Когда тебе восемь и ты совершенно одна в этом мире 1991 г. Я и сама не знаю, что произошло. Что изменилось? Почему вдруг они решили, что моя мама – плохая? Знаю только, что кому-то пришло в голову, что я не должна больше быть ее дочерью, и они приняли решительные меры, чтобы помешать нам видеться и чтобы мама больше ко мне не приходила. После того как хозяйка приюта объяснила моей маме и мне, что мы больше не увидимся, мне стало совсем туго в приюте. Я помню, с чего все началось. Однажды солнечным воскресеньем, когда к одним детям пришли родственники, и они общались на заднем дворе, другие – те, к кому никто не пришел, – стали бегать вокруг. Кто-то перешептывался между собой, кто-то кричал, и все были в приподнятом настроении. Судя по всему, творилось что-то необычное, и нам с Патрисией стало любопытно, из-за чего вся суета. Мы последовали за потоком детей. Казалось, что-то происходит у главного входа в приют. У ворот собралось множество ребят, и мы оказались в самом хвосте толпы, откуда ничего не было видно. Работники приюта кричали, чтобы все возвращались внутрь. Патрисия спросила у какой-то девочки рядом, из-за чего весь шум. Та ответила, что, похоже, у ворот стоит кто-то из родителей и зовет своего ребенка. Патрисия застыла и посмотрела на меня. Мы обе подумали об одном и том же. Она нащупала мою руку и крепко ее сжала. Может быть, наша связь матери и дочери давала нам особую энергию, которую могли чувствовать только мы. Может быть, все дело было в той любви, что мама дала мне, и благодаря которой в глубине души я чувствовала, что она любит меня, несмотря ни на что. Как бы то ни было, я знала: за воротами стоит моя мама. Я стала пробиваться сквозь толпу и орать другим детям, чтобы они расступились. Чем ближе к калитке, тем отчетливее был ее голос: никогда в жизни я не слышала, чтобы мама так кричала. Это был крик отчаяния, полный страха, гнева и беспомощности. Я слышала, что она кричала мне: – Криштиана, где ты? Я хочу увидеть мою дочь! Я имею право видеть мою дочь! Криштиана! – Ее здесь нет! – ответил ей рассерженный женский голос. – Я знаю, что она здесь! Вы не можете ее у меня отнять! – ответила мама и снова стала истерически выкрикивать мое имя. Мне было ужасно больно – и в то же время я почувствовала облегчение: мама пришла за мной! Она не бросила меня, она меня любит, и она здесь! Распихивая всех локтями, я бежала вперед, к калитке, и вот наконец увидела ее. Она была в ужасном состоянии, плакала и кричала. Я никогда не видела ее такой. Я тоже закричала, но в этот момент кто-то меня схватил. Я снова услышала, как мать выкрикивает мое имя. Чья-то рука крепко сжала мою – это была одна из работниц приюта. Я чувствовала одновременно горе, гнев и страшную ярость. Я пнула женщину изо всех сил и ударила ее свободной рукой по лицу, и когда она ослабила хватку, бросилась к воротам. Я протянула руки к маме и почувствовала ее прикосновение. – Мама! – Криштиана! – Мама! – я рыдала и всхлипывала, мама плакала. Я почувствовала, как работница приюта снова вцепилась в меня. Мама схватила меня за правую руку еще крепче, а левой я держалась за прутья калитки. Я ни за что не хотела отпускать мамину руку. Она крикнула женщине, чтобы та меня отпустила, а я все звала и звала ее. Потом тоже крикнула на работницу и забрыкалась, пытаясь высвободиться из ее хватки. Тут подбежала другая женщина, схватила меня за левую руку и велела отпустить калитку. «Нет!» – заорала я, снова и снова, а мама все кричала, чтобы они оставили меня в покое. Одна из женщин принялась разгибать мои пальцы, один за другим, чтобы я выпустила калитку. Я все кричала. Пальцам было больно, но я не ослабляла хватку. Ей приходилось разжимать их обеими руками, и она кричала, чтобы я прекратила валять дурака. Я заорала, что ненавижу ее. Она крикнула другим детям, чтобы помогли ей. Я сумела высвободить левую руку из хватки другой женщины и обеими руками крепко вцепилась в маму. Теперь меня тянули и другие дети, и в конце концов работницам удалось оторвать меня от мамы. Они подхватили меня, мама что-то мне закричала, я крикнула в ответ. Я била и пинала всех и все, что могла достать. Пока меня несли через море детей, я слышала, как мамин крик становится все тише, пока наконец вовсе перестала слышать ее голос. Последнее, что помню: хозяйка приюта велела детям отойти от ворот. В тот момент я ненавидела ее. Я ненавидела всех работников приюта и детей. Я была не просто разгневана, меня переполняла ненависть. Мне хотелось сделать больно каждому, потому что все причиняли мне боль, а я не понимала почему. Я кричала и кричала – и это последнее, что я помню. Очнулась я в своей постели, в позе эмбриона. Патрисия сидела рядом, и я видела, что она плачет. Она спросила, как я себя чувствую. Я не ответила, только покачала головой. У меня болело горло, болела голова, глаза и все тело. Пальцы ныли, и я была совершенно без сил. Но больше всего болело сердце. Я стала думать о том, что произошло, как мама стояла там, крича и плача, пытаясь удержать меня. Я снова зарыдала, и Патрисия погладила меня по голове. На ужин я не спустилась, а она все время просидела рядом со мной. Я плакала и спала, просыпалась, снова плакала, засыпала и просыпалась. Так, кажется, прошел оставшийся вечер. Патрисия не отходила от меня. Когда пришла пора другим детям из нашей комнаты ложиться спать, они тихо вошли в комнату. Я слышала, как они перешептываются, а сама притворилась спящей. Выключили свет, и стало темно. Шепот постепенно стих, и дети заснули. Я не спала и плакала, но старалась делать это тихо. Патрисия все равно меня услышала и спросила, можно ли лечь со мной. Я разрешила, и она прилегла рядом и обняла меня. Как часто потом мне снились кошмары о том дне! Это воспоминание и чувства, что я испытывала, не описать словами. Меня вырвали из рук матери, ничего не объяснив. Мне было почти восемь лет, и сердце у меня было совершенно разбито. С каждым днем я все сильнее ощущала собственное одиночество. Но больше всего мне было жаль свою мать. У меня нет детей, но при одной мысли о том, что моего ребенка в буквальном смысле вырвали бы у меня из рук, сердце разрывается. Никакие слова не в состоянии передать то, как ужасающе жестоко они поступили со мной и моей матерью в тот день и в дни, последовавшие за ним. Когда на другое утро я проснулась, Патрисия лежала рядом, обняв меня. Я чувствовала усталость, опустошение и была полностью разбита. Все дети встали, но лишь немногие смотрели в мою сторону, и во взглядах их была жалость. Меня это бесило, и я старалась их не замечать. Я не покажу им, как мне плохо. Габриэла и ее шайка злобно ухмылялись; это я еще могла вытерпеть. Я их ненавидела, и от этого было легче. Но чужая жалость была мне не нужна – довольно было и того, что мне самой было себя жалко. Мне не нужны были ничьи напоминания. Мы с Патрисией отправились в душевую и встали в очередь. Все уже знали свои места, и обошлось без лишней суеты. Все прошло быстро: войти в душ, выйти из душа, быстро вытереться сырым полотенцем и одеться. Мы спустились и позавтракали. Я не помню ни единого завтрака в приюте. Понятия не имею, чем мы питались. Помню только кофе с огромным количеством молока и сахара. Поев, мы отправились в школу. Дошли до ворот, где стояла хозяйка и одна из работниц. Что-то не так. Обычно, когда мы шли в школу, хозяйка не стояла у ворот. Когда собрались все дети, она вызвала меня. Я немного растерялась. Зачем я ей понадобилась? Что я опять натворила? Когда я подошла к ней, она жестом велела мне встать рядом. Потом обратилась ко всем детям. Она объяснила им, что они должны окружить меня в несколько рядов и так идти в школу. Таким образом, я была бы в середине, а вокруг меня – кольцо из пяти или шести детей, держащихся за руки. Вокруг первого кольца другие дети образовали бы второе кольцо побольше, потом третье, и наконец, последнее, внешнее. Все ряды детей должны были держаться за руки. Такая вот тюрьма из детей вокруг меня. Хозяйка показала детям, куда встать: младшие – во внутреннее кольцо, старшие и самые сильные – во внешнее. Она все говорила и говорила, а я потрясенно слушала. Хозяйка сказала детям, чтобы они ни при каких обстоятельствах не расцепляли рук и не позволяли моей матери ко мне пробиться. Потом она сказала, что если только они подпустят маму ко мне, то будут наказаны. Я стояла как громом пораженная в центре первого круга, все еще не до конца осознавая происходящее. Ворота открылись, и мы отправились в школу – я в центре, а другие дети – плотным кольцом вокруг меня. Уже на полпути в школу я услышала, как мама позвала меня по имени. Обернувшись, я увидела, как она бежит ко мне. Дети ускорили шаг, и я заметила, что некоторые из них испугались. Мама все звала меня, и, добежав до нас, крикнула им, чтобы они ее пропустили. Дети пошли еще быстрее, и меня стали толкать сзади. Мама с криками начала дергать детей за руки. Они отталкивали ее; я кричала, чтобы они прекратили, чтобы пропустили ее, пыталась сама пробиться к ней, но меня от нее отделяло слишком много детей. Я увидела, как кто-то оттолкнул ее и пнул. Образ моей мамы в слезах, отчаянно пытающейся дотянуться до меня, стал еще одним кошмаром, преследовавшим меня всю жизнь. Боль в ее глазах и в моем сердце – сильнее этого я ничего в жизни не видела и не чувствовала. Мы пришли в школу, где нас встретили учителя и помогли другим детям затащить меня внутрь. Ворота закрылись, и я услышала, как плачет мама и как она кричит, что они не могут так поступить, не могут отнять у нее ее ребенка. В тот день в школе я ничего не делала. На перемене другие дети играли на школьном дворе. Там были мощеные дорожки и турники, на которых я столько раз отрабатывала свои навыки лазанья и равновесие. Еще были три качели, за которые дети всегда дрались. Но в этот день всю перемену я проплакала в углу в коридоре. Я не понимала, почему они так поступают со мной и с мамой. Не понимала, как можно быть такими жестокими. И еще я никак не могла понять, как все они – и хозяйка приюта, и его работники, и учителя, и дети – могли быть так несправедливы к моей маме. Ведь у других детей тоже были родители и родственники, которые их навещали. Так почему у меня должно быть по-другому? После школы дети снова оцепили меня, и мы пошли обратно в приют. Отчасти я была рада, что на этот раз мамы не было. Мне было очень больно видеть ее такой грустной и не иметь возможности утешить. Когда мы пришли, дети расцепили кольцо, и одна из работниц приюта спросила их, как все прошло. Я не осталась слушать, как она их допрашивала, но, уходя, видела, как недобро смотрели на меня некоторые из детей, которые были во внешнем круге. Наступил вечер, и четверо из этих детей нашли меня. Завязалась драка. Мне бы хотелось сказать, что я победила, но на самом деле мне пришлось зализывать раны. Когда драка окончилась, они сказали, что надеются, что завтра моя «чертова мамаша» не создаст проблем. А я только подумала: «Завтра? Неужели завтра это все повторится? И сколько это будет продолжаться?» В ту ночь, лежа в постели, я пыталась продумать план успешного побега из приюта. Заснула и проснулась я измученная. Голова раскалывалась, и костяшки пальцев противно ныли после вчерашней драки. Был вторник, и это утро следовало обычному нашему распорядку дня: мы мылись, одевались и завтракали. Когда пришло время идти в школу, то, к моему ужасу, повторилась вчерашняя процедура: дети оцепили меня в кольцо, и так мы вышли из приюта. Снова мы встретили маму, и снова она пыталась до меня дотянуться, а я – до нее. В ту ночь меня опять избили. Так продолжалось целую неделю. Каждый день, с криком и плачем, мама пыталась пробиться ко мне, а я – к ней. Все перемены я плакала в одном и том же углу. Уроки я не делала, есть отказывалась. Ни с кем не разговаривала, кроме своих друзей, которых тоже били за то, что они были на моей стороне или дрались за меня. К пятнице я была совершенно раздавлена – морально и физически. Всю неделю, проходя мимо меня, Габриэла шипела мне в ухо, что моя мать чокнутая, а я – дочь шлюхи. Я ничего не отвечала. В пятницу я впервые поела, но разговаривала все равно только с Патрисией. Она столько раз обнимала меня и плакала вместе со мной. Наступила ночь, и все дети заснули, но я лежала без сна. Встав с постели, я на цыпочках подкралась к кровати Габриелы. Крепко сжав кулак, я занесла руку и со всей силы ударила ее по лицу. Потом – по щеке, отчего она с криком проснулась. Я била ее снова и снова. От шума проснулись все дети, и все окончилось грандиозной всеобщей дракой. Габриела получила от меня сполна, и с каждым ударом из меня будто бы понемногу выходила ярость. Я испытывала удовлетворение, избивая ее. На шум драки прибежала разбуженная работница приюта. К тому моменту драка уже почти прекратилась, но мы с Габриэлой все еще мутузили друг друга. Когда работнице удалось нас разнять, она спросила, кто начал драку. Я заорала, что это была Габриэла, а она – что это была я. Женщина посмотрела на других детей в надежде, что кто-нибудь ей ответит, но ответом ей было молчание. Многие из них, должно быть, понятия не имели, кто начал, а те, кто знал, предпочли промолчать. Я стала врать, что Габриэла разозлилась на меня за то, что моя мама пыталась забрать меня из приюта, что моя мама ударила ее, и поэтому она хотела отомстить. Габриэла сказала, что я вру. Работница приюта поверила мне. Не знаю, было ли это, потому что я умела врать, или же ей просто хотелось покончить с этой историей. Может быть, она выбрала мою версию, потому что знала, как тяжко мне пришлось всю эту неделю, и понимала, что сейчас мне плохо и без порки. Вернувшись в постель, Габриэла посмотрела на меня, а я улыбнулась ей своей самой широкой улыбкой. Работница приюта погасила свет, предупредив нас напоследок, что если она услышит из этой комнаты хоть писк, каждый ребенок в этой комнате отведает ремня. Повисла гробовая тишина. Мы услышали, как захлопнулась дверь. В ту ночь я заснула сладким сном, и до сих пор помню, что, проснувшись утром в субботу, чувствовала себя отдохнувшей. После случившегося Габриэла не осмеливалась ко мне подходить. Мало-помалу я стала понимать, что придется поддаться, так как меня все равно заставят играть по их правилам. Я перестала ругаться с другими детьми и иногда соглашалась с ними, чтобы избежать ссоры. Я поняла, что если не научусь подстраиваться, в приюте для меня станет слишком опасно – физически и морально. Я не могла рисковать своим местом в неофициальной иерархии. По ночам я плакала и молила Бога о прощении, а днем играла. Я просто не могла больше драться. Я устала вечно сносить удары и не могла видеть, как бьют моих друзей, и они один за другим отворачиваются от меня. Я стала играть убедительную роль, в основе которой было согласие со всем детьми в том, что моя мать – сумасшедшая. Я начала делать вид, что мне стыдно за то, что моя мать стоит у ворот и кричит. Только Патрисия знала, каково мне на самом деле, как мне грустно. Но есть предел горю и боли, которые может вынести один человек. Может быть, с моей стороны было слабостью сдаться, но я поняла, что больше не могу сражаться за свою мать. Хуже всего было то, что я не просто перестала ее защищать. Я пошла дальше и притворилась, что согласна с ними и тоже считаю, что она не здорова. Я знала, что это не так, но не могла больше терпеть. Я поняла, что никогда не выиграю эту схватку, и решила, что сохраню правду в своем сердце, даже если с моего языка будут слетать слова лжи о том, что моя мать ненормальная. С самого начала каждое сказанное дурное слово причиняло мне боль. Я произносила их лишь тогда, когда была загнана в угол. Вскоре я научилась выстраивать толстую стену вокруг своего сердца, которая не давала просочиться злым словам. Персоналу приюта нравилось, когда я говорила, что вовсе не хочу быть со своей плохой матерью, а они поступают правильно. В какой-то момент я стала понимать, что людям, в особенности взрослым, не нужна правда – они предпочитали верить в то, что им удобно. Они хотели знать только то, что облегчало им жизнь. Какая разница, что я выстраиваю внутри себя защиту, что я становлюсь другой, становлюсь хуже. Им было плевать, счастлива ли я или каждую ночь плачу в подушку. Никто этого не видел. Впервые в жизни я задалась вопросом, зачем я существую на этом свете, зачем мне вообще стараться выжить. В конце концов, никому нет дела до моих чувств и мыслей, так почему я должна об этом переживать? Кроме моих приютских друзей, все, кому я была небезразлична, либо умерли, либо были вычеркнуты из моей жизни. Я все думала, почему все это происходит со мной. Чем я это заслужила? Каждую ночь я молила Бога о прощении. Я молила его защитить мою мать и братишку. Вскоре я перестала просить его о прощении и стала просить лишь о том, чтобы моя мама и брат были здоровы и счастливы. Я начала думать, что счастье не для меня. Для восьмилетнего ребенка это было странное ощущение – чувствовать, что ты ничего не стоишь. Я не могла показать свою сущность и истинные чувства. А теперь меня лишили и любви моей матери. До того момента мне всегда удавалось быть собой – не важно, была ли я с матерью, друзьями или с незнакомыми людьми. Я всегда оставалась собой. И теперь от осознания того, что мои чувства, мысли и желания нужно подавлять, мне было очень не по себе. Помню, словно это случилось вчера, то ощущение теплого, влажного, липкого тумана, окутывавшего мое тело, будто я была завернута в целлофановый пакет. Но, хотя в этом тумане мне было некомфортно, он имел и свои преимущества. В одном я уверена: пока я была в приюте и выстраивала прочную стену вокруг себя, в глубине души я продолжала упрямо и бережно цепляться за основу своей личности, окутанную этим туманом. Криштиана заблудилась в тумане, но не умерла; когда-нибудь туман рассеется, и она снова найдет дорогу домой. Тогда же в приюте у меня появились две мощные стратегии по выживанию, которые потом пригодились мне и в жизни. Обе они берут свое начало в уличной жизни, но именно в приюте произошла их окончательная эволюция. Первая стратегия – «внешняя оболочка» – состояла в том, чтобы подстраиваться под окружающую обстановку и лгать. Вторая – способность не потерять то светлое и хорошее, что было во мне, не стать призраком. Разумеется, у каждой из этих стратегий были свои плюсы и минусы. Очевидным их последствием было расщепление моей личности пополам. Криштиана спряталась в тумане, а на свет появился новый человек – девочка, которую в конце концов стали звать Кристина. Позже мы с моими шведскими родителями узнали от бразильского учителя, что многие дети, усыновленные после определенного возраста, не могут справиться с адаптацией. По его словам, они либо сходили с ума, либо замыкались в себе. Думаю, единственным способом для меня не лишиться разума после всего, что случилось, было сформировать в некотором роде «новое я», и в то же время в глубине души сохранить старое. Два моих «я» не могли существовать одновременно. Когда меня удочерили и я переехала в Швецию, не было никого, кто указал бы мне путь или помог бы осознать все то, через что я прошла, живя на улице и в приюте. Я была не готова открыться своим новым родителям и друзьям. Наш жизненный опыт был слишком разным, чтобы я сразу решилась быть с ними откровенной. Однажды хозяйка вызвала меня к себе в кабинет. Я испугалась, что снова что-то натворила и она злится на меня. По дороге туда я пыталась припомнить, что могла сделать не так, но в голову ничего не приходило. В ее кабинете я вела себя вежливо, но настороженно. Хозяйка улыбнулась и попросила подойти и сесть на низкий коричневый стул перед ее столом. Я немного расслабилась: если бы я действительно что-то натворила и она разозлилась бы, то не была бы ко мне так добра. Она начала что-то говорить о жизни в приюте, о том, как нелегко приютским детям добиться успеха в жизни. Потом заговорила о том, как тяжело жить на улице. Время от времени она умолкала и смотрела на меня, чтобы удостовериться, что я слушаю и понимаю – я кивала и бормотала, что согласна. Ей это, похоже, понравилось. «Какой странный разговор», – думала я. Обычно она вызывала меня к себе, когда я вытворяла какую-нибудь глупость, или, наоборот, вела себя подозрительно хорошо. И вот она решила со мной побеседовать – так, словно я была взрослая, и вообще была другим человеком, а не приютским ребенком. Хозяйка достала белый фотоальбом. Я никогда прежде не видела альбомов, но знала, что такое фотографии – а этот альбом был невероятно толстым. Прежде, чем показать мне альбом, она спросила, хотела бы я когда-нибудь покинуть приют. Я не раздумывая и не мешкая ответила «да» – может быть, даже с чрезмерным энтузиазмом. Я хотела уйти из приюта не потому, что там было плохо. Напротив, по сравнению с улицей, там жилось в тысячу раз лучше. И хотя мы, дети, периодически ссорились и шалили, с этим местом у меня связано удивительное множество забавных и счастливых воспоминаний. Но я ужасно скучала по маме, а уход из приюта означал, что я буду жить вместе с ней. Хозяйка довольно улыбнулась и велела мне открыть альбом. Сама она вышла из-за стола и придвинула стул, чтобы сесть рядом со мной, пока я рассматривала фотографии. На обложке было написано «Фотоальбом» и еще какие-то странные, длинные слова. Хозяйка сказала, что они на языке, который называется «шведский», а Швеция – это далекая-далекая страна. Люди там говорят на разных языках и многое устроено не так, как здесь. Я спросила: «Швеция – это сказочная страна?» Она странно на меня посмотрела, потом тепло улыбнулась и ответила утвердительно. Я любила сказки. – А Швеция – это хорошая сказочная страна? – спросила я хозяйку. – Я бы сказала, что да, – ответила она. – А там есть волшебные существа? – Там живет множество животных, которых в Бразилии нет, – ответила она. – А животные там добрые? – Такие же добрые, как в Бразилии. – Но здесь не все животные добрые! – Вот и в Швеции – так же, – весело ответила она. Мне нравилось, когда хозяйка становилась такой веселой и игривой. – Ты хочешь поехать в Швецию? – спросила она меня. Я на мгновенье задумалась. Мне всегда хотелось побывать в одном из сказочных мест, о которых рассказывала Камили, повидать много нового и интересного. Может быть, в Швеции я стану принцессой и буду носить длинное белое кружевное платье, корону на голове и красивые белые туфли на каблуках. Или есть много конфет. Конечно, маме с Патриком понравится волшебная страна Швеция. Может быть, это даже самая лучшая в мире сказочная страна, и я туда поеду! – Да, я хочу поехать в Швецию! Но как туда попасть? – спросила я. – На самолете, – ответила хозяйка. «На самолете?!» – подумала я. – «Вот это роскошь!» Только богачи путешествовали на этих больших железных птицах, бороздивших небо. – А другие дети из приюта тоже поедут в Швецию? – спросила я. – Нет, Криштиана, только ты. Я хотела еще кое-что у тебя спросить: ты хочешь взять с собой своего братишку? Что за глупый вопрос! Конечно, я хочу, чтобы и Патрик поехал со мной! Я не оставлю его ни за что на свете. – Я никуда не поеду без Патрика! – твердо заявила я. Хозяйка улыбнулась и ответила, что так и думала. Она попросила меня открыть альбом и посмотреть на фотографии. Прежде чем его открыть, я увидела, что внизу страницы, в центре, нарисован смешной кролик. Я подумала, что, возможно, кто-то нарисовал его специально для меня, ведь моя фамилия Коэльо – «кролик» по-португальски. Вид у кролика был счастливый. Интересно, есть ли в Швеции кролики? Я открыла альбом: внутри было множество фотографий, и на всех – белые женщина и мужчина в разных местах, в доме и во дворе. Все казалось таким странным. Под фотографиями были белые ярлычки с черными надписями на португальском. Я стала читать: Sture na cozinha (Стуре на кухне) Sture no nosso quarto (Стуре в нашей спальне) Lili-ann ocupada no nosso escritório (Лилианн работает в нашем кабинете) Lili-ann jogando badminton no jardim com Sture (Лилианн и Стуре играют в бадминтон во дворе) И так далее, весь альбом. Я подумала, что это немного странно, что они просто стоят и улыбаются на всех фотографиях, в разных местах. Но может быть, так делают все богатые белые люди? Хозяйка принялась объяснять, показывая на фотографии. – Криштиана, это будет твой новый дом, – она указала на фотографию красного дома с белыми наличниками на окнах. Это был хороший дом, вокруг которого было много травы, и вся она – коротко стриженная. Только у богатых людей были красивые газоны. На другой фотографии я увидела белую комнату с белой мебелью, розовыми шторами и розовым же покрывалом на кровати. Я перевернула страницу и не поверила собственным глазам: на фотографии была большая белая кровать, на которой расположились мягкие игрушки и кукла, а рядом – белая женщина, Лилианн, и вид у нее был счастливый. Над кроватью висел балдахин. Я всегда мечтала о кровати с балдахином. Неужели, теперь у меня будет своя собственная? Я не верила собственному счастью.