Внезапно мир предстает в совершенно ином свете, чем можно увидеть в кино или по телевизору; этот мир – часть моей истории, часть меня. Без проводника входить в этот район опасно, а поскольку я больше не говорю на этом языке, об этом и вовсе не может быть и речи. Но у Брайана, который так нам помог, есть свои связи в Бразиландии, и он договорился о том, чтобы нас пропустили. Когда мы садимся в машину, чтобы отправиться туда, Брайан рассказывает о проекте расселения фавелы, над которым он работает. Цель этого проекта – помочь жителям этого района и заменить металлические, деревянные и картонные хижины маленькими кирпичными домами. Многие люди хотят помочь, и уже кое-что сделано, но этого недостаточно. По дороге солнце постепенно начинает припекать все сильнее, а Брайан рассказывает о том, как живется в Бразилии, о разных районах, что мы проезжаем, и о коррупции в стране, о том, что сделал или не сделал тот или иной президент. Мы проезжаем огромный футбольный стадион, у которого припарковано множество автобусов. Столько автобусов – а людей нет! Место совершенно пустынно. Власти Бразилии потратили миллиарды на строительство больших, красивых стадионов по всей стране по случаю Кубка мира. Теперь они пустуют и никому не нужны, а люди продолжают жить в нищете. Многие стадионы превратились в парковки. Лучше бы эти деньги потратили на удовлетворение нужд бедствующего населения. Бразилия, пятая по величине страна в мире с населением более двухсот миллионов человек, обладает несметными природными богатствами, но при этом в стране существует бездонная пропасть между богатым и бедным населением. Цифры способны повергнуть в настоящий шок: 60–70 активов принадлежат всего 10 % богатейших людей страны, а самым бедным, чья численность составляет 20 % от общего населения, достается всего 2 % материальных благ. Брайан любит поболтать и рассказывает нам смешные и в то же время грустные истории о том, как бразильские политики набивают свои карманы. По его словам, это уже стало частью бразильской культуры. Мы читаем об этом в газетах каждый день. Богачи Сан-Паулу летают со встречи на встречу на вертолетах, чтобы не попасть в пробку и чтобы их машины не угнали. Все об этом знают, но, похоже, ничего поделать нельзя. За разговором время пролетает незаметно, и вот уже мы подъезжаем к фавеле. Город с его небоскребами остался позади, а перед нами один за другим вырастают низенькие домики и хижины, построенные друг на друге. Мы останавливаем машину на подъезде к фавеле и выходим. Слева от машины протекает ручеек. Я немедленно узнаю этот запах – точнее, вонь, – и, обойдя машину, вижу, что он наполнен мусором и отходами. Нас встречает полная темнокожая женщина по имени Татиани Ж. Силва, которая приветствует нас широкой улыбкой. Мы обнимаемся, здороваемся, и я в который раз испытываю неловкость оттого, что не владею языком. Если бы они хотя бы говорили не на вдохе и на выдохе, может быть, мне и удалось бы хоть что-то разобрать. Но они так тараторят, да еще и размахивают руками, то и дело переходя на визг, чего со мной никогда не случалось. Всю эту поездку мне было ужасно смешно наблюдать за тем, как Ривия перескакивает со спокойного и размеренного шведского на бешеный португальский – даже тон ее меняется, и она начинает оживленно жестикулировать. «Как это очаровательно», – думаю я. Но, конечно, я чувствовала бы себя гораздо лучше, если бы понимала, о чем она говорит. Женщина приглашает нас войти в дом, состоящий из двух битком набитых комнатушек. На кухне стоит маленькая плита из двух конфорок, а в дальнем конце комнаты – примитивный туалет. Увидев, что у нее есть телевизор с плоским экраном, я улыбаюсь. Меня снова охватывают воспоминания о том, как мы с моими уличными приятелями бегали по точно такому же району, собирались у чьего-нибудь маленького кинескопного телевизора, показывавшего почти всегда с помехами, и смотрели футбол. На экране почти ничего не было видно, и мы ориентировались в основном по реакции тех, кто сидел в первых рядах. Мы выходим из лачужки и идем по фавеле. Заходим в киоск, я покупаю «Дим-Дим» – мороженое, которое я обожала в детстве и которое мы с Камили покупали, когда у нас были деньги. На этот раз у них даже есть мой любимый вкус – кокос – и я беру одно себе, а второе – Ривии. Разорвав упаковку, я немедленно принимаюсь лизать мороженое. Кажется, будто бы мне снова шесть или семь лет – тот же вкус, воскрешающий воспоминания о наших озорных играх и смехе. Мы встречаем мужчину по имени Леонардо. Он говорит, что сегодня будет нашим гидом. Брайану пришлось испросить у «ответственных» за район – главарей банд и наркоторговцев, которые здесь заправляют, – разрешения на то, чтобы нас привести. Мы отправляемся на экскурсию меж лачуг и кирпичных домов. Тут и там протекают ручьи, несущие с собой канализационные потоки. Красная земля – такая же, как повсюду в Бразилии, – еще краснее, чем в моих воспоминаниях. Мы проходим мимо каких-то растений – я узнаю их: на одном из них растут пучки маленьких зеленых шариков, похожих на репей. Вихрь воспоминаний немедленно охватывает меня – как мы детьми кидались друг в друга этими шариками, пытаясь попасть в волосы. У кого в волосах застрянет больше репья – тот и проиграл. С этими мыслями я срываю парочку и беру с собой. Мы встречаемся с разными людьми, и я начинаю замечать, что некоторые из них пристально за нами наблюдают. Брайан поясняет: они следят, чтобы мы не снимали и не фотографировали ничего лишнего. Мы идем дальше, по дороге останавливаясь несколько раз, чтобы я «поиграла в обезьянку», карабкаясь и делая фотографии разных объектов и себя самой с распростертыми руками, как статуя Христа в Рио-де-Жанейро. Оглядывая все с высоты, я до сих пор не могу поверить в происходящее, чувствуя, как внутри меня, словно мыльный пузырь, раздувается радостное волнение. Леонардо, который живет в фавеле со своей семьей, рассказывает нам о повседневной жизни и том, как все устроено в Бразиландии. По дороге наверх мы встречаем банду детишек, которые увязываются за нами. Маленькая девочка, увидев, что у меня в руке, тоже срывает репейные шарики и принимается со смехом кидать их в меня. Во мне немедленно просыпается ребенок, и я бросаюсь в ответ, но ни одна колючка не застревает у нее в волосах. Так мы играем в догонялки и кидаемся друг в друга. Вот только я не в подходящей форме, чтобы долго бегать, и в какой-то момент вынуждена сдаться и признать, что эта девочка не только лучше меня бегает, но и лучше играет в эту игру. Ривия помогает мне вынуть колючки из волос. В этот момент мальчишки, до этого следовавшие за нами на некотором расстоянии, подходят ближе, и завязывается беседа. Я пытаюсь сказать им хоть пару слов, но в конце концов инициативу перехватывает Ривия. Какое-то время они идут вместе с нами, и мы периодически останавливаемся, потому что кто-то из них хочет нам что-то показать или о чем-то рассказать. Когда мы уже подбираемся ближе к вершине, один из мальчиков по имени Джонас дает мне свою бейсболку и солнцезащитные очки. Не знаю зачем, но понимаю: он хочет, чтобы я их надела. Я надеваю его пятнистую кепку и очки – которые мне слишком малы, – а он указывает на мой «айфон» и говорит: «Селфи» – и я громко смеюсь. Конечно, детишки из фавелы знают слово «селфи». Мы вместе фотографируемся. Джонас и его друг смотрят на фотографию и одобрительно кивают. Потом он указывает на мой «айфон» и говорит, что у его брата – более новая модель. Я улыбаюсь и собираюсь было спросить, откуда она у него, – но тут же понимаю, что знаю ответ. Поэтому, взъерошив его волосы, просто отвечаю, что меня вполне устраивает и мой. Он со смехом уворачивается. Эти веселые, озорные мальчишки с неиссякаемым запасом энергии сопровождают нас всю нашу экскурсию по трущобам. Дойдя до вершины фавелы, мы оказываемся в небольшом баре – а точнее, хижине с намалеванным на стене красной краской словом «Бар». За стойкой мужчина в футболке национальной сборной пьет пиво – кажется, это владелец. Он предлагает нам пиво, но мы вежливо отказываемся. Однако уйти нам не дают, пока мы с Ривией по очереди не обнимаем его. Прежде чем начать обратный спуск, мы останавливаемся, чтобы сфотографировать лоскутное одеяло хижин и кирпичных домиков, простирающихся до самого горизонта. Уму непостижимо, что здесь, в самой большой трущобе мира, живет 4,2 миллиона человек. Боль и радость идут здесь бок о бок, и для меня это место связано с множеством самых разных воспоминаний и эмоций. По узким переулкам мы направляемся к машине, и я вспоминаю, как бегала по ним девчонкой – то играя, то спасаясь. Я оглядываю это лоскутное одеяло и виднеющиеся вдалеке небоскребы Сан-Паулу – два параллельных мира в одном и том же городе. Электрические провода, протянутые от одной хижины до другой, совершенно не изолированы; тут и там припаркованы автомобильчики разных цветов. Жизнь здесь одна, а в Швеции – совсем другая. Все время я не перестаю думать о пропасти различий между ними. И все же здесь радость и счастье ценятся гораздо выше. Разве не логичнее было бы наоборот? Разве не должны все мы, жители Швеции, быть благодарными за собственное благополучное существование? Или же мы, подобно продажным бразильским чиновникам, хотим все больше и больше, забывая о том, как важно уметь ценить то, что имеешь? Прежде чем завершится этот день, наш проводник хочет познакомить нас со своей семьей. В их «доме» нас встречает его жена. Она моя ровесница, и при этом мать четверых детей. Все они живут с ее родителями. Я пытаюсь следить за разговором, но про себя пересчитываю обитателей этой крошечной хижины – их девять! Здесь же находится еще кучка других детей, и в конце концов я сдаюсь, заключив, что в хижине живет слишком много народу. При этом люди удивительно добры и гостеприимны. На столе немедленно оказывается лучшее, что они могут предложить: попкорн и «Кока-кола». Пролазав целый день по фавеле, потрогав все руками, от растений до грязи, я не испытываю ни малейшего желания запускать руку в чашу с попкорном и отправлять эти бактерии в рот. Но в этот момент в голове у меня звучит укоряющий голосок. Эти невероятные люди делятся со мной тем малым, что у них есть, а я думаю о микробах. С этой мыслью я зачерпываю из миски пригоршню попкорна, благодарю их по-португальски и ем, молясь про себя высшим силам о том, чтобы не подхватить какой-нибудь вирус, или чтобы еда не оказалась испорченной, и надеясь, что за те восемь лет, что я питалась всем, что могла найти, мой желудок выработал иммунитет. Посиделки получились очень душевные, и хотя старичок в доме уже пьян, несмотря на то что еще только полдень, он кажется счастливым и довольным. Он обнимает меня, и я отвечаю объятием. Однако объятие его слегка затянулось, и мне становится неловко. Я вымученно улыбаюсь и пытаюсь высвободиться – но когда у меня уже почти получается, к нему присоединяется жена, немного спасая ситуацию. Она заговаривает со мной, и вокруг меня мало-помалу собираются все остальные. Всем интересно послушать мою историю. Я слышу, как Ривия принимается рассказывать ее – кажется, в сотый раз. Они задают множество вопросов, и я пытаюсь ответить на все. Просто невероятно, что можно так долго прожить вдали от какого-то места, а вернувшись, чувствовать, какое все вокруг родное и знакомое. Старушка говорит, что гордится мной, и я немного удивлена. Что я сделала такого, чтобы эта женщина, с которой мы знакомы меньше часа, гордилась мной? Ривия переводит ее слова: «Ты бразильянка и не забыла своих корней, и вот ты здесь, приехала нас навестить. Ты не забыла нас, свой народ». Я признаю, что она права. Это тоже часть меня, и я не забыла и никогда не отрекалась от этой части своей жизни. Я просто жила в другом конце света. В этих людях столько любви и тепла! У них есть так мало, но этим малым они готовы поделиться со мной и делают это с радостью и гордостью. И, несмотря на всю несправедливость и ужасы, я горжусь тем, что корни мои – здесь, в этой душевной стране, среди этих великодушных людей. Поблагодарив хозяев, мы возвращаемся к машине. Вот так день получился! Подойдя к машине, мы еще некоторое время стоим снаружи и разговариваем. В этот момент к нам подбегает мальчик с самодельным воздушным змеем. Я прошу Ривию спросить у него, можно ли мне попробовать. Вначале он настроен немного скептически, но в конце концов вручает мне веревку, к которой привязан его теперь уже парящий в воздухе змей. Я беру ее и бегу, испытывая невероятное ощущение: снова во мне проснулся ребенок, которому хочется поиграть… О нет, нет! Повсюду электрические провода, и змей запутывается в них. Я возвращаю раздосадованному мальчику веревку, к которой привязан запутавшийся змей, виновато улыбаюсь и протягиваю ему конфету. Мальчик снова счастлив, и кажется, что уже готов самостоятельно вызволить змея. Мне же приходится признать, что за минувшие годы я совершенно разучилась с ним управляться. Из фавелы я уезжаю измотанная, но счастливая. Важно не то, где ты живешь, а то, где родился. И ничего страшного, если ты чувствуешь, что у тебя – не один дом. С мамой в городе ангелов 1990-е Однажды – мне было тогда двенадцать – мама с папой позвали меня. Они были у себя в спальне, и что-то в папином голосе меня насторожило. Что я опять натворила? Мама полулежала, полусидела на кровати, на связанном ею же розовом пледе. Отец сидел рядом, на краешке кровати, и держал ее за руку. Они пригласили меня войти и подойти поближе. Вид у мамы был грустный, но в то же время решительный – а мне-то она всегда казалась слабой. Мама была хрупкой женщиной, не то что я. Она всегда была доброй и понимающей. Отец был более решительным, жестким, и я чувствовала себя в основном «папиной дочкой». Он разрешал мне работать, когда нужно, – приходил на помощь и всегда относился ко мне как к сильной личности. Мама же всегда хотела, чтобы я оставалась ребенком, ее девочкой. Но как объяснить, что я не такая, как она, что то мягкое и нежное, что было во мне, все иссохло и от него почти ничего не осталось? Мы с ней были полными антиподами. – Кристина, иди сюда, посиди с нами, – сказала мама. Я поняла: что-то не то. Случилось что-то страшное. Внутри меня зародилось и расползлось по всему телу то липкое чувство, что столько раз охватывало меня в Бразилии. «Беги!» – кричало все внутри. – «Беги сейчас же из этой комнаты!» Я слышала, как родители говорили со мной, но не понимала их, провалившись в какой-то странный туман. Потом я услышала, как мама сказала «больна», и туман рассеялся. Она сказала «рак»? Рак печени? Тогда я мало что знала о болезнях, но знала, что рак убивает людей. Мама и папа все говорили, о том, как болезнь можно вылечить. Но я уже знала – чувствовала, – что грядет новая смерть. Где бы я ни оказалась, смерть шла за мной по пятам. Но самое страшное: она забирала не меня, а всех, кто был рядом, – всех тех, кому я была небезразлична. Не помню, что я им ответила, только помню, как выскочила из комнаты и бросилась вниз по ступеням, в подвал, где была моя комната. Не помню даже, закрыла ли я дверь аккуратно или громко хлопнула ей. Я бросилась на свою кровать и разрыдалась. Я была вне себя от злости. Невозможно описать, как болело мое сердце. Оказавшись одна в своей комнате, я громко сказала Богу, ангелам и самой себе: «Так нечестно! Она такая хорошая! Заберите лучше меня! Пожалуйста, пожалуйста, заберите меня! Не хочу, чтобы уходили все, кого я люблю!» Именно тогда я поняла, что люблю маму. Я так отчаянно старалась не привязаться к ней, отгородиться от нее. Столько раз я кричала ей, что она мне не настоящая мать, что она не имеет права указывать мне, что делать, но ее любовь непостижимым образом всегда побеждала. Я была ужасно разгневана. Зачем меня заставили привязаться к ней? Так мне будет гораздо тяжелее ее потерять. Все, кого я любила, либо умирали, либо оставляли меня одну в этом мире, которого я не понимала и который не понимал меня. «Боже, пожалуйста, скажи, в чем я ошиблась, и я исправлю свою ошибку! Нечестно заставлять других страдать за то, что сделала я!» Но я знала: Бог меня не слышит, в глубине души я понимала, что мир устроен не так. Я снова услышала противный голосок у себя в голове – мой внутренний голос, – который шептал: «Ты знаешь, что ты сделала, и знаешь, за что тебя наказывают. Неужели ты и вправду думала, что можешь безнаказанно отнять человеческую жизнь?» Я знала, что так и есть. Мне было грустно это осознавать, но я знала, что с этим ничего не поделаешь, я буду расплачиваться за тот поступок всю свою жизнь, и самобичевания недостаточно. Во мне поднималась такая жгучая волна гнева, что стало страшно. Она заполнила меня до краев и постепенно разрушала. Я чувствовала ее, но не знала, как с ней справиться. Поэтому в школе я стала улыбаться и смеяться больше прежнего и хорошо учиться. Я научилась манипулировать другими людьми, чтобы они видели не меня, а другого человека. Они видели счастливую маленькую девочку, которой в жизни внезапно очень повезло, и она за это благодарна. Этому научила меня сама жизнь. Я начала делать это еще на улице, в приюте мои навыки улучшились, а в Швеции расцвели в полную силу. Я спрятала свое истинное «я» за высокой стеной. Я чувствовала: нужно уметь подстраиваться и сливаться с окружающей обстановкой. А манипулировать людьми было и вовсе легче легкого. Я знала, чего можно добиться при помощи одной только улыбки и ласкового слова. Теперь же я училась использовать слова как оружие. Но в то же время я манипулировала и самой собой и причиняла боль лишь самой себе. Мне хотелось влиться в среду, быть как все остальные дети. Но я была другой. Да и могло ли быть иначе? Они играли с пластмассовыми лошадками в пластмассовых конюшнях, ничего не зная о реальной жизни. Их любили, но они не понимали истинной ценности любви. Они не знали, какими жестокими могут быть люди, и ничего не знали о смерти. Они не знали, каково это – терять тех, кто тебя любит. Или каково жить с чужими людьми. Они не знали, что такое снова впустить в свое сердце людей, и каково это день за днем испытывать усталость, одиночество, страх, и каждую ночь молить Бога дать тебе сил – хотя ты знаешь, что он давно о тебе забыл. Иногда на твоем пути встречаются люди, с которыми тебе суждено пробыть совсем недолго. Тяжелее всего смириться с этим и идти дальше. Но иногда именно это и нужно сделать. Принять как данность, что отношения даются взаймы, и когда человека не станет, радоваться тому, что тебе выпала честь встретить его и познать его беззаветную любовь. Может быть, все окончилось не так, как ожидалось, и не так, как хотелось. Или и вовсе кончилось, не успев начаться. Или раньше, чем вы успели попрощаться. Первым и единственным фильмом, который мы с мамой посмотрели вместе в кинотеатре, был «Город ангелов». Это был 1998 год, и мама уже была очень больна. Я попросила ее сходить со мной, хотя отцу эта затея не понравилась. Для этого нужно было ехать из Виндельна в Умео – минут пятьдесят, – но мама понимала, что мне нужно какое-то общее воспоминание матери и дочери, что-то, о чем я буду помнить всю жизнь. Мы забронировали билеты и поехали в Умео. Фильм шел в самом большом зале, и мы сидели в центре, чуть ближе к задним рядам. Картина повествовала о мужчине-ангеле, который полюбил земную женщину. Она врач, и тоже влюбляется в него, и в конце концов ангел решает отказаться от бессмертия ради нее. Они проводят вместе ночь, а потом она погибает в автомобильной аварии. Красивый и меланхоличный фильм, который стал для нас с мамой таким важным. В нем было все то, о чем мы никогда с ней не говорили: ангелы, любовь, но самое главное – смерть. Помню, как во время просмотра из глаз моих то и дело текли слезы, и я пыталась украдкой смахнуть их, чтобы мама не заметила. Она тоже плакала. Мы видели слезы друг друга, но ничего не говорили. Я благодарна судьбе за эти сто сорок минут, проведенные вместе с мамой в кинотеатре Умео. Никогда мы с ней не понимали друг друга лучше, чем в тот момент. Эмоции – сильная штука. Порой они говорят лучше всяких слов. В одном только взгляде было столько любви и боли, столько страха и надежды, и каждая из нас понимала, что времени у нас осталось совсем немного. Кинозал был переполнен, но казалось, мы были там одни. Мне хотелось взять ее за руку – но я этого не сделала. Для меня это означало бы попрощаться – а ведь этот момент еще не наступил. Она прожила намного дольше, чем предрекали врачи, – наверное, из-за нас, своих детей. Может быть, даже благодаря одному Патрику – между ними всегда была прочная связь. Тот, кто утверждает, что кровь – не водица, и отношения в семье, чьи члены связаны кровными узами, крепче, чем в приемных, – просто ничего не понимает в любви. Мама боролась изо всех сил, стараясь продлить собственную жизнь, потому что боялась, что, если покинет нас, семья распадется. Так и произошло: ее уход стал для нас огромной утратой, и нам с трудом удавалось сохранять отношения. Я думаю о ней каждый день, и почти всегда ношу что-то из ее вещей – какую-нибудь драгоценность, предмет одежды или пояс. Так я чувствую ее присутствие. Хотя мама до последнего боролась и не хотела нас покидать, это все равно случилось, и случилось слишком скоро. Ей было всего пятьдесят, и она заслуживала лучшей доли. Я рада, что она успела увидеть, как важна ее любовь для Патрика, и что ей все-таки удалось пробить брешь в моей защите. Я рада, что раскрылась навстречу ее любви, и знаю: перед смертью она чувствовала, как сильно я ее люблю. Мы – Патрик, отец и я – после ее ухода так и не смогли жить, как прежде. Наша жизнь круто изменилась, и боль от ее утраты разбила наши сердца, ввергнув в пучину горя. Лишь теперь, повзрослев, я понимаю, что значит мать для семьи и что для меня означала мамина любовь. Когда-то она казалась мне слабой, но теперь понимаю, какой сильной она была на самом деле. Только оставшись наедине с собой, она могла поплакать от бессилия перед болезнью и от осознания, что смерть подступает все ближе, и скоро ей придется оставить нас. Но в присутствии семьи и других людей она вела себя так, будто все было как прежде, так, словно жизнь текла в привычном русле. Даже когда она потеряла все волосы и, стоя перед зеркалом в ванной, видела, как от ее женственности ничего не осталось, – даже тогда она не сломалась. Проходя мимо ванной на кухню, я видела, как по ее щеке скатилась лишь одинокая слезинка. Она тут же смахнула ее, надела парик и отправилась на кухню. Мама была невероятной женщиной и каждый день служила мне примером. У нее я научилась, что доброта и мягкость – признаки не слабости, а силы. Она боролась с болезнью четыре года. Когда врачи сказали, что жить ей осталось в лучшем случае год, она сумела продержаться четыре. Видя, как она сражается с раком и отчаянно борется за то, чтобы подольше пожить и побыть со своими детьми, я поняла ее истинную силу. Пройдя вместе с ней через бесконечные сеансы химиотерапии, я увидела, сколько в ней жизненной энергии. Несмотря на изнуряющие и изматывающие процедуры, она все еще говорила о будущем и о своих надеждах. Нам не дано понять свою силу до тех пор, пока жизнь не подвергнет нас испытаниям. И уж точно, только пройдя вместе с другим человеком его путь, можно узнать, сколько он способен вынести. Прощаться всегда тяжело, а для нас с мамой это было просто невыносимо. Как сказать человеку, что надеешься снова увидеться, что вы снова встретитесь в другом мире? Есть ли вообще этот другой мир? Как выразить свою любовь на пороге смерти, когда в каждой эмоции словно сквозит прощание? Каждый день этот сгусток невысказанных тяжелых и болезненных эмоций все сильнее разрастался в моей груди. Я была совершенно потеряна, но мы об этом не говорили. Никто в семье не говорил о неизбежном. Мы жили одним днем, чувствовали и скорбели, но не говорили. Я знала, что роковой час приближается, но не хотела с этим мириться. Я предпочитала делать вид, что время еще есть. Я думала о том, что ты еще сошьешь мне розовое платье для выпускного бала, как мы решили, когда мне было десять. Я хотела вместе поехать в Лондон, как мы мечтали, когда я стала старше. Мне хотелось, чтобы ты все еще была со мной и подсказала, что делать, когда все вокруг погрузилось во мрак, когда парень, который мне нравился, разбил мне сердце, когда в школе приходилось особенно тяжело и я нуждалась в любви. Как попрощаться с будущим, о котором мы так мечтали и которое вместе планировали? Как попрощаться, не причиняя боли другому человеку? Это все равно, что сказать: «Пока ты жив, но скоро тебя не станет, и нет больше никакой надежды». Как я могла попрощаться, если не хотела лишать тебя этой надежды? Пока ты дышала, мы могли сделать вид, что надежда еще есть. Я сидела на краешке маминой постели в больнице университета Умео. У нее была отдельная палата. Отец с Патриком вышли, чтобы мы могли немного побыть наедине. В палате было тихо – невысказанные слова, словно грозовая туча, висели над нами, и на душе было тоскливо. Я сидела ссутулившись и отчаянно старалась не смотреть маме в глаза, но чувствовала ее взгляд на своем лице. Тогда я сделала глубокий вдох и посмотрела на нее. Она грустно улыбнулась, и тяжелый комок еще сильнее сдавил мою грудь. Я снова сделала глубокий вдох и натянуто улыбнулась, спросив, не нужно ли ей чего-нибудь, может быть, что-нибудь принести? Мама ответила, что все хорошо. Хорошо? Ничего тут не было хорошего, но я промолчала. Она спросила, как у меня дела, и я сказала: «Хорошо». Тогда мама спросила, нравится ли мне золотой браслет, который она подарила на мой четырнадцатый день рождения. Я ответила, что очень. Мама пообещала, что когда мне будет восемнадцать, я получу такую же цепочку. Это украшение принадлежало ее матери. Думаю, таким образом мама как бы прощалась со мной и пыталась сказать, что всегда будет рядом. Я сидела рядом, не выпуская ее руки. Помню, как мне хотелось что-нибудь сказать, сказать, что я люблю ее, попрощаться. Чувство паники во мне становилось все сильнее. Папа с Патриком вот-вот должны были вернуться. И я сделала то, что получается у меня хуже всего на свете: спела ей песню. Это была единственная песня, что пришла мне в голову, и я жутко фальшивила. Я старалась сдержать слезы и сделать так, чтобы голос не дрожал. Потом мы еще немного посидели в тишине, и эти несколько секунд показались мне вечностью. Я сидела, уставившись в пол, а мама смотрела на меня. Она сжала мою руку, чтобы я посмотрела на нее. Я прогнала навернувшиеся слезы, наши взгляды встретились, и мама сказала: «Кристина, позаботься о Патрике и о папе». Взглянув на нее, я поняла, что она хотела взять с меня обещание. Мне больно было произнести эти слова. Восемь лет назад моя биологическая мать, стоя у ворот приюта, кричала, чтобы я заботилась о Патрике, что бы ни случилось. И вот прошло восемь лет, и моя приемная мать просит меня о том же. Я словно оказалась в ловушке. Это было обещание на всю жизнь, и я была не уверена, что мне хватит сил его выполнить. Я не знала, выдержу ли. Но разве могла я в тот момент ответить эгоистичное «нет» или что-то вроде «сделаю все возможное, но ничего не обещаю»? И я сказала то, что обычно говорят в таких ситуациях, то, что дало бы ей хоть маленькую надежду, что с теми, кого она любит и кого вынуждена покинуть, все будет хорошо. – Не волнуйся, мам. Я позабочусь о них. С Патриком все будет хорошо. Я знала, что больше всего она переживала за Патрика – ему ведь было всего восемь, и он вот-вот потеряет свою мать. Я беспокоилась за него, за себя, за отца и за нашу дальнейшую семейную жизнь. В такие моменты понимаешь, на ком действительно держится семья – в нашем доме мама была тем связующим звеном. Она, как никто, умела всех понять и была проводником между нами. В этот момент вошли отец с Патриком. Отец что-то говорил, но тут же переключил свое внимание на маму; мама в последний раз взглянула на меня, чтобы придать сил, и улыбнулась, как бы говоря: она знает, что я позабочусь об отце и о Патрике. Мы молча попрощались друг с другом, так и не сказав, как мы друг друга любим. Они стали разговаривать, а я подошла к окну и посмотрела на улицу. День был солнечный, а я смотрела на небо, не видя ничего перед глазами. За моей спиной лежала моя умирающая мать – кожа у нее была желтая, потому что больная печень больше не в состоянии была выводить токсины. Она была ужасно худой. Смерть давит на тебя непосильным грузом – ты вроде бы еще жив, но предпочел бы умереть. Именно смерть регулярно напоминает нам о том, что жизнь нельзя воспринимать как данность. Жизнь же, в свою очередь, не дает нам забыть, что не всегда можно получить то, что хочется. Смерть всегда рядом. Моя биологическая мать Петронилия, моя приемная мать Лилианн и Камили совместными усилиями дали мне столько тепла, чтобы мне хватило сил сжать зубы и идти вперед, не останавливаясь, даже когда все вокруг погрузилось во мрак. Судьба непостоянна и переменчива: сегодня она дает тебе лишь объедки из мусорной корзины в грязном переулке Сан-Паулу, а завтра – обед из пяти блюд в ресторане Стокгольма, прекрасной столицы Швеции. Моя биологическая мать до последнего заботилась обо мне и моем брате – я ни секунды в этом не сомневаюсь. Моя приемная мать, в свою очередь, научила меня тому, что даже в моменты боли есть место любви. Камили подарила мне невероятную дружбу. Две обычные женщины и одна девочка навсегда изменили мою жизнь. Думаю, мы часто недооцениваем то, как много значим для других людей, не понимая в полной мере, как много можем для них сделать. Главное – это то, на что ты способен за отмеренное тебе время. Часто мы помним не то, что получили, а чувства, которые испытывали в тот момент. За свою жизнь я получила множество дорогих подарков и была счастлива, но ничто не затмит тот момент, когда моя биологическая мать принесла мне коробку конфет «Бон-О-Бон», когда в приюте мне было грустно и одиноко. Как ничто не затмит тех эмоций, что я испытала, когда моя приемная мать подарила мне книгу Хелен Эксли «Самой лучшей дочери» или когда мы сидели рядышком в кинотеатре. Любовь нельзя ни купить, ни подделать, ни вызвать по щелчку пальцев. Это дар, который мы сами вручаем или получаем. Это беззаветное чувство, которое, может быть, и не свернет горы, но способно на гораздо большее: спасти жизнь. Mamãe Петронилия