. Некоторое время стояла тишина, прерываемая лишь всхлипываниями. Наконец Колька спросил: – Палыча позвать? – Да, хорошо, сходите позвонить оба, а мы тут подождем, – кивнул Сорокин. – Да, но… – начала было Оля, и капитан повторил: – Оба. 4 Ребята ушли. Машкин, с трудом отлепленный от пола, плакал пьяными слезами, продолжал городить несуразное. Про свою страстную – «аж огнем в грудях жгло» – любовь к Тамаре, про то, что если бы не уважал он капитана Сорокина, то из ревности «удавил бы, утопил бы и растоптал». Что как увидел, что теперь с ним она живет, совсем потерял голову. Что-то еще нес, да такую белиберду, что Николай Николаевич в какой-то момент понял: не хочешь свихнуться – отключи слух. В комнате было пустовато, казенную мебель распределили по нуждающимся, но два табурета и стол остались. К удивлению Сорокина, и бутылку не тронули: «А ведь могли бы хотя бы для виду отпечатки снять». Даже засохший шиповник был на месте. Николай Николаевич вспомнил, как, нещадно чертыхаясь, нарезал его, тогда живой, ароматный, в заповедном уголке – один он знал этот куст в одичавшем саду заброшенного дома. Как смотрела на него своими огромными глазами Тома, принимая эти веточки. Он решительно оборвал ненужную мысль, как налипшую паутину. «Так, все. Работаем. Что с высотой?» – продолжая сочувственно кивать бормочущему Машкину и делая вид, что стряхивает пыль да мебель переставляет, быстро, пятерней перемерил стол и для очистки совести табуреты – оказалось, что все предположил правильно: и стол семьдесят шесть сантиметров, и табуреты по сорок восемь. Вдруг почуял какое-то резкое движение за спиной, но, повернувшись, увидел лишь того же самого Машкина, размазывающего по мордасам пьяные слезы. Оказалось, что он решил добавить, прикладываясь к извлеченной откуда-то бутылке. «Спокойней надо быть», – сам себе посоветовал Сорокин и отнял у Машкина посуду: – Мироныч, больше не надо. Ты и так себе наговорил на статью с верхом. Будь на моем месте кто чужой, не знай я тебя, дурака… – Коля, Коля, прав ты, будя, – уныло согласился тот, отряхивая усы. Как раз вернулись ребята, вскоре подоспели и взрослые. Отозвав бывшее руководство в коридор, Сергей, всклокоченный, красный с быстрого шагу, привычно попросил распоряжений: – Что делать с ним, Николай Николаич? Звоню на Петровку? – Как хочешь, ты ж начальник, – проворчал Сорокин, но тотчас продолжил по-человечески: – Сережа, что ты? Пьяный он, сам видишь, человек не в себе, инвалид на голову. Если по каждому с белой горячкой на Петровку звонить… – Боюсь я его таким оставлять. Не дело. – Согласен, не дело. Я что предлагаю: его до утра в клеточке подержать во избежание неприятностей. – Снова жаловаться начнет. – Протокол оформи, как будто пьяный дебош устроил, – постесняется жаловаться. – Согласен. Вы как, еще тут? – Да, я еще тут, кое-что надо прояснить. Попозже в отделение загляну, доложу, если будет что. Сергей только и напомнил: – Не забудьте листок с печатью на место прилепить. – Ежели же ночевать негде – милости прошу, – вставил, проходя, Остапчук, придерживая под микитки пьяного Машкина. – Вопросы задавать будут о месте ночевки – полподъезда подтверждение дадут, не сомневайся. От столь красивой, безукоризненно круговой поруки у Сорокина на душе потеплело, чуть не на слезу пробило: «Дорогие, вот за это отдельное спасибо. Ни вопросов, ни ценных указаний, ни сомнений – а случись что, трибунал им светит. Нет, каких орлов воспитал!» Опера удалились, поддерживая Машкина, который, снова став слезливым, делал страшные разнообразные признания – того и гляди признается, что это он застрелил Кирова. Сорокин, встряхнувшись, сказал ребятам: – Так. Давайте уж наконец проверим версийку, а то Оля уже вон на часы поглядывает. – Я ничего, – тотчас отозвалась девушка, – там Светка, на нее можно положиться. А я готова. – Тогда вот что: влезай на стол, поднимайся на цыпочки и тяни руки вверх.