– В Японии? – Нет. – Она внимательно посмотрела на меня. – Во Франкфурте. – Понятно. Извините. – Я принялся что-то записывать, чтобы отвлечься от неловкой оплошности. – Значит, ваши дети говорят на двух языках? – Да, они говорят и по-немецки. – Вы много помните о том дне, когда все случилось? Она замолчала, обвела чайный пакетик по кругу в своей кружке ровно три раза, затем вынула его и положила на блюдце: – Мы собрали вещи и отправились к стойке регистрации, где стали ждать указаний. Помните, нам все время говорили подождать. – Да, помню, по-моему. – Иногда мне кажется, что моя память ошибается. – Я понимаю. Она обхватила кружку, согревая руки: – Тогда мы решили, что безопаснее не уезжать. Нельзя увозить детей туда, где не было ни самолетов, ни машин, ни любой другой возможности добраться домой. Мы и до сих пор не знаем, есть ли еще Франкфурт. И мы остались. Я откинулся на спинку кресла и сделал глоток зеленого чая. По ее лицу я понял, что сейчас она приняла решение что-то скрыть от меня. – И это все, что вы помните? – Такой день трудно вспоминать. В этом она была права. Я просмотрел свои заметки и спросил: – Может, в какой-то момент вы видели Дилана или Софию? – Нет. – А Натана, Мию или Сашу? – Помню, как Миа и Саша, держа друг друга за руки, смотрели в баре телевизор. – Она указала на бар. – Но Натана не помню. Я коротко пометил себе поговорить с Натаном, Сашей и Мией, если кто-то из них захочет со мной разговаривать. – А что-нибудь подозрительное помните? – спросил я. – Может, случилось что-то необычное? – Кроме бомбежки, ничего. – Она отвела взгляд и допила свой чай. – Ничего необычного. После обеда, когда мне надоело бродить по почти пустым номерам первого этажа, я решил, что на сегодня хватит и пора навестить Аррана. Мы не разговаривали с той ночи, когда, собственно, и не разговаривали, а только орали. С ним много времени проводит Натан, но мне не хотелось бы, чтобы Арран чувствовал себя в изоляции. Будто передозировка бросила на него тень, став весомой причиной не общаться. Искушение поменьше общаться с ним было довольно сильным, но, по-моему, по большей части это моя собственная проблема, чем что-либо еще. Попытку покончить жизнь самоубийством следовало рассматривать как крик о помощи. Как взрыв нестерпимой боли. А кому хочется иметь дело с чужой болью, когда едва справляешься со своей? С другой стороны, к самоубийству могло привести и чувство вины, но мне неловко приписывать Аррану такой мотив, забираясь в дебри рассуждений. По отношению к чему же он должен так сильно чувствовать себя виноватым и в чем, если это вообще имело место? Я стащил у Софии еще несколько конфет, потом пошел к комнате Аррана и постучал. Он открыл дверь, и я, чувствуя себя девочкой-скаутом, протянул руку: – Решил, тебе понравятся. Ухмыльнувшись, он взял конфеты и кивком пригласил меня зайти. В комнате стало чище. Или, во всяком случае, все вещи были распиханы по углам. Раньше я не видел у него электрогитару. – Играешь? – поинтересовался он, проследив мой взгляд. – Немного. – Я боялся, что он попросит сыграть, но ничего такого не последовало. – Ни одной заначки не осталось, – произнес он, сидя на кровати и опираясь на гитару, лежащую у него на коленях. – Нат все выгреб. Заставляет экономить даже травку, еще та зараза. – Я не за этим, просто пришел узнать, как ты. – Я присел на край кровати. Он пожал плечами: – Видишь же, все еще здесь. Мне вдруг подумалось, что он поделился со мной своей личной историей только потому, что уже планировал покончить с собой, но я придержал эту теорию при себе. Неожиданно я заметил, что смотрю в угол комнаты, думая о спиритической доске и жутком мальчике. – Прекрати его искать, – рявкнул Арран. – Ты пугаешь меня. – Извини! – поспешно проговорил я, осознав, что делал это в открытую. – Я не собираюсь заниматься ничем таким снова, если ты хотел спросить об этом. – Да нет же! Я просто пришел проведать тебя. – Измотался немного. Глупое время, чтобы пробовать, если честно. Я знал, в какой-то момент заглянет Нат, ждал, тоже подключится. – Больно было? Он посмотрел мне в глаза, явно удивленный моим вопросом. – Да нет, – произнес он, почти задумчиво, возвращаясь к настройке гитары. – Совсем не больно. Ощущение – как засыпаешь. А вот просыпаться… да, больно. – Прости. Мы просто… мы не знали, что еще можно сделать. – Не извиняйся, приятель. – Он потер серые круги под глазами. – На самом деле ты не сделал ничего плохого. Я был бы последней неблагодарной сволочью, если бы вякнул тебе хоть какое дерьмо насчет этого. Ты спас мне жизнь. И Томи тоже, но ее я еще не видел. Что с вами происходит? Отложив гитару в сторону, он наклонился ко мне и взял конфеты. – Я вроде расстроил ее, – ответил я. – Дерьмово, и чем же? – Ну, обвинил ее в ядерной войне. Арран пожевал губу. – М-да. Вот так и живем. Гарантированный повод для расстройства. Мне отчаянно хотелось поговорить с ней еще раз, но я не решался подойти, а сама Томи не шла на сближение. Она даже на завтрак и ужин не выходила: привыкла есть в своей комнате. Если она когда-нибудь и решит заговорить со мной снова, то только в свое время. – Видишь ли, я не считаю, что расстроил ее. Я на самом деле расстроил ее, – сказал я, прислонившись к изголовью кровати. – Да чтоб тебя! – перебил меня Арран. – Конфеты – супер. Где взял? – А то! У Софии позаимствовал. – Вот проныра. – Бонусы, когда приносишь реальную пользу. Она же кормит нас каждый день. – С ума сойти, сколько людей все еще просто работают. – Нормально. Он снова взял в руки гитару как гарантию безопасности: – Почему ты обвинил Томи в ядерной войне? – Потому что она… идеологически связана с людьми, которые развязали эту войну. – Сколько длинных слов! Похоже, она и правда достала, раз тебе не лень говорить «идеологически». – Гм… что поделаешь, раз так и есть?