– Вы нашли мою мать? Я смотрю на Ривию, вижу, что в ее глазах тоже стоят слезы, она улыбается мне, и я улыбаюсь в ответ – но про себя думаю: вдруг со стороны это похоже на гримасу? Я спрашиваю Брайана, все ли в порядке с моей матерью и где она живет. Брайан принимается рассказывать с самого начала о том, как нашел мою мать – главным образом, благодаря ее имени, Петронилия, которое в Бразилии очень редкое. Через судебные архивы он вышел на ее сестер, а уже от них узнал, что моя мать больше не живет на улице. Здоровье у нее в порядке, и все же жизнь ее нельзя назвать безоблачной. Я смахиваю слезинку со щеки. Он говорит, что моя мать также живет в Белу-Оризонти, и они ждут меня в эти выходные. Я беру телефон и звоню домой, в Швецию, своему брату. Я обещала Патрику, что позвоню, как только что-нибудь выясню, и он ждет моего звонка. Я слышу в трубке знакомый голос и говорю ему, что только что встретилась с Брайаном, что он рассказал мне о наших тетках и кузинах и нашел маму. Патрик повторяет: – Он нашел маму. Она жива? Я улыбаюсь и отвечаю: – Да! – Как она? Меня трогают его слова. У нас с братом совершенно разные отношения с нашей биологической матерью. В отличие от меня, Патрик совсем ее не помнит. Для него это женщина, которая его родила, но не смогла о нем заботиться. Вот почему от этого разговора на душе у меня становится тепло. Мы еще немного болтаем, и я слышу, что он взволнован. Я прошу его перезвонить позже, и тогда мы поболтаем подольше. Потом говорю, что люблю его и скоро мы увидимся, если он приедет в Бразилию. В этот день, после стольких лет неизвестности, я наконец узнала, что моя мать еще жива, что она скучает по мне, и скоро мы увидимся. В этот день я узнала, что в Бразилии у меня есть и другие родственники, и они с нетерпением ждут встречи со мной. В этот день двадцать четыре года кажутся одновременно вечностью и коротким мгновением. Больше об этом дне мне сказать нечего. Повседневная жизнь в Виндельне 1990-е В Швеции многое было по-другому. Мои шведские родители объяснили мне, как опасно подходить к чужим домам и заговаривать с незнакомцами. В Бразилии мама предостерегала от общения с полицией. Некоторым полицейским нельзя было доверять. Труднее всего было понять, кому можно доверять, а кого лучше обходить стороной. Поэтому я делала то, что казалось мне логичнее всего: убегала ото всех полицейских. Когда я впервые увидела полицейского в Виндельне, то тоже сбежала. В Виндельне был свой маленький полицейский участок – там работал всего один полицейский, целый день. Он жил в том же квартале, что и я. Оказалось, что он хороший человек, но тогда-то я этого не знала. Мы с Лизой, которая жила по соседству и была одной из моих первых шведских подружек, как раз гуляли по деревне. Было лето, и к тому времени я уже жила в Виндельне около месяца. Мы купили рожки с мороженым и как раз шли мимо кинотеатра, который был метрах в ста от полицейского участка. Оттуда вышел полицейский. Увидев его, я застыла, посмотрела на Лизу, она – на меня. Полицейский повернулся и увидел нас. Я снова посмотрела на Лизу, выронила мороженое на землю, схватила ее руку и закричала: «Бежим!» Лиза не сопротивлялась, но очень удивилась и бежала не очень быстро. Оглянувшись через плечо, я увидела, что полицейский и не думает нас преследовать, а вот Лиза явно была рассержена, и все лицо у нее перепачкалось мороженым. Завернув за угол, я остановилась, чтобы убедиться, что за нами никто не идет. Лиза спросила, что это на меня нашло, и на своем ломаном шведском я, в свою очередь, спросила, почему она не бежала, – мне практически пришлось тащить ее полпути. Лиза недоумевала: зачем вообще убегать? Тут до меня начало доходить: может, я сделала что-то не так? Лиза смотрела на меня очень странно. – Разве детей в Швеции не учат убегать от полицейских? – спросила я. Лиза посмотрела на меня, как на дуру. – Зачем нам от них убегать? – удивленно спросила она. – Потому что полицейские бьют людей, – ответила я. – Вовсе нет! Они хорошие. – Хорошие? – недоверчиво переспросила я. – Да, хорошие. Разве там, откуда ты приехала, не так? На это я не знала, что ответить. Признавать горькую правду не хотелось, к тому же я решила, что это прозвучит грубо, поэтому просто ответила так, как обычно отвечали шведские дети в подобных ситуациях: – Не знаю… – и пожала плечами. Мы с Лизой пошли домой. Я настояла на том, чтобы мы все-таки обошли полицейский участок стороной, отчего дорога домой стала чуть длиннее. Лиза дала мне попробовать свое мороженое. Я спросила, почему она так медленно бегает – никогда еще я не видела, чтобы кто-то так медленно бегал. Она ответила, что ей просто не нравится бегать. Я не понимала, как такое возможно, но все же была рада, что она поделилась со мной мороженым. В начале 1990-х в Виндельне жили около двух с половиной тысяч человек, тогда как в Сан-Паулу – шестнадцать-семнадцать миллионов. В Виндельне, уходя, не закрывали входную дверь, а если и закрывали, то ключ бросали в почтовый ящик. От этого мне было не по себе. Какой смысл закрывать дверь, если ключ лежит в десяти шагах от нее, и кто угодно может его взять? В Сан-Паулу богатые дома окружали высокие заборы и иногда охраняли собаки и охранники. Разумеется, мне больше по душе атмосфера доверия, присущая шведскому обществу. Но в восемь лет переезд в Швецию сопровождался для меня чередой культурных потрясений. Будь то еда, религия, одежда, снег, школа, дружба или устройство общества – здесь все было по-другому. А когда все по-новому, это одновременно пугает и будоражит. Теперь я благодарна за это потрясение, пережитое в детстве и переживаемое по сей день. Но в восемь лет мне порой приходилось нелегко. Со временем я поняла: чем дольше я живу в Виндельне, тем лучше понимаю свою новую семью и друзей. Мало-помалу я чувствовала, как меняется и мой собственный образ мыслей. Я начала адаптироваться, и происходило это интуитивно и со скоростью света. Можно ли было применить знания, полученные мной в Бразилии, к моей теперешней жизни в Швеции? Как бы поступили мои новые шведские друзья в той или иной ситуации? А бразильские? Когда я снова увидела того полицейского, то повернулась к своей приятельнице Саре и спросила, следует ли нам бежать. Сара ответила, что от полицейских убегать не нужно, и с тех пор я всегда помнила ее слова, хотя и была немного настороже. Есть страхи, которые въедаются под кожу, и даже сейчас какая-то часть меня порывается убежать при виде полицейского. Я заметила, что мои новые родители стараются уйти от ответа на неудобные вопросы. Мне непонятно было, почему взрослые предпочитают – как мне казалось – соврать своим детям. Когда речь заходила о таких вещах, как рождение детей, то многие восьмилетние дети всерьез верили, что младенцев родителям приносит аист. Для меня это было очень странно, и я объясняла им, откуда на самом деле берутся дети. Не всем родителям это нравилось. Однако уже в первую неделю я познакомилась с несколькими детьми, которые впоследствии стали моими друзьями. Малин из соседнего дома; Лиза, у которой была «моя» кровать; и еще Нина, Сара и Анна, чья мать, Май, работала в детском саду. Помню, как однажды солнечным утром мы с мамой и Патриком стояли на лужайке перед нашим гаражом, и к нам подошла Май. Патрик играл в траве; ему тогда не было и двух лет. Пока мама с Май разговаривали, Патрик взял шланг, который мама подключила, чтобы полить кусты изгороди. Я заметила озорной блеск его глаз – и вдруг он направил шланг на Май и облил ее водой. Она взвизгнула, а мама попыталась отобрать у него шланг – и сама промокла. Вся эта сцена была настолько смешной, что я расхохоталась и долго не могла остановиться. Помню, как кричала и подбадривала его. Патрик был весьма доволен собой. Мама тоже смеялась, потом сняла очки, чтобы вытереть их о рубашку. Как я уже говорила, первую мою настоящую подругу в Швеции звали Майя. Мы познакомились, когда она однажды шла мимо нашего дома, а я стояла возле почтового ящика с Патриком на руках. Майя несла черного кота и дала мне его погладить. Я спросила, как его зовут, и она ответила: «Курре». Майя была доброй девочкой со светлыми волосами, немного похожей на Патрисию. Еще я познакомилась с родителями некоторых моих товарищей по играм и одной из маминых подруг, с которой она особенно часто общалась, Анн-Мари, и ее мужем Кьелль-Арне. Они очень помогли мне, когда, уже будучи взрослой, я обратилась к ним за поддержкой. Помню, как изо всех сил старалась не забыть лицо своей матери, но через пару месяцев в Швеции внезапно поняла, что почти его не помню. Я запаниковала: я забыла лицо собственной матери! Я знала, как она выглядела, но не могла себе ее представить. В чем дело? Я помнила, что у нее были короткие черные волосы, карие глаза и губы как у меня. Я помнила, какая она была высокая и какое у нее было тело. Все до мельчайших деталей. Но совершенно не помнила черт ее лица. Тогда у меня перехватило дыхание, в груди стало тесно. Хотелось закричать, но я не могла даже вздохнуть. Может быть, позвать новых родителей? Но тогда они увидят, в каком я состоянии, и подумают, что мне плохо в их чудесном доме. Я попыталась успокоиться, думая про себя: «Дыши, Криштиана, дыши. Ты и не такое проходила. Не о чем беспокоиться. Все будет хорошо. Думай о Патрике! Ты заслужила немного пострадать – и ты это знаешь». Повзрослев и вспоминая тот момент, я понимаю, что пережила паническую атаку. Она была сильной, потому что продолжалась довольно долго, и мне было невероятно больно – физически и морально. Я часто думаю: почему не позвала своих новых родителей? В конце концов, они всегда были добры ко мне. Мне кажется, этому есть несколько объяснений. Во-первых, мне не хотелось их разочаровывать. Они дали нам с братом так много, и с моей стороны это было бы черной неблагодарностью. Во-вторых, если бы я позволила им помочь мне, это означало бы впустить их в свою душу, а тогда я еще была не вполне к этому готова. Но самое главное, думаю, мне помешала моя гордость. Я считала себя сильной и способной со всем справиться в одиночку. Гордость не позволяла мне обратиться за помощью, и эта слабость еще долго преследовала меня по жизни. Поэтому я постаралась успокоиться и отбросить прочь свои тревоги. Я не могла допустить, чтобы память о людях, которых я любила, померкла. Не могла позволить воспоминаниям о Бразилии – хорошим или плохим – угаснуть. Если бы это произошло, я потеряла бы себя. Я утратила бы часть себя и была бы обречена вечно скитаться во тьме. Это было бы предательством по отношению к моей родной матери, Камили, Патрисии, мальчику, которого я убила, – а также к самой себе и к моему брату. Я должна была рассказать ему правду, рассказать о том, какая у нас была замечательная, любящая мама. Я не могла ее забыть. Камили говорила, что пока мы живем в сердце друг друга, пока мы помним друг друга, мы всегда будем вместе. И мне нужно было изо всех сил цепляться за воспоминания о ней, о маме и об остальных. Я решила, что если буду постоянно думать о них, то они всегда будут со мной. Лежа на спине и глядя в потолок, я стала прокручивать в голове все воспоминания, с того момента, как мы жили в лесу, потом на улице, Камили и ее истории, маму и ее жертвы, ее страдания и ее любовь. Я думала о мальчике, которого убила, и плакала. Вспомнив все, что могла, из своей приютской жизни, я дошла наконец до последнего воспоминания о маме. Я все еще помнила все, что случилось до того момента, как мы с братом и нашими новыми родителями переступили порог большого красного дома в Виндельне. Если я буду делать это каждую ночь перед сном, то никогда не забуду тех, кого любила, и себя саму. Тогда я еще не знала, что когда так сильно цепляешься за прошлое, это мешает жить настоящим. Если бы кто-то тогда сказал мне: «Кристина, живи сегодняшним днем и мечтай о будущем!» Это вовсе не означает потерять себя. Но если ты застрянешь в прошлом, это будет стоить тебе дороже, чем ты можешь себе представить. Я помню, что первое мое лето в Швеции было полно радости, игр с друзьями, но в то же время я чувствовала себя другой. Прежде всего стоит отметить, что никто из них не был похож на меня. Некоторые дети спрашивали родителей, почему у меня такой цвет кожи – не из злобы, а просто из любопытства. Родителям было неловко, и они не знали, как объяснить детям, почему моя кожа цвета шоколада. Чаще всего они отвечали, что я приехала из страны, где очень-очень жарко и всегда светит солнце, вот почему у меня темная кожа. Я думала: какое странное объяснение! В Бразилии ведь так много белых людей. К тому же меня поражала наивность шведских детей. Казалось, все они думают, что все взрослые хорошие, и нужно во всем их слушаться. Единственное, что не укладывалось в представление о том, что все взрослые хорошие, – это то, что не следовало разговаривать с незнакомцами. Эй, вы чего? Это же все и так знают! Казалось, самая большая беда у здешних детей – упасть с велосипеда и оцарапать коленки, или не получить ту игрушку, которую хотелось, или когда тебе не разрешают смотреть сколько угодно телевизор, заставляя идти играть на улицу, или когда гонят спать в определенное время. У меня это просто не укладывалось в голове. И, конечно, то, через что я прошла, казалось им сущей выдумкой. Всякий раз, рассказав им о каком-нибудь случае из жизни, я тут же об этом жалела. Они не понимали моих страданий, в эмоциональном смысле их жизнь была совершенно другой. Когда я откровенничала с ними, они решали, что я все придумала и что это какая-то страшная сказка. В конце концов я решила, что буду придумывать. Сказки ведь бывают и добрые. Например, я рассказывала о том, как однажды победила льва или что я владею приемами карате, что было абсолютной ложью. Но я дралась лучше их всех, вместе взятых, и потому могла спокойно приписать себе это умение. Я врала напропалую – даже родителям. Всякий раз, когда они спрашивали что-нибудь о моей настоящей матери, мне не хотелось ранить их чувства и сказать что-нибудь, отчего они решат, что я люблю маму, а не их. Поэтому я говорила то, что они хотели услышать. Я говорила о маме в пренебрежительном тоне, делая вид, что считаю ее глупой и что я рада, что переехала в Швецию. Я старалась подстроиться под окружающих, хотя это мне не всегда удавалось. Мне хотелось порадовать своих новых родителей, потому что я понимала, что они искренне меня любят. Но внутри меня все кричало от боли. И еще я часто спорила со своими новыми родителями. Я кричала, что они не могут указывать мне, что делать, что они мне не настоящие родители и что я буду делать что хочу. В такие моменты часть меня оживала и отчаянно звала на помощь, пытаясь найти хоть кого-то, кто увидел бы, как мне невероятно тяжело и одиноко. Но никто этого не видел и не знал. И вот отец хватал меня за ухо и тащил в мою комнату, приговаривая, что я не выйду оттуда до тех пор, пока не успокоюсь. Мне пришлось самостоятельно учиться гасить эти вспышки и стараться стать другим человеком: той, кто сможет адаптироваться к окружающей обстановке, какой хотели меня видеть мои родители, мои новые друзья и их родственники. Наступил август. Приближался учебный год. Я выучила шведский всего за два месяца, но у меня все еще был акцент. И еще я почти забыла португальский – или, как я тогда его называла, бразильский. Мне пришлось пойти в школу с первого класса, то есть на год отстать от своих друзей-сверстников. Но всего за несколько недель учителя поняли, что моих знаний достаточно для того, чтобы перевестись во второй класс. В первые недели я из кожи вон лезла, чтобы показать, какая прилежная ученица. Я поняла, что другие дети могут начать дразнить меня за то, что я старше их, а оказаться снова объектом травли или изгоем мне не хотелось. Помню тот день, когда меня представили моему новому классу. Учительницу звали Барбро. Она была спокойной и мягкой. Учительница сказала моим будущим одноклассникам, что сегодня в их класс пришла новенькая. Ее зовут Кристина Рикардссон, она из Бразилии, и дети должны вести себя с ней хорошо. Помню и то, о чем я думала, прежде чем открыть дверь и встретиться с одноклассниками: «Нужно произвести хорошее впечатление. Не дай им увидеть, что ты нервничаешь или боишься – иначе сожрут живьем! Улыбайся, сделай довольное лицо». Я открыла дверь и решительно шагнула в эту «комнату страха», с прямой спиной и самой широкой улыбкой, на которую только была способна. Сердце отчаянно колотилось в груди, и я, старательно выговаривая шведские слова, поздоровалась с классом. Одни дети смотрели на меня приветливо, другие – равнодушно, третьи – с любопытством, четвертые – улыбались. Внезапно один из мальчишек открыл рот и сказал учительнице и всему классу: – Но учительница, это ведь не девочка! Это мальчик! Помню, как сузились мои глаза и как я посмотрела на этого мальчишку – Кристофера – и поняла, что он-то и будет усложнять мне жизнь. Я знала, что мои почти африканские кудряшки были непохожи на волосы других девочек в Виндельне – светлые, прямые и длинные. Так началась новая глава в моей жизни: мне предстояло множество драк. Одно я поняла очень быстро: шведские дети дерутся гораздо хуже меня. Девчонки и вовсе не умели драться, а у мальчишек не было той школы жизни, что у меня. И еще были попытки травли. Тот самый мальчишка, который обозвал меня мальчиком, дразнил меня «черномазой» на школьном дворе, перед остальными детьми. Я отлупила его и сказала, что я не черная, а латиноамериканка, и если он еще раз надумает обзываться, пусть выражается точнее. За драку с ним меня вызвали в кабинет директора, и моему отцу пришлось прийти в школу. Мы сидели у директора, и папа слушал, что случилось и как я себя повела. «Девочки так себя не ведут». Отец, которому явно не понравилось, что другие дети обзывали меня «черномазой», ответил директору, что его дочь правильно сделала, что ответила обидчикам, и очень хорошо, что она умеет за себя постоять. Поначалу я то и дело ввязывалась в драки, и часто они были довольно крупными, но я умела дать отпор. Я дралась, но не позволяла себя унижать. Я дружила с самыми крутыми ребятами и вращалась в самых крутых кругах. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы меня приняли, хотелось стать частью банды, завести друзей и влиться в окружающую меня среду. Кому-то покажется, что это просто, но это не так. Всякий раз, когда кто-то нес расистский бред, мне было больно. В этом и заключалась их цель. Таким образом они хотели дать мне понять, что я не одна из них, что я намного ниже, и как бы я ни старалась, мне никогда не стать частью их общества, потому что у меня всегда будет темная кожа, черные глаза и «мочалка» на голове. Я никогда не показывала другим детям своей боли. Никогда не плакала перед ними и давала сдачу до тех пор, пока до них не доходило, что я не позволю над собой издеваться. Я решила, что не стану терпеть здесь все то, через что мне пришлось пройти в Бразилии. Там люди плевали на меня и говорили, что я стою гораздо меньше их. В первые месяцы в Швеции я многого не понимала и на большинство вопросов мне приходилось искать ответы самостоятельно. Учителя в школе были хорошими, но никто не знал, что творится в моей душе. Я разрывалась надвое, и хотя у меня было множество замечательных подружек, я не собиралась играть в детские игры и притворяться, что пластмассовые лошадки – настоящие. Мне хотелось карабкаться, строить хижины, заниматься спортом. На переменах мальчишки играли на школьном дворе в разные игры, и мне хотелось играть вместе с ними. Я понимала, как важно для девочки иметь подруг, но с мальчиками было проще. Не только потому, что спорт был мне ближе и понятнее, а потому что с ними были другие правила поведения. Их кодекс отличался от девчачьего. Они говорили то, что думают и что им нравится, и с ними мне было легче. Если возникала проблема, то добрая драка всегда помогала ее разрешить. Когда же я играла с девчонками, то постоянно ловила на себе их странные взгляды – и понимала, что сказала или сделала что-то не так. Но никто не говорил мне, что именно. Помню, как недоумевала: как же тут научиться различать между правильным и неправильным, когда они не говорят мне, в чем я ошиблась. Я понимала, что существуют некие неписаные правила, которые мне необходимо усвоить, и тогда я смогу влиться в коллектив. Поэтому я изо всех сил старалась выучить все нормы. Я изменила свой характер и со временем смогла-таки поладить со сверстниками, стать одной из них. Они стали относиться ко мне, как к настоящей шведке. Но, хотя они и перестали видеть во мне бразильянку, я не перестала ей быть. Помню, как впервые увидела снег. Была уже хмурая, дождливая осень, и я заметила, что от этой серости устаю гораздо сильнее. Однажды ночью пошел снег. Наутро я, как обычно, проснулась и отправилась на кухню, где мама уже приготовила овсянку и сварила яйца – это был мой обычный завтрак. Но выглянув в большое кухонное окно, я обомлела. Черных туч и дождя больше не было. Все было белым-бело – словно мы оказались на облаке. Трава, деревья и вся улица словно была укрыта волшебным, толстым, девственно-белым покрывалом. Не помня себя, я выбежала на улицу в одной ночной сорочке. Откуда-то издалека я слышала, как мама зовет меня, – но я не обращала на это никакого внимания. Я распахнула входную дверь, выбежала и принялась кататься по снегу. Через несколько секунд до меня дошло, что это белое великолепие под названием «снег» было чертовски холодным – холод этот пронизывал все тело и больно кусался. Ой-ой-ой! Я рывком вскочила и с криком бросилась вверх по ступенькам, на крыльцо, где ждала меня мама, изо всех сил сдерживая смех. Она впихнула меня под горячий душ. Когда мое тело наконец согрелось и мама в буквальном смысле выдрала из моих рук душевую лейку, она велела мне одеваться и идти в школу. Я заявила, что не собираюсь обратно на холод, но мама ответила, что все дети пойдут и мне тоже надо. Я снова возразила: «Уж точно не все! Бразильские дети не пойдут!» Мама улыбнулась и ответила, что мы живем в Швеции, и шведские дети преспокойно пойдут в школу. Тогда я надела теплые штаны и пальто, и вместе с моей подругой Сарой и другими одноклассниками отправилась в школу. Прозвенел звонок на первую перемену, и все дети высыпали на заснеженный школьный двор. Выйдя вслед за ними, я увидела, что они играют в снегу и топчут его. «Как же так, – думала я, – сейчас они наделают снеговиков и снежных фонарей и испортят этот прекрасный снег!» Беспокойство мое переросло в панику, когда я поняла, что если сейчас не спасу снег, дети все вытопчут. Я принялась лихорадочно искать нетронутый участок, и наконец обнаружила – справа от себя. Я подбежала туда, очертила вокруг себя большой круг, встала в центр и крикнула другим детям, что это мой снег. Но они опять поняли все в своем ключе: «Бросьте все, чем занимаетесь, и попробуйте отобрать у меня мой снег!» Так они и сделали. Они решили, что это такая игра, – но для меня все было очень серьезно. Я ужасно разозлилась и едва не заплакала. Дети бегали, пытаясь захватить мой снег, а я смотрела, как топчут то, что я пыталась защитить. Как бывший беспризорный ребенок, я отреагировала единственным известным мне способом: стала бегать, раздавая тумаки детям, пытавшимся отнять у меня снег, с криками: «Мой снег! Это мой снег!» Мне было все равно, были ли они моими ровесниками или на три года старше, – досталось всем. Меня вызвали к директору. Директор Гуннар объяснил мне, что снег – общий. Я сидела напротив него, скрестив руки, и думала: «Ты что, дурак? Не бывает ничего общего». Один день в фавеле 2015 г. Бразиландия – одна из крупнейших фавел мира и самая большая трущоба Сан-Паулу, где живет около 4,2 миллиона человек. Сегодня мы с Ривией отправимся туда. В это солнечное, но не очень теплое утро в Сан-Паулу я просыпаюсь в смешанных чувствах. Я взволнована: это моя шведская половина, вечно ищущая приключений. Трущобы – совершенно другой мир, который можно увидеть только по телевизору или в кино. Вторая же моя половина испуганно пятится. Я вспоминаю годы, проведенные там. Я вижу маленькую девочку, играющую в грязи тем, что удалось найти в мусоре. Перед глазами Камили, Сантуш и я сама и наш воздушный змей из бамбука, старых полиэтиленовых пакетов и веревок. Помню, как я любила их обоих и радовалась им. Я представляю, как мы бежим со всех ног, таща за собой змея, и улыбаюсь. И слышу наш смех. Мы бежим босиком, на улице жарко. Я вспоминаю, как мы бегали купаться и как заботились друг о друге, когда кто-то заболевал. А еще я вижу одинокую, голодную, грустную девочку, которая тоже бежит – и не только когда играет, но и когда приходится спасать свою жизнь; и эта девочка – тоже я.