2015 г. Удивительно, как можно потерять что-то, а потом снова это обрести. В одном все люди похожи: никто не знает, что его ждет. С самого рождения мы становимся участниками того, что я называю «лотерея жизни». Меня вырвали из рук моей биологической матери в возрасте восьми лет; потом у меня появилась приемная мать, которая умерла от рака; и вот, когда мне исполнилось уже тридцать два, я собираюсь снова встретиться со своей биологической матерью. Я и сама не знаю, как описать то, что я в этот момент чувствую. Я рада снова увидеться с ней, спустя двадцать четыре года, но в то же время мне страшно. А если при встрече я не почувствую родства с ней? Столько всего произошло со мной за эти годы – и с ней, разумеется, тоже. Что если мы ничего друг к другу не почувствуем? Что если тот образ героя, что жил в моей голове, померкнет? Что тогда станет с историей моего детства? А с моими воспоминаниями? Мы с Ривией стоим рядом с припаркованной арендованной машиной. Мы приехали в БелуОризонти – часа два с половиной на самолете от Сан-Паулу, в глубь страны, и еще шесть часов от Диамантины, где я родилась. Там теперь и живет моя mamãe с сестрой, моей тетей Виторией. Брайан упомянул лишь, что мама больна и дела у нее не очень хорошо. Я и сама не хотела больше ничего слушать, чтобы не делать преждевременных выводов и узнать о маминой болезни от ее родных. И вот я здесь, охваченная одновременно волнением и страхом. Мы оставляем машину и спускаемся с невысокого холма, по протоптанной дорожке, метрах в пятидесяти от того места, где живет mamãe. Крепко сжимая руку Ривии, я вдруг вижу, как у дома, к которому мы идем, три пожилых женщины, открыв ворота, выходят на тротуар. Удивительно устроен наш мозг. Так странно, когда лицо, которое ты не видел двадцать четыре года и уже совсем забыл, внезапно предстает перед тобой. Я смотрю на этих трех женщин и безошибочно узнаю свою мать. Не менее странно устроено и тело: безо всякой команды от мозга оно само направляется к mamãe. Я вижу ее улыбку и немедленно узнаю: точно так же она улыбалась и когда я была маленькой. Я смотрю в ее глаза и вижу в них любовь и тепло. Я слышу ее голос и узнаю его, хотя и не понимаю, что она говорит. Мы обнимаемся, и я чувствую, как глаза наполняются слезами, но сдерживаюсь. Как странно, что человек способен настолько себя контролировать, когда произошло столько всего, что не поддается контролю. Я отступаю назад, чтобы поприветствовать двух других женщин – маминых сестер, Виторию и Эльзу. В лице Витории мне чудится что-то знакомое – должно быть, это она была вместе с мамой, когда мне прокалывали уши. Мы обнимаемся, и они, похоже, искренне рады меня видеть. Снова и снова я слышу свое имя – Криштиана. Здесь я Криштиана, и никак иначе. Это так странно, но в то же время приятно. Я снова обнимаю mamãe, а Ривия уже начала переводить. Моя семья приветствует ее так же тепло. Пока Ривия болтает с остальными, у нас с мамой появляется возможность побыть немного наедине. Я смотрю на нее. Женщина, которая была такой высокой, когда я была маленькой, теперь намного ниже меня ростом. У нее короткие, кудрявые черные волосы, в которых тут и там мелькают серебряные нити. Глаза темно-карие, зубы ровные и красивые – и я понимаю, что они искусственные. С виду кажется, что она в полном порядке. У нее большие уши – ну, во всяком случае, намного больше, чем у меня. В остальном мы очень похожи, и я замечаю еще большее сходство между ней и моим братом Патриком. У нас с мамой одинаковые носы. Я неосознанно дотрагиваюсь рукой до правой стороны верхней губы и несколько раз хлопаю по ней указательным пальцем – и снова смотрю на маму. Она улыбается и что-то говорит, медленно и как будто немного вымученно. Ривия переводит, что у нее там была большая родинка, но она ее удалила. Я улыбаюсь: теперь понятно, чего не хватает. На mamãe пестрое платье до колен, а сверху – розовый кардиган. Она красивая и кажется счастливой. На мне – черные шорты и оранжевый топ. Платья, которые я приготовила для этого дня, так и остались лежать в чемодане. Мы решаем войти в квартиру, и пока мы поднимаемся по лестнице, мне снова становится не по себе оттого, что я не понимаю языка. Теперь вся надежда на Ривию. Боже, какое счастье, что она здесь, со мной! Должно быть, я все-таки сделала что-то хорошее, чтобы заслужить такую замечательную подругу. Дверь открывается, и мы входим в просторную, светлую квартиру. На белой стене слева от двери – разные семейные записки. Я понимаю некоторые слова: «Добро пожаловать домой», «Радость», «Счастье» – и еще там есть пара милых рисунков на клочках бумаги. Я подхожу к одному из них: на нем – шведский и бразильский флаги, а между ними слова: «Семья снова вместе». Мои глаза вновь наполняются слезами. Для меня так много значит то, что они нарисовали шведский флаг и видят в нашей встрече воссоединение. Глядя на эти два флага, я вижу себя саму – две мои страны, две семьи, моих друзей и две такие разные жизни. Mamãe видит мои слезы и извиняется, что сама не плачет. Она говорит, что через столько прошла, что теперь из нее не так-то просто вышибить слезу. Я улыбаюсь ей так тепло, как только могу, и отвечаю, что понимаю ее и могу плакать за нас обеих. Не знаю, сколько из сказанного мной удается перевести Ривии, прежде чем мои тетушки переходят на полную скорость. Мы проходим на кухню. Я вручаю маме подарок, что привезла ей – желтую коробку конфет «Бон-О-Бон», точно такую же, как когда-то подарила мне она в приюте. Мама с улыбкой принимает. Глаза у нее вспыхивают, но я не уверена, что это оттого, что она вспомнила, что это те самые конфеты. По задорному блеску в ее глазах я понимаю: она сладкоежка. Тут с обеспокоенным видом подбегает моя тетя – оказывается, у мамы диабет. Я киваю и отвечаю, что тогда лучше забрать у мамы коробку. Но когда мы это делаем, мама моментально грустнеет. Мне же становится смешно оттого, что ни она, ни я не умеем скрывать свои чувства. Но улыбаясь маме, в глубине души я испытываю разочарование: она забыла. Я опечалена тем, что то, что так много значило для меня, для нее, похоже, было не так важно. И в то же время, в том, как она взяла эту коробку, есть что-то трогательное. К тому же я разочарована в себе самой. Передо мной стоит женщина, которая так много значит для меня, а я привезла ей коробку конфет! Мне что – пять лет? Надо было подарить ей красивое золотое ожерелье с медальоном с нашей с братом совместной фотографией. Нет, правда, вы можете себе это представить? Коробка конфет, которая могла бы убить ее или сильно ухудшить ее самочувствие! Но для меня этот выбор был очевиден – он ассоциировался у меня с одним из самых светлых воспоминаний из жизни в приюте. И я хотела показать mamãe, что я помню и ценю то, что она для меня сделала, и что я на самом деле ее дочь, которая вернулась. Разумеется, я сильно изменилась, но я все еще ее дочь. Мы отправляемся на мини-экскурсию по квартире, и mamãe показывает мне свою комнату. Потом она садится на кровать и говорит, что хотела бы, чтобы я осталась у них переночевать. Поразительно, как естественно у нее это получается, и я внезапно чувствую к ней невероятную нежность. «Интересно, – думаю я, – мне с ней так легко из-за того, сколько мы пережили вместе, через что прошли, или просто потому, что мне знакома эта ее манера поведения?» Она в точности такая, какой я ее помню: мягкая, нежная, упрямая, добрая, забавная, любящая – и в то же время в ней угадывается темперамент. Во многих ее жестах я вижу себя. Но главное объяснение тому, почему мне с ней так комфортно, – в том, что она осталась такой же, какой была тогда, когда была мне защитой, моим самым любимым человеком, моей вселенной. Я улыбаюсь и говорю, что сняла номер в гостинице, но в будущем, когда буду приезжать, всегда буду оставаться ночевать у нее. Вид у нее немного разочарованный, но я тут же говорю, что буду часто приезжать. Пока я не готова. В конце концов, прошло столько лет, и мне нужно время – время, чтобы переварить и осознать все те эмоции, что бушуют во мне. Мы возвращаемся на кухню, где мои тетушки уже накрыли огромный стол. Мы садимся и едим, и эта домашняя еда удивительно вкусная. На столе – курица, рис, маленькие empadinhas [6] с разными начинками, овощи, оливки, мясо, еще мясо и сырные шарики. Разумеется, мы пьем «Скол» – бразильское пиво. Комната наполнена гулом голосов, а я думаю: «Сижу тут рядом со своей матерью и ни слова не говорю по-португальски!» Внезапно я принимаю решение: вернусь домой и начну его учить. Удивительно, как язык может совершенно стереться из памяти. Я с благодарностью смотрю на Ривию. Что если бы ее здесь не было, и некому было бы переводить? Я рада, что она сразу понравилась моим родственникам, а они – ей. Во время этого вкусного обеда мы разговариваем о минувших годах. Я узнаю, что после того, как нас с Патриком усыновили, мама жила на улице еще четырнадцать лет. Мне тяжело слышать, что жизнь так жестоко с ней обошлась. Мама и тетушки наперебой рассказывают свою историю. На любой вопрос, требующий однозначного ответа, они выкладывают мне полный отчет со всеми подробностями. Друзья часто говорят, что я такая же. Ривия замечает, что это типично бразильская манера. Во всех их историях я пытаюсь вычленить и понять то, о чем спрашивала, то, что хотела узнать. Мама рассказывает, что рассчитывала оставить нас с Патриком в детском доме на пару лет. Она была уверена, что это временно. Когда нас усыновили, она не знала, где мы, и никто не хотел ей отвечать. Мои тетушки не знали, что мы с Патриком в детском доме, а когда узнали и отправились за нами, то выяснилось, что это приют и что нас усыновили. Персонал приюта сказал моим тетушкам, что мы там больше не живем, но никто не хотел говорить, куда мы подевались. Все эти двадцать четыре года никто из моих родственников не знал, где мы и живы ли мы вообще. При этих словах мне становится грустно. Представьте, каково это: не знать, где твой ребенок и жив ли он. Витория говорит, что мама разговаривает со мной каждую ночь перед сном, и сама Витория иногда шутит над ней, заглядывая в дверной проем и притворяясь мной, и они с мамой смеются. От этих слов у меня становится тепло на душе, но в то же время мне больно слышать о том, что мама со мной разговаривает вечерами. Мне хочется сказать ей, что и я все эти годы с ней беседовала, и что столько раз, когда мне было страшно или когда я делала что-то не так, я слышала в голове ее голос. Но я молчу. Столько всего нужно понять и осознать! Надеюсь, что в будущем у нас еще будет шанс нормально поговорить. Mamãe говорит, что долго бродила, ища меня и Патрика. Она обошла весь Сан-Паулу, вернулась в Диамантину, осмотрела все места, где мы ночевали. Я спрашиваю, как долго это продолжалось, и ответ ранил меня: Витория говорит, что она до сих пор не прекратила поиски. Они не раз находили ее босую, бродившую по улицам с истертыми в кровь ногами, а когда забирали ее домой, она снова сбегала и отправлялась нас искать. Витория говорит, что с того дня, как моя мать стала жить у нее, одна из моих кузин, бывало, садилась вместе с ней в машину, и они ехали искать ее детей. Mamãe кивает и добавляет, что всегда знала, что когда-нибудь я вернусь. Ну конечно, отвечаю я с улыбкой. И все же я не понимаю, почему никому не сказали, что с нами случилось. Я считаю, что гуманнее всего со стороны приюта и судов Бразилии было бы сообщить моей матери и ее семье, что нас усыновили и мы уехали в Швецию. Это избавило бы мою мать от стольких страданий. При мысли о том, как она бродит по улицам, сбивая в кровь ноги, мне больно и грустно. Витория говорит, что вот уже десять лет ухаживает за моей матерью. Тогда я спрашиваю ее о маминой болезни, и она отвечает, что у мамы диабет и каждый день ей нужны инъекции. Нужно тщательно следить за тем, что она ест, а это нелегко, потому что мама любит сладкое и жирное. Тут мама вставляет, что не любит салат, а я возражаю: он ведь такой вкусный! Mamãe игриво смотрит на меня, словно я ее предала, и шутливо отталкивает. Я смеюсь. Мне так легко рядом с ней. Но теперь, увидев ее и немного пообщавшись, я понимаю, что она страдает не только от диабета: Витория сказала, что мама принимает лекарства от шизофрении. В моей голове тут же возникает тысяча мыслей, и я пытаюсь сосредоточиться. Услышать такое нелегко, и я изо всех сил пытаюсь справиться с огорчением. Я спрашиваю ее: каково маме жить с подобным заболеванием? Витория отвечает, что лекарства помогают, но иногда mamãe видит то, чего не видят другие. Я спрашиваю, когда это началось, и она говорит: должно быть, когда я родилась или несколькими годами позже. Я пытаюсь переварить услышанное. Внезапно я понимаю, что маме было почти столько же лет, сколько мне, когда я родилась. Какова вероятность, что мои дети, когда они у меня будут, унаследуют это? А если и я заболею? Но самое главное – я думаю о том, каким непростым было мое детство, как я защищала свою мать, как сильно я хотела быть с ней и какое потрясение испытала, прочтя в документах подтверждение того, что она была душевнобольной. А теперь и они говорят, что это правда, и что она, возможно, уже была больна, когда я была маленькой. Я смотрю на mamãe и думаю: а что если и те периоды, когда она оставляла меня одну, как-то связаны с ее болезнью? Я вспоминаю, как мы бродили по лесам, как болели и ныли у меня ноги, все в ссадинах и мозолях, но мама только шла вперед и велела мне не отставать. И хотя в моей памяти осталось множество счастливых воспоминаний, есть моменты, которые я так до конца и не поняла. Может быть, ее болезнь все объясняет? Я вспоминаю, как она истерически кричала у ворот приюта, и гадаю про себя, не связано ли и это с болезнью. То, что она не понимала, что должна была делать, и никто ничего ей не объяснил; и то, что она не явилась в суд. Мне больно об этом думать, и я снова чувствую себя брошенным ребенком. Я знаю, что она никогда нас не била, но если бы она была совершенно здорова, то не оставляла бы меня одну так часто. Но больше всего меня беспокоит мысль о том, что, возможно, я всегда подозревала, что персонал приюта прав насчет болезни моей матери. Я не могу отделаться от мысли, что, возможно, продолжала отрицать это и повзрослев, только оттого, что не хотела предавать свою мать. Я понимаю, что в детстве понимала ситуацию не лучше, чем сейчас, но чем старше становилась, тем крепче цеплялась за это отрицание, хотя голосок в голове твердил обратное. Невзирая даже на воспоминания, которые я не всегда понимала. Мне не хотелось, чтобы это оказалось правдой, и единственным способом не дать волю сомнениям было ни на секунду не верить этому настойчивому голоску, продолжавшему твердить «А вдруг?» Нелегко признать, что я стала жертвой собственного отрицания. С моей стороны это было наивно, но в то же время я понимаю: это самое отрицание помогло мне выжить. Но как больно осознавать, что этот красивый стеклянный шар был с трещиной. В детстве мне все виделось в черно-белых тонах, я не могла иначе. Из-за своего упрямства, даже повзрослев, я отказывалась прислушаться к шепоту в голове, который сомневался в умственном здоровье мамы. Mamãe говорит, что ей явился Бог и велел оставить нас в детском доме. Если бы она знала, что нас у нее отнимут, то не послушала бы его. Я улыбаюсь, не зная, что делать. Не могу же я просто сказать ей, что я благодарна за то, что «Бог» ей это подсказал, – ведь на самом деле так и есть. Я чувствую, что разрываюсь надвое. С одной стороны, я испытываю разочарование и не знаю, как сложится наше дальнейшее общение и как повлияет на него ее болезнь. Но, с другой, я поражена тем, что, несмотря на болезнь, она окружила меня любовью и теплом, смогла воспитать и научить быть верной. Я знаю, что эти чувства не раз спасали меня. Но самое поразительное то, что маленькой Криштиане удалось выжить в пещерах, на улице и в трущобах. Впервые в жизни я по-настоящему осознаю, через что прошла и как горжусь той маленькой девочкой, которая так отчаянно боролась. Внезапно мама снова спрашивает о Патрике. Мне это приятно: она уже несколько раз спросила о нем. В ее любви не может быть сомнений, я всегда ее чувствовала. Многое всплывает во время нашей беседы. Например, я узнаю, что моего биологического отца звали Бето, и его убили, когда я была маленькой. По тому, как мама о нем говорит, я понимаю, что она его очень любила. Я пытаюсь представить свою семью – одновременно новую и старую. У матери моей матери было двадцать детей. – Погоди-ка! – вмешивается Витория и принимается спорить со своей старшей сестрой Эльзой о том, сколько все-таки было детей – двадцать или двадцать один. Мы с Ривией потрясенно переглядываемся. Я прошу Ривию спросить у моих тетушек, сколько у меня двоюродных братьев и сестер – в ответ они лишь разводят руками: они давно сбились со счета. В этот момент я думаю о том, что хорошо бы их всех найти. Все перебивают друг друга, но ясно одно: мамины родители жили в Диамантине. Жили они неплохо, дедушка был щедрым человеком. Когда к нему приходили за помощью, он часто одалживал деньги, но редко получал их назад. И вот понемногу семья дошла до того, что едва сводила концы с концами. Однажды, когда моей матери – самой младшей из их огромного выводка – было четыре года, он покончил жизнь самоубийством: застрелился. Бабушка осталась совершенно одна с кучей детей, а через два года, когда маме было шесть, умерла и она. Маме пришлось отправиться в Рио-де-Жанейро, к брату. Кажется, никто не хочет рассказывать эту историю целиком: чувствуется, что им неловко, но в конце концов они признаются, что у маминого брата были проблемы с алкоголем, и он плохо с ней обращался. Когда ей было четырнадцать, она в буквальном смысле выпрыгнула из окна и сбежала. Потом у нее родилось двое детей – мои старшие братья. Я спросила о них и узнала, что один умер, а куда делся второй, никто не знает. Еще у мамы был ребенок после Патрика, и одна бездетная состоятельная пара предложила ей за него деньги. Пока она была беременна, они давали ей денег и оплачивали медицинскую помощь, а потом забрали ребенка. Когда же мама передумала и захотела отдать им деньги, а взамен вернуть своего ребенка, было слишком поздно. Я спрашиваю: где он теперь? Но они о нем ничего не знают. Я до сих пор помню шрам от кесарева сечения, который показывала мне мама в один из своих визитов в приют, когда я спросила о своем младшем брате, которого назвала Эрик. Помню, как хотела его увидеть – хоть разок! – чтобы знать, как он выглядит. Внезапно, после всего услышанного за эти несколько часов, я чувствую себя совершенно измотанной. Я вижу, что и Ривия уже устала переводить, и спрашиваю: «Может быть, нам пора вернуться в отель и отдохнуть?» В ответ она испепеляет меня взглядом и заявляет, что ни за что на свете не скажет моей семье, что мы уезжаем, когда мы не виделись двадцать четыре года. Я знаю, что она права, но я так устала! В этой поездке на меня свалилось столько впечатлений, столько воспоминаний, требовавших осмысления, и в особенности – волнение и предвкушение этой встречи. Столько лет я ждала этого дня – с самого детства, когда скучала по mamãe и хотела ее увидеть, когда гадала, как она себя чувствует и жива ли; когда в юности я думала о ней и перешептывалась с ней, когда меня никто не слышал; когда, повзрослев, думала, что она, должно быть, уже умерла, потому что не представляла, как можно выжить в тех жалких условиях, в которых нам приходилось существовать. Столько раз я представляла, что скажу ей, когда снова увижу, – если мы еще когда-нибудь увидимся. И вот теперь, после стольких лет, я стою рядом с женщиной, по которой так тосковала, и чувствую совершенное опустошение. Словно на моих плечах лежит груз всего мира, и я могу наконец остановиться и сбросить его, но все мои мышцы ноют и болят. Я знаю, что должна бы ценить каждое мгновение этой встречи с моей матерью, которую подарила мне судьба, но в этот момент мне хочется лишь одного: вернуться в отель и лечь спать. Теперь, когда мы снова нашли друг друга, мне хочется верить, что у нас еще будет время и жизнь даст нам еще один шанс. И все же я медлю. Как знать, сколько на этот раз отмерила нам судьба? Я благодарна ей за эту встречу, поэтому собираю остатки энергии и стараюсь насладиться этим чудом. Наконец мы возвращаемся в отель и отдыхаем. Чуть позже, в тот же вечер – праздник, и я надеваю длинное черно-белое платье. На празднике – другие члены моей семьи, несколько моих двоюродных братьев и сестер и их дети. Громко играет бразильская музыка, все смеются и обнимаются. Все пьют пиво, и хотя я никогда особенно его не любила, но уже перешла к третьей бутылке. Дельза, одна из моих двоюродных сестер, передает мне еще пиво, и я благодарю ее. Она смеется – похоже, я ей нравлюсь, – и говорит, что это у меня в крови. Семья соглашается, а испытываю гордость оттого, что они приняли меня за свою – пусть даже речь только о пиве. В этот момент я счастлива уже тем, что мне здесь рады, и что я – член семьи. В течение вечера несколько человек осторожно спрашивают меня, не сержусь ли я на семью за то, что все вышло так, как вышло; за то, что они не заботились обо мне и маме, когда мы жили в пещере и на улице; за то, что сдались и не искали меня и брата, и за то, что не смогли обеспечить моей матери должный уход. На эти вопросы нелегко ответить. Честно говоря, я до сих пор не все понимаю. Но я прекрасно осознаю, что мы живем в совершенно разных мирах, что жизнь – непростая штука, и не все можно понять. Но сильнее всего – чувство благодарности за то, что я получила возможность снова с ними увидеться. Я изо всех сил стараюсь дать им понять, что не держу на них зла и что я рада знакомству со всеми ними. Что было, то было. Какая теперь разница, кто и что сделал и что можно было сделать по-другому? К чему теперь злиться на мою семью? Будущее будет таким, каким мы сами его создадим, и я не собираюсь лишать себя и свою бразильскую семью возможности на воссоединение. Мы обнимаемся и идем танцевать в маленькую комнату с телевизором. Они учат меня нескольким танцевальным па. Мы с мамой танцуем вместе. У нее болят бедра, поэтому мы просто раскачиваемся из стороны в сторону в ритме музыки. Потом начинается песня побыстрее, и моя тетя Эльза, которой восемьдесят шесть, принимается лихо отплясывать – а я только диву даюсь, как ей удается так плавно двигаться. Сама я едва поспеваю за ритмом и со смехом думаю, что природа была к ней благосклонна. Все фотографируются. Мы продолжаем танцевать, и я думаю, что, наверное, это лучшее – или, во всяком случае, самое бразильское – завершение вечера. Я смотрю на маму и внезапно, охваченная эйфорией, понимаю, что ее болезнь ничего не меняет ни для меня, ни для моих воспоминаний, ни для моих чувств. Учитывая то, через что ей пришлось пройти, да еще если прибавить к этому ее болезнь, моя мама еще сильнее, чем я думала. В этот момент мама снова спрашивает о Патрике, и я отвечаю, что он приедет через несколько дней и что ему не терпится встретиться с ней. Я изо всех сил надеюсь, что их встреча пройдет хорошо. Патрик был совсем маленьким, когда они с мамой расстались, и я не знаю, как они поладят в будущем. Но надеюсь, что между ними возникнет крепкая связь – и сама я тоже намерена быть к ней как можно ближе. В этот момент я не сомневаюсь: так и будет. Я уже поняла: у человека можно отнять все, но пока ты идешь вперед, не останавливаясь, все возможно. И одна из женщин, научивших меня этому, сейчас стоит передо мной и говорит со мной, словно время остановилось. Я называю ее mamãe, и страх, что при этом мне станет неловко, испаряется сам собой. Вернувшись в отель в этот вечер, я ищу в интернете информацию о маминой болезни – сама я не так много знаю о шизофрении. Знаю лишь, что это какая-то форма душевного расстройства, при которой человек видит реальность иначе, чем остальные, и обычно этим страдают всю жизнь. Из интернета я узнаю, что она формируется при сочетании наследственных и внешних факторов. Есть генетическая склонность, из-за которой вероятность формирования этого расстройства увеличивается при подверженности стрессу или тяжелых жизненных обстоятельствах. Применительно к маме это еще мягко сказано. Кто бы не сошел с ума, если бы ему каждый день приходилось бороться за выживание на всех возможных уровнях? Все последующие дни я активно общаюсь с матерью и своей семьей. В какой-то момент она спрашивает, вижу ли я отца, Бога или Иисуса. Мой ответ – нет – кажется, немного расстроил ее, но она замечает, что, возможно, когда-нибудь я их увижу. Я же про себя надеюсь, что этого никогда не произойдет. Я вспоминаю то время, когда мы с мамой сидели в нашей пещерке и любовались красотой Диамантины – когда она рассказывала мне о Боге и Иисусе, были ли уже тогда эти визиты из другого мира? Я немного побаивалась этого момента – боялась, что мне будет неловко слушать, как моя собственная мать отправляется в другой мир, а точнее – гости из другого мира приходят к ней, и она разговаривает с теми, кого не может видеть никто другой. Но в этот момент я не чувствую никакой неловкости, а воспринимаю происходящее как сказку из детства. Mamãe говорит, что видит моего отца Бето, Бога и Иисуса. Похоже, она рада их визиту, и я почему-то тоже счастлива. Она много смеется, а я поражаюсь тому, что после всего, что ей пришлось испытать, она все еще не разучилась это делать. Я думаю о том, что она сказала мне в тот день, когда мы впервые встретились спустя двадцать четыре года – что после всего, через что она прошла, вышибить из нее слезу не так-то просто. При этом воспоминании сердце у меня сжимается, и я думаю о тех ударах судьбы, что она приняла, когда я была маленькой. Тогда ей пришлось несладко. Я чувствую, как глаза начинает жечь. Мама не просто сказала мне нужные слова и дала силу, чтобы идти вперед – она сама никогда не изменяла своему совету: никогда не останавливайся. И я благодарна за то, что мы обе упорно шли вперед, и наконец, пройдя такой долгий путь, снова встретились. По вечерам, когда мы возвращаемся поздно, я не сразу засыпаю, а сворачиваюсь под одеялом и думаю о маме. Мне грустно оттого, что она больна, что никто не позаботился о ней и не помог, когда она попала в беду. Грустно оттого, что службы социальной защиты, существующие в Швеции и других странах, в Бразилии отсутствуют. Но когда я начинаю плакать – это слезы искренней благодарности. Подумать только, какими важными могут быть всего три слова: никогда не останавливайся. И еще я думаю о другой моей маме, Лилианн, и о том, как бы мне хотелось разделить этот момент с ней. Уверена: обе мои матери прониклись бы друг к другу симпатией и уважением. В своем воображении я представляю, как мы сидим в нашей пещерке – Лилианн, Петронилия и я. Моя шведская мама Лилианн в своей модной одежде, мама Петронилия сплетает пальмовые ветви – и обе они в унисон кричат мне, чтобы я была осторожна и не свалилась, лазая по деревьям. Заново научиться дышать 1999 г. После смерти своей приемной матери я всеми силами старалась запретить себе чувствовать. Внутри меня роилось столько эмоций – новых, старых, пугающих чувств. Столько всего изменилось, и при этом не было ничего нового. Я была полностью опустошена. Однажды, вскоре после похорон моей шведской мамы Лилианн, я сидела одна в своей комнате в Виндельне, уставившись в темноту. Уже перевалило за полночь, а я не могла уснуть. Казалось, на сердце у меня лежит непосильная ноша, и каждый вдох давался с трудом. А потом внезапно я ощутила покой и физически почувствовала тепло и безопасность, исходившие из этой тьмы, и затихла. С того момента я стала пытаться взять себя в руки и научиться управлять своей болью. Когда никто не видел, я садилась в уголок и пыталась заново научиться нормально дышать. Но даже это простое действие давалось мне с трудом. Я запиралась в одном из рекреационных помещений школы и пыталась вспомнить, как дышит нормальный человек, которому не приходится хватать воздух через трубку. Иногда я смотрела на себя в зеркало и думала – и повторяла про себя, – что все будет хорошо и я со всем справлюсь. Продолжая смотреть на свое отражение, я повторяла громче: «Я справлюсь». Затем я открывала дверь, выходила в коридор и улыбалась первому встречному или просто знакомому, словно говоря этой улыбкой, что все хорошо. О помощи я просила редко. Разумеется, этого было мало, и постепенно я это поняла. Без посторонней помощи я увязну в этой пучине, и тогда мне уже никто не сможет помочь. Тогда бесполезно будет делать искусственное дыхание – если я утону, то умру. Осознание того, что от утопления меня может спасти обычная соломинка, невероятно пугало. Когда кажется, что все вокруг распадается на куски и летит ко всем чертям, ощущение паники внутри только нарастает. Я начала понимать, какой силой обладают эмоции и как трудно они поддаются рациональному контролю. Боль, печаль, гнев, ненависть, растерянность, тревога, горечь, утрата, одиночество, чувство вины, разочарование, страх и чувство долга – все они могут ввергнуть в эмоциональный хаос, если дать им волю и позволить завладеть собой. Все мы в чем-то похожи и при этом совершенно разные. Если количество боли хоть немного превышает привычное, боль умножается на чувство вины и вместе они приводят к одиночеству. Мы возводим вокруг себя высокие стены защиты, такие толстые, что разуму сквозь них ни за что не пробиться. Но разум делает то, что у него лучше всего получается: ищет способ обойти эти стены, перелезть через них или сделать подкоп. Фундамент моих стен был заложен еще в трущобах и на улицах Бразилии. Этим фундаментом стали страх, чувство утраты и несправедливости, и много других отрицательных эмоций. Но благодаря упорству моей приемной матери, ее любви и желанию творить добро я получила второй шанс. Теперь же ее не стало. Большую часть жизни меня преследовал страх, боязнь всего на свете – это последствия шаткого фундамента, заложенного в детстве. Я была вынуждена окружить себя защитной стеной – а разум все кружил и кружил, пытаясь через нее пробиться. В довершение всего Диамантина, 2015 г. Мы вернулись в пещеры – mamãe, Ривия и я. Ориентир, по которому я, заблудившись, находила их в детстве, все еще на месте. Я сижу над входом в пещеру, свесив ноги, и смотрю на этот ориентир – это крутая белая скала метров двадцать в высоту. Повернувшись, я смотрю прямо перед собой и вижу знакомый пейзаж – поросшие зеленью горы Диамантины, простирающиеся покуда хватает глаз, и теряющиеся за облаками, пушистыми, как сахарная вата, плывущими по ярко-синему небу. Я слышу, как внизу, в пещере, мама с Ривией о чем-то болтают. Вдыхаю теплый воздух – чистый, не то что в Сан-Паулу. Слышу стрекот сверчков. Кажется, вокруг их несколько тысяч – настоящий симфонический оркестр! Я не ожидала, что пещеры окажутся такими маленькими. Все осталось прежним, но я чувствую себя здесь великаном. Когда-то мы с мамой сидели здесь вместе, и она рассказывала мне сказки. Я прислушиваюсь к их с Ривией беседе. Mamãe говорит медленно, словно каждый вдох дается ей с трудом. Голос у нее немного дрожит, и по тому, как с ней разговаривает Ривия, я понимаю, что она ушла в свой мир или, наоборот, какой-нибудь гость из ее мира пришел ее навестить. Я слышу, как мама произносит имя моего отца – Бето. Я его совсем не помню. Я пытаюсь хоть что-то почувствовать к этому человеку, с которым у нас общее ДНК – но, похоже, это единственное, что нас связывает. Как можно скучать по тому, кого не помнишь? Единственное воспоминание о нем – это то, что его никогда не было рядом. Но я никогда не сердилась на него за это. Трудно злиться на того, кого не знал, или грустить по нему. А после того, как мама сказала, что его убили, я даже рада, что никогда не злилась на него. Было бы несправедливо сердиться на человека за то, что его не было рядом, если это было попросту невозможно. Смерть – вполне уважительная причина отсутствия. Но мне даже неинтересно, каким он был. Я никогда не спрашивала маму о нем и знаю лишь то, что она рассказала мне сама. Может быть, когда-нибудь мои чувства к нему изменятся, но пока мне довольно и тех сведений и представлений о нем, что у меня уже есть. Моя бабушка родила двадцать или двадцать одного ребенка. Мой дедушка покончил жизнь самоубийством. Моя мама выпрыгнула из окна, спасаясь от брата. Моего отца убили. Один из моих братьев умер, и никто не знает, что стало со вторым, и в довершение ко всему – у моей мамы шизофрения. На сегодня информации для переваривания более чем достаточно. Сидя на краю пещеры, свесив ноги и созерцая красоты Диамантины, я делаю глубокий вдох. Я пытаюсь медитировать. Как бы мне хотелось взять всю эту красоту и увезти с собой, в Швецию. Но медитировать не получается. За эти годы я испробовала множество способов поиска внутреннего покоя – но до сих пор для меня загадка, как людям это удается.