— Да? Чтобы нас поскорее Гиена огненная поглотила? Или только меня, а тебя бы помиловал Judengott[8]? Бом промолчал. Он про себя решил, как поступать ему. На это его натолкнули слова молодого еврея Яши Нагдемана, с которым ему довелось поговорить с толком, находясь в его доме. — Как Вы выжили? Вы должны меня бояться и ненавидеть, Вы должны ненавидеть меня хуже черта. Так он сказал Яше Нагдеману, когда услышал от Мойши про год, проведённый в комнате. — Если шторы растворены, и в окна льётся свет, его перестаёшь замечать, и пользуешься им не как благом, а как данностью. А когда вокруг тьма, как в глубине шерстяного носка, но моль проест крохотную дырку в занавеске, и сквозь неё проникает тонкий, зримый и ширящийся луч — он и есть жизнь, которая есть Он. Я нашёл слова молитвы за эту жизнь, за свет. И за моль! Перемолов крепкими жерновами мозга слова Яши Нагдемана, Эрих Бом твёрдо решил, что ему дальше делать. Они с Руммениге доберутся до линии фронта, но там их пути разойдутся. Он пойдёт снова на фронт, в пехоту, и там станет убеждать камарадов повернуть стволы против бонз и закончить этот кошмар. А Курт пускай катится под гору, если он такой упёртый. Ничего этого он не стал говорить баварцу, которого он отнёс к тому типу людей, особенно расплодившихся перед нынешней войной, которым ничего нельзя втолковать такого, в чем они не способны убедить себя сами. Эрих знает одно: корову не превратить в лошадь, как ее не переубеждай, что ржать благороднее, чем мычать… И вот они пошли, один высокий, второй крепыш, с тележкой, взятой у Нагдемана, чтобы сойти за погорельцев, за скитальцев, а не за солдат Вермахта. Руммениге ворчал, что мало ему Judenpapier[9], так ещё и Judenkarre[10] толкай! Но Бом придумал сделать в оси тайник, в который он спрятал солдатские жетоны — чтобы предъявить, когда до своих доберутся. Но до своих они не дошли. Судьба сыграла с ними свою партию, как и опасался Руммениге, которому трудно отказать в жизненной опытности. Их подвела тележка Яши Нагдемана. Не отойдя пяти километров от дома злополучного Бертельсмана, они были задержаны советским патрулем комендантской роты — солдат казах, слабо говорящий по-русски, но зато имевший острый и пытливый глаз и в избытке упрямства, вспомнил, что именно такую тележку видел в руках другого человека. Ему немалого труда стоило объяснить старшему, что задержанные им люди — воры, и украли тележку у человека, который заходил к самому коменданту. Объяснения и жесты Курта, который вдруг оказался ловким притворщиком и изобразил еврея, которого необходимо отпустить, казах уравнивал одним ответом: «Разберися». Его лицо оставалось неизменным, как глиняная тарелка, высохшая на палящем солнце. Не прошло и часа, как об инциденте было доложено капитану Новикову. Глава 12. О том, как Костя Новиков идет за пистолетом Инга Барток — а именно так зовут девушку, — за завтраком оказавшись в компании Константина Новикова, да ещё столь внезапно, уже не могла сосредоточиться на той работе, которая потребовала от неё раннего вставания и медитации, чтобы стать и настырной и тактичной, и исключительно проницательной к удаче, от малейшего угла наклона личика которой зависит порой успех таких интервью, как с мэтром Нагдеманом. А вместо этого ее волнует и раздражает то, что для встречи с Константином она, знай, кого встретит, прыснула бы за мочку уха другие, более тонкие духи, а не дежурные, ничего не говорящие — и ей теперь совсем не нравилось, как она пахнет. И никак и слишком резко. Чихнуть хочется! Нет, с утра не любить саму себя — это плохой знак. Раздражение делает в ее глазах из Новикова интервента, и она охотно пересела бы за другой стол, что уже было невозможно, не поставив себя ещё в более неловкое положение, — и она то и дело, невзначай, трогала пальчиками мочку уха, как будто это могло приглушить или изменить запах духов, исходящий от этого источника. «Ужасно, что женщина ничего не может поделать с собой, даже если она достаточно умна, чтобы отдавать себе отчёт в том, сколь может быть безразличен запах ее шеи для мужчины, встреченного поутру за завтраком», — укорила себя девушка, чья попытка уговорить себя, будто интервенту нет дела до ее духов, зато есть дело до ее дела, только усилила раздражение — интервент снова оказался ей не вполне безразличен. Она ограничилась глотком кофе и ложкой джема на тосте. Напиток отдаленно напомнил о запахе настоящего кофе, а тост хрустнул столь оглушительно, что она испугалась, не рушится ли мир на ее зубах. «Журналист, как и артист, не должен испытывать стеснения от подвохов физиологии. Ты можешь пукнуть хоть при президенте Северной Кореи!» — вспомнила девушка присказку их главреда. И послала его в мыслях подальше. Ему бы такой хруст изо рта на всю Вену! Хотела бы она на президента сейчас взглянуть… Она резко поднялась, так что турок в феске едва не рухнул с цапельной ножки, и поспешила обратно в номер. — Воспоминание о завтраке заменяет моднице завтрак? — успел среагировать на неожиданную смену обстановки молодой человек. — Я на работе воздержанная, — отразила колкость девушка, хоть ее желудок в тот момент готов был польститься и на омлет, и на ветчинку, и на соленую рыбешку, тонко нарезанную и выложенную ломтиками на вытянутом серебристом блюде. — Значит, не возьмёте с собой? — Вас или яйца всмятку? Новиков не нашел остроумного ответа и сбился. Просто выговорить «меня» вдруг показалось ему унизительным! Ох уже эти человеческие отношения… Девушка воспользовалась замешательством и исчезла. «А что тебе мешает к нему приглядеться? И правильно надушиться? А, ты, культурная девушка в дальней командировке? До интервью еще сутки, еще есть, есть время», — поднимаясь к себе, вела с собой спор Инга. Она в чем-то уже уверилась, только никак не могла себе ответить на вопрос, какое же решение она все-таки приняла. Так бывает… По дороге в центр города ее не оставляла забота о том, верно ли она поступила, согласившись на странное предложение. Будучи человеком по сути серьезным, то есть имеющим привычку и навык измерить поступки по степени их возможного воздействия на собственную жизнь, она не обошла измерением этот эпизод своей жизни, не бедной на встречи, однако не столь богатой на любовные приключения, как могли бы подумать люди, имеющие превратное представление о журналистской профессии или поспешно судящие о некоторых качествах женщины по ее внешности, например, по форме ее рта… А она рассудила так: если взвешивать на самых больших весах, то на одной чаше — карьера, движение в которой сулит удачное интервью с Нагдеманом, карьера и уважительное отношение к самой себе как к профессионалке в своём деле, что не хуже многих, — а на другой, возможно, только возможно, но целокупная личная жизнь! Муж, дети, завершенный гештальт. Смешно… В двугорбом трамвае, наполнившемся у Политехнического института роем школьников, которые жужжали — ж-ж-ж на двунадесяти языках, Инга доехала до собора Карла, белого храма с мавританскими башенками, напоминающими Вене о недавней близости османов, и оттуда до Кернтенштрассе двинулась пешком, желая выветрить лишнее из головы. Сухой ветер налетал порывами, он сек щеки. Говорят, что этот ветер несёт песок от самой Сахары. Врут? Где она, эта Сахара? А Аргентина где? Какой ветер приносит Эрика Нагдемана в Вену? Культурный. Каблуки отбивают: «Са-ха-ра». Вот «Гранд Отель». Чрево здания, глядящего на парковое кольцо, открывает взгляду терракотовый швейцар, растворяющий высокую золоченую дверь. Из чрева на ветер выплывает кувейтский шейх. Он весь в белом, и мягкие туфли его белы. Его сопровождают два белокожих носильщика. За ними — жены, дочери, женщины — в чёрном. Каким уместным и благородным рядом с белым может выглядеть чёрный цвет. А вот сыновья. Они разнопестры, на одном — трико мюнхенской «Баварии». Диссонанс. Семью рассаживают в «Роллс Ройс». Кто может объяснить, почему вдруг становится интересно и даже необходимо остановиться посреди улицы, дождаться, как усядутся в лимузин чинные женщины без признаков возраста, как лимузин тронется, мягко оттолкнувшись шинами от асфальта, и увезёт шейхов наперекор ветру обратно, куда-нибудь в Сахару? Кто они тебе? В чем особая эстетика и интрига случайности пересечений судеб? Что за магия в слове Фата Моргана, о которой думал с грустью первый верблюд? Инга какое-то время следила за «Роллс Ройсом», как за большой тяжелой птицей, в воздухе от уверенности в своей силе покачивающей крыльями. Мысль ее едва не ухватилась за эту птицу, чтобы превратиться в мечту и так же качнуть крылом… Но нет, Сахара далеко, а отель Эрика Нагдемана уже в двух шагах. Вот дорогой торговый пассаж, от которого аж до Венского «бульварного кольца» доносится запах женских духов. Переплыть волну ароматов саженками или брассом — и она в «Бристоле», в покоях великого музыканта! Девушка прибавила шагу. Молодые носильщики у «Гранд отеля» проводили ее замершими взглядами. А Константин после завтрака тоже сразу ушёл в город. Понравился ли он журналистке? Нельзя сказать, чтобы ответа на этот вопрос не искало его сердце, но поэзии он готов был отдать ночь, а не день. Его занимало другое — окажется ли в офисе его старый приятель Герольф Штурм. Герольф — не вполне австриец, потому что жена у него русская, курносая, скуластая, в веснушках и на всю голову отмороженная. И мужа она воспитала, как подобает. То есть по образу и подобию. И коммерческих предложений от семейства Штурм Константин получил великое множество, одно веселее другого. Только дел с ними не разу не вёл — слишком уж лихой была Лена Штурм! — Костян, а давай к нам с Герычем в партнеры. Мы тут в секс-утехи вложились. Арендовали транспортный вертолёт, а в нем сделаем кабинки для утех богатых и красивых. И пересдадим дальше в наём, никакого сутенерства. А ты нам шли туристов — в Европу от Владивостока и Мурманска до Лиссабона. У вас — нас таких выше горла. Как тебе бизнес-план? — убеждала она его, сидя в голубеньких шортиках, ножка на ножке, и в голубеньком купальнике аж в пять утра в Костиной московской квартире, на старом топчане, покрытом клетчатой рогожкой. В тот год стояло душное лето, от Валдая до Подмосковья тлели торфяники, и им двоим не спалось, а Герольф, не сдюжив все-таки смеси водки, красного и пива, отполз в ванную, оставив на полу длинный кровавый след — австриец не выпустил из руки «гранату» старомодного портвейна. У Новикова с Ленкой никогда ничего такого не было. Друг и подруга. Настоящие приятели. Ленка в его жизни возникла через ее первого — а тот был приднестровцем. С гнильцой только оказался — кинул он Ленку и на деньги и на судьбу. Да и та не растерялась, нашла себе Герольфа. А Константин был и оставался. Другом. — Нет, Ленка, не мое это, — отвечал ей на это и на все другие предложения Константин, отвечал не напрягая ни на долю секунды свою коммерческую извилину и зная, что Лену не обидит и не удивит такой ответ. Вернее, удивит меньше, чем удивило бы согласие. А там уж начались 2000-е, и Ленка с Герольфом выросли, в их умелых руках оказались российские хоккеисты, возжелавшие заработать в Австрии. В Ленкином вконтакте стали с ней в обнимку появляться знакомые с юности небритые рожи с мешками под глазами. Она им доставала русой макушкой до груди. В тех же синих шортиках. Их красные лапищи, оказываясь на ее белом плече, накрывали его с горкой. Константин уважал русский хоккей и сам по молодости гонял шайбу, но чем-то его смущали эти лапы, не на том они месте, казалось ему. А с чего ему так казалось, он объяснить не мог, потому что Ленка была и должна была остаться «только другом». Почему? Кто так решил? А потому, что в жизни должно быть что-то незыблемое, иначе она, жизнь, вообще ничего не стоит. Так считал он, Константин Новиков, внук Петра Новикова. Жизнь — что вьюн, тянется вверх, пока есть за что зацепиться. — Ленка, а что, летучий бордель и шиксы меньше давали, чем хоккей и эти бегемоты? — тактично поинтересовался он. — Что, ревнуешь? Не ревнуй. Больше. И Герольфу мужики больше по душе… — Не сопьётся? — Пусть тренирует печень. А то что же мне все одной! Приезжай, давай замутим, от хоккея к боксу. Или к этим, гладиаторским боям. Ты же в этом что-то понимаешь? — Примерно как ты в хоккее. Ты и без меня справишься, а я на одно годен — твою печень чуть разгрузить. — В том и дело. Скучно мне тут без тебя. Друзей нет. — А те парни в доспехах? — Это которые с клюшками? Эти ребята порченные, у них нюх развился. На евробаксы. Хоккеисты Ленку с Герольфом кинули. А потом какие-то дяди из Екатеринбурга стали требовать от нее денег за невыполненный чужой контракт. Грозили бандитами. Навестили Ленкину мать в Новгороде-на-Волхове. И не дома, а на выходе из церкви. На Вену дохнуло девяностыми. Прислали Ленке фото с поэтической подписью. Ты живёшь ещё, моя старушка… Сергей Есенин. Ленка занервничала, попыталась отбиться сама, объяснить, уговорить, доказать, наконец, с помощью юристов. А потом поплакалась Константину. Так, от полноты чувств, без просьб о помощи. Посоветоваться! А с кем ещё? Герыч от испуга решил продать их общий домик под Веной, расплатиться и уехать к матери в Штайер, отсидеться. А Ленке — к матери, в Новгородчину. И видел он этих русских… В белых тапках. Новикову голос Ленки не понравился. Не такой должен быть у его друзей голос. С Герольфа что взять, он не друг, он бойфренд. И махнул Константин стакан водки, а там, среди ночи, поднял с постели своего приятеля-журналиста. Тоже, кстати, из тех еще, которые обнюхались с ним в Приднестровье… Прошла неделя, и дяди в Екатеринбурге в ответ на Есенина получили прозу со Второго канала — там скупыми фразами без деепричастных оборотов говорилось о передаче, которая будет посвящена связи российского спорта и рэкета. В России и за ее пределами. В письме предлагалось дать комментарии телеканалу по некоторым недавно выяснившимся обстоятельствам. Например, по Новгороду и Вене. Сибирские дяди после получения с нарочным такой почты бесследно исчезли с Ленкиного горизонта, ее семейное счастье было спасено, а Герольф пообещал Константину поить москвича односолодовым виски до конца дней. Чьих дней, уточнять не стали. Дней — и дней. Абстракция, как и традиция — тоже основа мироздания. Виски — хорошо, но, появившись в Вене, Новиков решил взять с шустрого маленького Герольфа должок другим. Пусть раздобудет ему «изделие». Из предосторожности не позвонив из Москвы ни австрийцу, ни бойкой на язык Ленке, и даже свой смартфон оставив на Родине, а левый мобильник — в номере отеля, Новиков сразу после столь насыщенного завтрака на перекладных немедленно направился в район Майдлинг — не самый изящный район Вены, если не принимать во внимание близость парка Шонбрюн и обилия пуфов — и к началу рабочего дня появился у стеклянной двери с вывеской GeLeAgentur. Сквозь массивное стекло можно было рассмотреть внутренность узкого помещения, втянутого в желудок здания. В самой глубине, на которую уже слабо проникал дневной свет, мерцали только-только включённые светодиодные лампы. Под ними медленно, по кругу, двигались продолговатые, высокие тени. Бюро уже открылось, в нем затеплилась жизнь, хотя манекены мужчины и женщины, одетых в хоккейные доспехи и вооруженных тонкими клюшками, напоминающими издалека копья, — манекены были подняты на подиум и казались огромными — они придавали офису сказочный, злодейский вид. Царство фэнтези. А вот и Герольф. Его силуэт. Спина штангиста, ноги футболиста, голова программиста. Его силуэт, вид со спины, ни с кем не спутать. Вот такое происходит с молодыми людьми там, где футбол — образ жизни, а бицепсы — мода. Кому они — восхищать девочек. Кому — мальчиков. А Герольф — и тех и этих, а, в первую голову, себя самого. Так полагал Константин. Хотя, сказать по правде, он, по нынешним временам, и наслушавшись от Ленки про здешний гендерный конструктивизм и про толерантность, каждого второго жителя Европы готов был заподозрить в неразборчивости… Константин решительно отворил дверь. — Здравствуй, Герольф, возвратились мы не все, — нараспев произнёс Новиков, возвещая о своём приходе. Между ним и австрийцем установился легкий шутливый стиль общения, тем более естественный, что Герольф знал и умел ловко вставить русские крылатые фразы из песен и фильмов, и тем более удобный, что этот стиль позволял обоим плыть в общении друг с другом исключительно по поверхности, потому что каждый из них знал, что испытывает антипатию к другому, и это взаимно. — Пробежаться бы с тобойу по росье! — обернувшись загорелым высоколобым лицом и обнажив ухоженные белые резцы, вторил ему австриец. На зубах он не сэкономил. Значит, не банкрот. Константин оценил мимику австрийца, так ловко и мгновенно изобразившую радостное удивление, как будто перед ним оказался без вести пропавший брат. Константин завидовал людям с подвижными и послушными лицевыми мышцами. В бизнесе это качество стало более важным, нежели твёрдые взгляд и подбородок. — Почему не позвонил, пацак, я бы Елену поднял! — предъявил Герольф. — Гравицапа случайно присела в Вене. А тебе — визит вежливости, плюс нетелефонный разговор. Должок пришёл востребовать, — отчасти слукавил Константин. Ленку он уж точно не желал вовлекать в дело, ради которого сюда пришёл. Австриец многозначительно кивнул. Да, он понимает, он из тех австрийцев, к которым нередко поутру заглядывают широкоплечие русские со слабо развитыми лицевыми мышцами и говорят о вещах, которые не доверили бы телефону. Привычным жестом он потянулся к полке, и на его ладони возникли две чистенькие рюмки. Другая ладонь сжимала длинную гусиную шею тёмной тяжелой и пузатой бутыли. Константин усмехнулся. Это граппа. Граппа-граппа поутру. Из офиса, с тыльной стороны, имелся выход во внутренний дворик, где в разгар рабочего дня любили устроить перекурчик обитатели местных контор. А из этого глубокого дворика, который походил бы на большой колодец, если бы не был отделен от высокого неба кроной большого клена, узенькая кишка вдоль каменной сплошной и слепой, без окон, стены приводила в ещё один, уже глухой карман. Там места чужим глазам и ушам не было. Переговорная, так ее называл Герольф. В стене имелась большая квадратная ниша с высоким бортиком, на который можно было поставить бутылку и даже присесть, как на жердочке. — Вот тут говори о том о сём. Герольф наполнил рюмки маслянистой жидкостью, в тени кажущейся желтой. У Константина не в первый раз закралось подозрение, что перед ним — не вполне человек, а немного робот, так монотонно, без выделения смысловых значений, австриец произносил русские фразочки. О том, о сём. — Поговорим… и о том, и о сём. В промежутках должна умещаться стопка водки… Новиков одним махом выпил граппы, австриец тенью последовал за ним. — Как она? Крепкая советская власть? Гость вплотную приблизился к хозяину, склонился к уху и коротко произнёс то, от чего австриец отпрянул. — Изделие? Ты приехал шутку пошутить? — Да, Герыч! Ради шутки, но мне оно нужно. Сможешь? И будет тебе весело и хорошо. Константин с высоты своего роста увидел, как покраснела лысинка на затылке маленького качка на крепких кривых ногах. Новиков подумал о том, что ему не жаль втягивать в преступный замысел этого человека, и, оказывается, появившаяся уязвимость его детского черепа жалости не пробудила. Это — честно. Наверное, плохо, но честно. Хотя, по сути, в жизни, протекающей под кожей, нет плохого и хорошего, а есть только честное и не честное. То, что в сей миг видится злом, назавтра выйдет добром. А послезавтра — вновь обернётся злом. Но оно не станет от этого больше или меньше честным. Геометрия Эвклида не добра и не зла… Хотя Константин Новиков-младший в школе ненавидел Эвклида! Дядя Эдик об этом был наслышан. Он, бывало, подмигивал, кивая Кириллу Петровичу и указывая на Костю, в самое темя, смеялся над плохими четвертными по геометрии. — Был бы твой пацан евреем, так вышел бы-таки математиком. Евреи не признают Эвклида. Эвклид — диктатура порядка. А евреи — против. И, таки, есть причины, — Эдик изображал одесский выговор. — Настоящая наука против диктатуры порядка. Она заодно с евреями и против неизбежности на временной оси. — И что же делать моему русскому? — потешно качал головой Кирилл Петрович, принимая шутливый тон друга. — Раз русский, то будет рваться в Гагарины. На орбитах параллели Эвклида как раз пересекаются! Да, Эдик обладал своим учением геометрии. По его теории, суть геометрии — это энергия, заложенная в сжатии космоса до молекул абстрактных фигур. По его учению, слабые энергии подобия — это самые главные силы связи человека со вселенной — а смысл есть способ связи. Пользуясь своей геометрией, Эдик многократно изобретал велосипеды, но порой осуществлял удивительные проникновения в будущее… Но в космонавты Костя не попал. Не вполне здоровые легкие. Китайцы считают, что «раньше» или «позже» вообще не существует. Он, Константин Новиков, не очень-то чтит китайцев с их отказом отделять добро ото зла. Перетекают из инь в янь и обратно… Однако в отказе от зависимости, зависимости от временной оси, есть важный резон. У человека должен быть и есть образ его целого, тот образ, где он целиком, собранный весь в одной свертке, в коде подобия, в молекуле, собранный весь из вчерашнего и завтрашнего — в себя вечного. Формула подобия этой молекулы рассчитывается иначе, чем на миру — она рассчитывается от смерти к рождению, в прямом и переносном. А путь как мораль, как сумма набранных в дневнике плюсов и минусов теряет значение, хотя и не обнуляется. Этот аттестат утрачивает силу. Значимую сумму составляет только пребывание вблизи особых точек судьбы, где она, судьба, и обретает значительную массу, становится историей, если следовать учению дяди Эдика о подобии и сжатой геометрии… В высшей математике это назвали «вычетом», интегралом по рельефу комплексного пространства по замкнутому контуру, от рождения до смерти… (Извини, дядя Эдик, Костя Новиков не стал ни математиком, ни космонавтом, но было время, и, спасибо морозящей мозг форточке, для души науку математики пригубил)… Звезды над Тирасполем попали в контур судьбы, и с тех пор обрели значимость особых точек жизненного пространства, вокруг которых и вычисляется интеграл. И серия марок М под этими звёздами обозначила особенно особую точку. Сто тонн весит вопрос, зачем Кирилл Петрович принимал подарки от раввина Яши Нагдемана… Факт соглашательства Кирилла Петровича воспринимается им, Константином Кирилловичем, как угроза его формуле подобия. Он не праздный, этот факт. От него зависит симметрия между его личным прошлым и личным будущим. Симметрия — основа геометрии жизни. Собственно, она — завершённая жизнь. А ты, Герольф, очень далеко от центра симметрии, твой череп не заботит Костю Новикова. И то, что ты испортишь его карму, когда достанешь изделие, которое отяготит его карман, тоже не заботит его. Карман — не совесть… — Сможешь? Или слабо? Мне нужно, и нужно быстро, Герыч! — Не слабо! Можно. Только осторожно, — выдал оборотец австриец. Часто ему так говорили гости из России, когда дело шло о сделках и кредитах. — Очень осторожно. Но раз можно, то нужно. Сегодня нужно. Новиков положил собеседнику на плечо ладонь, чуть придавил весом. Он помнил — на том месте, куда легла рука, изображён орёл, татуировка, которой гордится Герольф. Ему почудилось, что маленький орёл на мускулистом плече постарался расправить крылья. Тогда Новиков потянул руку на себя, и, наклонившись к подоспевшему уху, шепнул в него еще что-то, что должно было разрешить сомнения и страхи австрийца и ускорить поиск изделия… По прошествии трёх четвертей часа Константин покинул офис. Напоследок, на посошок, стременную и забугорную они выпили пулеметом, не обременяя друг друга тостами. Уходя, Новиков предложил знакомому не тревожить жену, Ленку, информацией лишней, обременительной и ей не нужной. Герольф понимающе кивнул аж три раза к ряду. А ранним вечером того же дня курьер принёс в гостиницу «Карлтон Опера» увесистую, крепко спеленатую скотчем картонную коробку, на которой был изображен современный дорогой гаджет. Айфон. С портье, принявшего передачу, курьер взял подпись и удалился. Портье, пожилой албанец, уже сто лет сидящий за стойкой в этой гостинице, взвесил на ладони коробку, думая о внуке, который уже с месяц как выпрашивает у деда такую вот модную радость. Вздохнув, портье набрал номер, в котором остановился русский. «Эти русские все ещё могут сорить деньгами», — с непонятным и неведомым иным людям и даже народам сочетанием неодобрения, зависти и восхищения сказал про себя албанец. Когда Новиков спустился, принял посылку и положил в руку портье два евро чаевых за труды его праведные, тот улыбнулся. «Пускай сорят… Все лучше, чем бездельники австрийцы, которые владеют гостиницами, живут как рантье или как рабовладельцы Рима, а на новое кресло для старика расщедриться не догадаются»… Костя Новиков не думал о портье. Им овладело ровное возбуждение, которое расходилось концентрическими кругами от лица по всему телу. Все шло пока по его плану, а это не могло не настораживать и не побуждать готовиться к сюрпризам в самом последнем акте. Оказавшись в номере, он извлёк из шкафа костюм. Это был новый, купленный днём костюмчик. Костюм, уложенный в полный рост на кровать, похож был на тень человека. Возле него, вдоль, вытянулся галстук. Новиков ненавидел галстуки, но знал в них толк. Так тоже бывает… В иной день вид тени с галстуком вызвал бы на его лице усмешку или ухмылку, но нынче он остался сух. Ему подумалось, что вот такой темный костюм-тень сопровождает человека в рай.