В полдень должны были прийти наши родители и родственники – и мне казалось, что этот момент никогда не наступит. С каждой минутой волнение мое все росло. Я старалась дышать спокойнее и думать о хорошем. Наконец стрелка часов добралась до двенадцати. Все дети, которые должны были выступать, вышли во двор. Остальным, тем, кто хотел посмотреть представление, тоже разрешили выйти. Во дворе собрались многие из тех, у кого не было родственников: всем хотелось посмотреть. Кто-то пришел, потому что думал, что будет весело, а кто-то – наоборот, в надежде, что мы опозоримся на сцене. Была там и Габриэла со своей маленькой шайкой. Она посмотрела на меня и осклабилась. Когда я проходила мимо, она прошипела мне вслед: «Удачи, мерзкая крыса! Хотя, как ни старайся, все равно опозоришься!» Тут начали входить родственники детей, и я стала искать маму. Сейчас я подбегу к ней, как делала каждое воскресенье, крепко обниму, и она в ответ обнимет меня еще крепче. Но ее не было видно. Все уже вошли, и у ворот никого не осталось. Где же мама? Почему она не пришла? Может быть, я сделала что-то не так? Может быть, она просто немного опаздывает? Да, наверное, так и есть. Мама опаздывает и вот-вот придет. Я сидела под своим кустом с бусинками и ждала, пока наконец не поняла, что она не придет. По какой-то причине она не могла или не захотела. Я смотрела на других детей – таких счастливых. В воздухе звенел смех, все обнимались, а я сидела грустная и смотрела на эти проявления любви. Теперь я понимала, каково другим детям, к которым никто никогда не приходил. «Почему же мама не пришла?» – думала я. – Ах, бедная маленькая Криштиана! Твоя шлюха-мать тебя бросила? – прошипела Габриэла. Я так разозлилась, что едва сдержалась, чтобы не броситься на нее на глазах у всех родственников. Если бы я это сделала, меня ждало бы ужасное наказание, поэтому я просто хмуро зыркнула на нее. – Знаешь, что? – продолжала она. – Мы знаем, где твоя мамочка. Она, должно быть, блудит где-нибудь на улицах и срать хотела на тебя! Я встала и уже готова была дать ей в зубы, но потом просто сказала: – Ты пожалеешь об этих словах! – повернулась и пошла прочь от нее и ее свиты. – Хочешь, чтоб тебе надрали задницу, а? – крикнула она мне вслед, и все они заржали. Я была ужасно рассержена, расстроена и разочарована тем, что мама не пришла. Я услышала, как хозяйка приюта обращается к детям и взрослым, собравшимся во дворе. Она стояла на сцене и говорила, что мы приготовили сценку и сейчас ее разыграем. В этот момент мне хотелось лишь одного: убежать и спрятаться! Но я знала, что это невозможно – лишний повод для Габриэлы и ее подпевал издеваться надо мной. Последнее, что я помню из того вечера, – это как я поднималась на сцену. Я сдержала обещание. Едва увидев Габриелу, я набросилась на нее, чтобы она заплатила за свои слова. Многие дети видели это и тут же собрались вокруг нас. Я была рада, что столько людей станут свидетелями унижения Габриэлы. – Я убью тебя! Я убью тебя! – орала я, молотя ее кулаками, и впервые в жизни действительно собиралась исполнить эту угрозу. – Ты злишься, потому что я назвала твою мать шлюхой? А чего? Она ведь и есть шлюха! – поддразнила она меня, и это был конец. Меня уже было не остановить. Я снова набросилась на нее и повалила на холодный, твердый пол. Откуда-то издалека я слышала разгневанные и радостные крики других детей, но я не обращала ни на что внимания. Мы катались по полу, колотя друг друга, и я знала, что что бы ни случилось, победа будет за мной. Я уложила ее на спину, а сама уселась сверху. Она пиналась, пытаясь сбросить меня, но я была слишком тяжелой. Держа обе ее руки, я завела левую под свое правое колено, потом схватила другую руку, а свою воздела высоко в воздух. Я помню страх в ее глазах. Наверное, в моих она увидела неприкрытую ненависть. Я ударила ее кулаком по лицу, из носа ее брызнула кровь, но мне было все равно. Она громко закричала, и я ударила снова, со всей силы. Потом ударила еще раз, пока, наконец, один из работников не схватил меня и не оттащил от Габриэлы. Я пиналась и брыкалась, крича, что убью ее. – Вот увидишь: когда ты меньше всего будешь готова, я тебя убью! – орала я. Больше всего, когда я стала немного старше, меня пугала мысль о том, что я не знала, остановилась бы я в тот момент, если бы работница приюта не оттащила меня от Габриэлы. Меня настолько захлестнула ненависть, и в тот момент я была так ослеплена ей, что не думала ни о чем и хотела лишь убить ее. Каждая клеточка моего тела хотела заставить ее страдать, стереть ее с лица земли, чтобы таких, как она, не существовало. В своей жизни я встречала столько плохих, злобных людей, и в тот момент чувствовала себя ужасно одиноко. Сейчас я рада, что сотрудница приюта подоспела вовремя. Она крепко держала меня, и постепенно я немного успокоилась. Потом посмотрела на Габриэлу, и мне стало легче. Она была вся в крови, и я испытала чувство глубокого удовлетворения. Женщина спросила, кто начал драку, чтобы решить, кого из нас наказывать. Габриэла лежала вся в крови, вид у нее был ужасный, но работница приюта знала, что наказать нужно того, кто начал первым. Так было всегда. Персонал устраивал показательное наказание тому, кто затевал драку, чтобы другие дети боялись нарушать правила. Она снова спросила, кто начал драку, а потом пригрозила другим детям, что если они не скажут, то накажут всех. Повисло гробовое молчание. В тот момент все присутствовавшие дети боялись меня. Они знали, что тот, кто первым откроет рот, получит от меня. Но сама я знала, что если не выйду вперед и не скажу, что начала я, то те, кого накажут, меня возненавидят. Поэтому я сделала то, что считала самым умным решением. Не потому, что оно казалось мне правильным, но потому, что знала: тогда детей не накажут и они будут мне благодарны. Таким образом я показала бы, что не боюсь работников приюта и мне хватает храбрости принять боль. И еще я знала, что впредь другие дети хорошенько подумают, прежде чем задирать меня. Габриэлу увели и перебинтовали. Я знала, что меня ждет. Вокруг собралось множество детей – не только старшие, но и младшие. Женщина, разнявшая нас, спросила, почему я начала драку. Я не ответила. Она спросила снова, и на этот раз голос ее был ледяным. Я снова промолчала, высоко подняв голову. Я старалась показать, что не боюсь ее и горжусь тем, что сделала. Я не собиралась отвечать на ее вопрос, хотя и знала, что подобное вызывающее поведение только усугубит ситуацию – но я была готова к последствиям. Я не стану повторять то, что сказала Габриэла о моей маме – во всяком случае вслух перед другими детьми. Даже если они не осмелятся задираться ко мне, все равно будут перешептываться за моей спиной, а мне не хотелось повторять те слова, ведь они были неправдой. Женщина велела мне снять футболку и штаны. Я встала перед другими детьми в одних трусах, и она взяла меня за руку, повернув к себе спиной. В другую руку она взяла ремень, которым хлестнула по моей спине и ногам. Я попыталась убежать, но она только сильнее сжала мою руку и дернула на себя. Мы стали бегать по кругу, и всякий раз она больно хлестала меня ремнем. Я пыталась убежать, увернуться от ударов, но это было бесполезно. Было больно. Очень. В ту ночь я не могла спать на спине. Не могла даже сесть. Все тело у меня распухло. На спине и ногах горели открытые раны, некоторые даже кровоточили, но я ни о чем не жалела. Я понимала, что мама не одобрила бы моего поступка, что ей не понравилось бы мое поведение, но мне было все равно. Какая теперь разница? Ведь она бросила нас с Патриком. Она не пришла проведать нас, хотя и обещала. Она оставила меня, хотя говорила, что никогда этого не сделает. Я тихо плакала. Работница приюта велела мне попросить прощения, сказать, что я больше так не буду, но я отказалась. Не потому, что в тот момент гордилась своим поступком. Поверьте: от ее ударов тело у меня ныло так, что я готова была выполнить любую ее просьбу. Но она просила меня извиниться за то, что я избила того, кто это заслужил. Я должна была признать, что поступила неправильно и что моя мама была тем, кем назвала ее Габриэла. А этого я не собиралась делать. Я считала, что избила Габриэлу за дело. С годами я поменяла свою точку зрения и теперь испытываю лишь жалость к ней и к маленькой Криштиане. Мы обе жили в мире, где ненависть и прочие сильные чувства были частью повседневной жизни. Дети не должны расти в таких условиях, и я многое отдала бы, чтобы узнать, через что прошла Габриэла, прежде чем попасть в приют. Ни один ребенок не может испытывать столь сильную ненависть и гнев без веской причины. Уж я-то знаю. Если бы в восемь лет во мне было меньше гнева и разочарования, то повзрослев, я не гадала бы, сумела бы я тогда вовремя остановиться, если бы никто не вмешался. Ведь эта девочка, как и я сама и как все уличные дети, заслуживала больше любви и лучшей жизни. Позже, уже живя в Швеции, я встретила бразильянку, которая спросила меня, где я родилась и где жила в Бразилии. Я ответила, что жила в трущобах, на улице. Она посмотрела на меня с улыбкой и сказала: «О, уличные дети такие счастливые – они умеют искренне радоваться жизни». Что на это скажешь? По-своему она была права. Эти дети умеют радоваться как никто и в то же время как никто чувствуют боль и горе. Почему я не могу увидеть маму? После той грандиозной драки с Габриэлой хозяйка приюта вызвала меня к себе в кабинет, чтобы я объяснила случившееся и призналась, почему затеяла драку. Я не стала врать. Она выслушала меня и, когда я закончила, просто сказала, что понимает мой гнев, но мое поведение недопустимо, и впредь подобное не должно повториться. Потом она сказала, что я больше не увижу мою мать, что ей в приюте больше не рады, и она больше не может навещать нас с братом. Именно поэтому мама не пришла в то воскресенье: ее не пустили. Я не понимала, что это такое она говорит. Как это? Мама ведь приходила каждое воскресенье, как и все родители. Я знала, что она хочет нас видеть. Так почему ей больше нельзя приходить? Может быть, это я сделала что-то не так? Или хозяйка приюта прознала, что я таскала авокадо с деревьев и прятала их в холодильнике на кухне? Может быть, она наказывает меня за то, что я воровала авокадо? Значит, мой братик больше не увидит маму из-за меня. Я была очень расстроена. Я пыталась сдержать слезы, но это было нелегко. Как обычно, когда я старалась не заплакать, по моей щеке скатилась слеза. Я невольно спросила, провинилась ли я в чем-то. – Нет, Криштиана. – Тогда за что вы наказываете меня и моего брата? Я старалась хорошо себя вести и помогать. Я хорошо учусь в школе. Почему я не могу видеться с мамой? – Я вас не наказываю. Я пытаюсь вам помочь! – Значит, мама снова придет проведать нас? – Я этого не говорила. Пойми, Криштиана, твоя мама больна. Очень больна. – Мама не говорила, что она больна! С ней все в порядке! У нее теперь есть работа, и она покупает мне разные вещи. Хозяйка приюта помолчала – казалось, она о чем-то думала. Потом глубоко вдохнула, все еще сидя за столом, и пригладила свои прямые черные волосы. Обычно она носила высокий конский хвост, но сегодня волосы были собраны на затылке. На ней была белая блузка и светлая юбка. Она произнесла мое имя, но я едва его услышала. Мама больна. Зачем так говорить? Мама всегда обо всем мне рассказывала, почти никогда не врала. Я снова услышала свое имя и посмотрела на нее. – Криштиана, у твоей мамы душевная болезнь. Ты знаешь, что это такое? Я понятия не имела, что это означает, но уже слышала об этом раньше. Мама как-то говорила, что у меня было два старших брата-близнеца. Одного звали Умберто, а второго – не помню, но я всегда звала его Жилберто. Мама сказала, что они родились немного «странными» и что у них «душевная болезнь». Я спросила ее, что это такое, и она сказала, что они просто немного другие, но она их все равно любит. А теперь хозяйка приюта говорила мне, что моя мама «странная». Но мама была вовсе не «странная», я ведь ее знала! – Криштиана, мы думаем, что тебе не нужно с ней общаться и твоему братику – тоже. Мы решили, что она больше не будет к тебе приходить. Мы уже все ей объяснили. Тут я не выдержала. Я ужасно разозлилась на хозяйку. Как она может так со мной поступать? Я ведь всегда помогала – на кухне, с малышами, стирать белье и убираться. Все делала, чтобы им понравиться, – а она все равно меня наказывает. Жизнь так чертовски несправедлива. Гнев во мне все нарастал, и наконец я буквально взорвалась: – Моя мама не странная! И вы не можете решать, будем мы видеться или нет! Вы – дьявол! Я вас ненавижу! Надеюсь, вы вечно будете гореть в аду! Хозяйка приюта потрясенно застыла: в таком состоянии она никогда меня не видела. Всякий раз, когда они наказывали меня за то, что я затеяла драку, или просто за плохое поведение, я принимала свое наказание. Когда меня били, я кричала, потому что было больно, но не плакала. Многие дети, когда их били, кричали и плакали от боли. Для меня же плакать в присутствии других людей означало показать свою слабость, а я уже знала, что на демонстрации собственной слабости далеко не уедешь. Увидев твою уязвимость, люди станут еще злее, и еще сильнее будут унижать тебя и эксплуатировать. Гордость не позволяла мне показать собственную слабость. И еще я не собиралась доставлять другим удовольствие видеть, как мне больно. И вот я оказалась в кабинете хозяйки, несправедливо наказанная. Я не сделала ничего плохого – и меня все равно наказали. Неужели она думала, что я вот так спокойно позволю им запретить мне видеться с матерью? Я уже потеряла столько дорогих мне людей. В тот момент я ненавидела ее больше всех на свете. Я снова крикнула, как я ее ненавижу, распахнула дверь и выбежала из ее кабинета. Я услышала, как она зовет меня, просит вернуться, но только быстрее припустила прочь. Когда я так злилась, мозг как будто отключался. Лишь немного успокоившись, я могла снова соображать, но когда меня захлестывал гнев, внутри была лишь ненависть. В детстве эта моя черта пугала и меня саму, и других людей, особенно когда я переехала в Швецию. Мой приемный отец Стуре однажды сказал: «Кристина, у тебя невероятно красивые глаза, но когда ты сердишься, они становятся совершенно черными, как у ведьмы. Меня это пугает!» Может быть, и нет ничего странного в том, что я не могла это контролировать, когда была маленькой. Мне приходилось жить с тяжелейшим грузом, который оборачивался невыносимой болью. Мне не с кем было поговорить, некому было помочь мне научиться справляться с этой болью, с горем и горечью, слишком сильными даже для взрослого. Я просто забивалась в угол, где меня никто не мог найти, и плакала. Я давала боли излиться наружу, а потом тихо сидела, шмыгая носом и вытирая глаза, погруженная в собственные мечты. В мечтах я оказывалась в одном из сказочных миров Камили, где мы вместе катались на лошадях или играли в футбол. Там можно было разговаривать со зверями и есть сколько угодно конфет и нашей любимой еды. Я мечтала о том, как мы с мамой сидим на облаке высоко-высоко в небе и смотрим вниз на Бразилию. Мы летали и делали разные глупости, как тогда, когда жили в лесу. Я представляла, как мы живем с ангелами и какой мир и красота царят в их стране. В конце концов я успокоилась после той вспышки в кабинете хозяйки приюта. Вернувшись в реальность, я обнаружила, что сижу на крышке унитаза, обхватив колени. Я специально уселась на унитаз с ногами, чтобы никто не увидел, что я в кабинке, и закрыла дверь на замок, чтобы поплакать в тишине. До сих пор помню то опустошение и полное отсутствие сил. Помню, как мне не хотелось жить, ведь жить так тяжело. Хотелось быть как звезды при дневном свете – продолжать существовать, но чтобы никто меня не видел. Мне не хотелось никого видеть и ни с кем разговаривать – только быть с моей мамой и братишкой. Хотелось снова вернуться в лес, где можно было играть, карабкаться, бегать и плавать. Не знаю, сколько я там просидела. Изредка кто-то из других детей приходил и открывал соседнюю кабинку – тогда я сидела неподвижно, затаив дыхание. Постепенно мозг снова включился. Я попыталась переварить то, что произошло, те слова, что были сказаны. И хотя я высказала все, что действительно думала, хозяйке приюта, все же я понимала, что вот так выходить из себя было не очень умно. Потом я стала размышлять. Должен быть какой-то способ снова увидеть маму. Может, мне убежать? Но забор приюта был слишком высок – не перепрыгнуть, а ворота всегда запирали на замок. Выпускали нас только в школу, которая была неподалеку от приюта. Я могла бы убежать, пока мы были в школе, чтобы никто не заметил. Сидя в кабинке и продумывая план своего побега, я вдруг подумала о Патрике. Я не могла его оставить – мама бы мне этого не простила. Кто позаботится о нем? Я обожала его, разве я могла уйти без него? Он был еще совсем малыш, не мог сам ни далеко бегать, ни думать за себя. Как же мне убежать вместе с ним? Я расстроилась: мой план не работал. Я не могла сбежать из приюта без Патрика и не могла придумать, как это сделать вместе с ним. Даже если мне удастся выскользнуть из своей комнаты и захватить его, что делать дальше? Можно попытаться украсть ключи – я хорошо умела лазать по карманам. К тому же, можно было попросить других детей, из тех, кому я доверяла, помочь мне. Они могли отвлечь персонал, а я бы тем временем вытащила ключи. Но к концу дня они наверняка обнаружат пропажу. Можно было бы рассказать обо всем Патрисии, и мы вместе что-нибудь придумали бы. Может быть, она сбежит вместе со мной и мы будем жить все вместе – я, она, мама и Патрик. Я вдруг ощутила сильное волнение. Нужно запастись едой на несколько дней. И хорошо учиться в школе, как ни в чем не бывало, чтобы не вызвать подозрений. А когда они расслабятся, мы с Патриком сбежим. Я вышла из туалета, вернулась к кабинету хозяйки приюта и постучала в дверь. «Входите!» – крикнула она. Я открыла дверь, слегка склонив голову и опустив плечи. Наверное, я была похожа на собаку с поджатым хвостом. Войдя в ее кабинет, я извинилась за то, что накричала на нее, и за то, что убежала. Я сказала, что просто скучаю по маме. Тут на глаза навернулись слезы, и я разозлилась сама на себя за то, что не могу их сдержать. Хозяйка приюта вышла из-за стола, подошла ко мне и обняла. Она сказала, что понимает, как мне не хватает матери, но теперь все наладится. Я думала лишь о том, что будь у меня в тот момент нож, я бы вонзила его ей в спину. Потом я пошла к Патрику, взяла его на руки и крепко прижала к себе. Ему это, похоже, не понравилось, и я слегка ослабила объятия. Потом принялась его баюкать, приговаривая: «Патрик, я найду способ отсюда убежать. Мы снова увидим маму. Мы что-нибудь придумаем, у тебя умная сестра». Тогда я еще не знала – да и не могла знать, что у хозяйки приюта были на меня свои планы. Согласно этим планам, я должна была покинуть приют, но не вернуться к маме, а навсегда попрощаться с моим миром. Мне так и не удалось сбежать, и может быть, это и к лучшему. В детстве я не понимала, как меня любила хозяйка и насколько добрыми были ее намерения в отношении меня и брата. Когда я подросла, Лилианн и Стуре рассказали мне, что хозяйка приюта не раз звонила им, чтобы справиться о нашем самочувствии в те пять недель, что мы были в Сан-Паулу, пока шла процедура нашего усыновления и переезда в Швецию. Я была рада это услышать. Несмотря ни на что, с приютом у меня связано множество светлых воспоминаний. С тридцатью коробками конфет 2015 г. Мы с Ривией выходим из отеля и садимся в машину, которая отвезет нас в приют. Если бы я сидела в этой машине лет десять-пятнадцать назад, то была бы очень разгневана. Но теперь – нет; я уже давно не испытываю гнева. Поездка должна занять около часа – в зависимости от пробок, которые для Сан-Паулу не редкость, ведь в самом городе и его окрестностях живет двадцать два миллиона человек. Мы попросили водителя заехать в кондитерскую рядом с приютом – я не появлюсь там с пустыми руками. Еще в Швеции я долго думала, что привезти приютским детям, и наконец решила, что подарю каждому по коробке конфет. Эта идея пришла мне в голову, когда я вспомнила, чему сама обрадовалась бы больше всего, когда жила в приюте. Никогда не забуду коробку конфет «Бон-О-Бон», которую принесла мне мама, когда однажды пришла меня навестить. Как я была счастлива! Я знаю, что коробка конфет не изменит ни их настоящее, ни будущее, но может быть, на какое-то мгновение они испытают ту же радость, что и я в детстве. Из окна автомобиля я смотрю на проносящиеся по шоссе машины. Мимо проезжает автобус – слишком быстро. Движение в Швеции определенно нравится мне больше, хотя сама я вожу так, как будто живу в Сан-Паулу. Мы выехали из района небоскребов и больших галерей, и теперь по пути нам встречаются здания поменьше, магазинчики и большие деревянные телефонные столбы с безумным количеством электрических проводов – этот пейзаж кажется мне чрезвычайно опасным. Широкое шоссе сменилось улочками поменьше, по которым снуют люди в шлепанцах. Едем мимо палатки с кокосовой водой, там же продаются початки кукурузы, и все кажется до боли знакомым. Сложно описать это чувство: я как будто знаю этот мир, и в то же время он кажется таким чужим. Водитель останавливается у магазина. Мы идем за конфетами «Бон-О-Бон». Пройдя несколько полок, я наконец вижу их – желтые коробки с конфетами. Они в точности такие, какими я их помню. Я показываю Ривии, что нашла их, и беру одну коробку, чтобы рассмотреть поближе: теперь она кажется меньше, чем двадцать четыре года назад. Я улыбаюсь и чувствую, как глаза наполняются слезами. Это так нелепо – плакать над коробками с конфетами, но я плачу. Воодушевившись, я набираю полные руки коробок. Потом мы понимаем, что все нам не унести, и Ривия спрашивает у одного из консультантов, нет ли у них большой картонной коробки. В приюте живет около двадцати детей, поэтому я кладу в картонку штук тридцать коробок, и мы грузим ее в машину. Ехать нам недалеко, и во время этой короткой поездки я невольно задаюсь вопросом, почему в приюте всего двадцать детей. Когда я там была, нас было две или три сотни. Не то чтобы я их считала, но нас точно было больше двадцати. Я знаю, что многие мои воспоминания очень точны, но знаю и то, что в детстве все видится по-другому. Например, я помню, как мы с мамой бродили по Диамантине во время карнавала и как я увидела на улице танцующего дьявола. Мама рассказывала мне много историй о Боге, Иисусе и дьяволе – и вот я увидела, как он танцует. Я ужасно испугалась, что он меня заберет. Помню, как я спряталась за маму. После этого я еще долго верила, что видела настоящего дьявола. То, что в четыре года казалось таким реальным, теперь вызывает у меня только смех. Но ведь от этого мои эмоции в тот момент не поменялись. Поэтому, садясь в машину с коробками конфет, я думаю: «Может, я неправильно запомнила? Сколько нас было в приюте?» Я так боялась своих воспоминаний, но в то же время надеялась их сохранить, и теперь для меня чрезвычайно важно, чтобы они оказались верными. Мы выходим из машины, я подхожу к приюту и жду, заглядывая за маленькую желтую калитку. В мое время она была выкрашена черной краской. В некоторых местах желтая краска отстала, и сквозь нее проглядывает черная. Я вдруг понимаю, что судорожно сжимаю прутья калитки.