– Это моя кровать? – спросила я хозяйку, указывая на фотографию. – Да, Криштиана. Тебе нравится? – спросила она с улыбкой. – Очень! А она точно моя? – переспросила я, все еще не веря: живя на улице, я усвоила, что ничто не дается даром. – Она твоя, и все, что ты видишь на этих фотографиях – тоже, – ответила хозяйка. Тут был какой-то подвох. – Почему мы с Патриком поедем в сказочную страну Швецию? – спросила я. – Потому что я хочу, чтобы вам жилось лучше. Я хочу, чтобы у вас было все то, что ты видишь на фотографиях. Разве тебе не нравится? – спросила она снова, и я почувствовала себя неблагодарной. – Очень-очень нравится! – с улыбкой ответила я. Мне и в самом деле очень-очень все понравилось. Очень хотелось отправиться на самолете в волшебную страну под названием Швеция, иметь самую красивую в мире кровать, есть конфеты и играть с игрушками. В моем будущем доме было много комнат, и еще там были смешные кролики. Какому ребенку не хотелось бы там оказаться? Хозяйка приюта встала. Она разрешила мне взять альбом с собой и показать друзьям – теперь он мой, и я должна бережно его хранить. – А мои друзья не могут поехать со мной в Швецию, хоть ненадолго? Патрисия ведь может поехать? – спросила я. – Если бы можно было, я бы всех вас отправила туда, Криштиана! Радуйся этой возможности, воспользуйся ей. В Швеции ты сможешь стать кем угодно – адвокатом, врачом, да кем захочешь! У тебя будут такие возможности, о которых многие дети могут только мечтать. Тебе и твоему брату там будет хорошо, и у вас будет двое людей, которые будут о вас заботиться и очень любить. Ты не рада? – снова спросила она, и по ее глазам и выражению лица я поняла, что единственный правильный ответ – «Да». – Да! – ответила я с улыбкой. Совсем скоро и другие приютские дети узнали, что нас с братом скоро усыновят и у нас будет новая семья. Подобные темы всегда были главными в разговорах детей. В приюте было много сирот, которые ни о чем так не мечтали, как о любви и тепле со стороны взрослых. Всем нам хотелось собственную комнату с игрушками и конфетами, ходить в школу из дома и возвращаться домой. Другие дети завидовали, что выбрали нас, и мне это нравилось – нравилось это предвкушение, что я вот-вот получу то, о чем все мечтают. Как и все приютские дети, я мечтала о том, чтобы жить в доме. Но при этом всегда точно знала, где мой дом: он там, где мама и ее тепло. И еще я с раннего детства понимала: можно сколько угодно мечтать и фантазировать, но реальность – это совсем другое. Жизнь такая как есть, нет смысла слишком много о ней думать, когда тебе восемь, и нужно жить настоящим. Были дни веселые и счастливые; и другие – тяжелые или скучные. Но мало-помалу я стала замечать, как другие дети перешептываются за моей спиной и смотрят на меня со все растущей ненавистью. Я знала, что они завидуют и что рано или поздно перейдут от слов к делу. В приюте всегда было так. Мы играли вместе, но у всего была оборотная сторона. Я пыталась делать вид, что не боюсь их – что было почти правдой. Я боялась лишь их жалости – мне не хотелось, чтобы кто-то увидел мою слабость. Однажды, уже после того, как я узнала, что нас с братом усыновят, я шла по коридору на втором этаже, рядом с душевой. Тогда-то все и случилось. Четверо детей из шайки Габриэлы затащили меня в душ и стали избивать. Я отбивалась, как могла. Мне удалось повалить одну из девчонок на пол, но не успела я ее ударить, как другие дети навалились на меня. У меня не было ни единого шанса против них – я знала, что чем отчаяннее дерусь, тем сильнее они будут меня бить. Живя на улице, я усвоила, что иногда лучше перетерпеть боль, проглотить свою гордость и смириться: «Будет больно, но ведь не убьют же они меня!» А если и убьют, то и сами получат по первое число. Я сжалась в комок и приняла все их удары и пинки, стараясь только защитить голову. Не знаю, сколько это продолжалось. В тот момент где-то в глубине моего сознания мелькнула мысль, что я это заслужила. Я готова была вынести и не такое за то, что отреклась от своей матери. Я заслужила боль. Боль пройдет, а то, что я сделала, останется навсегда. Не помню, поднялась ли я, как только меня перестали бить, или еще долго лежала на холодном полу. Знаю лишь, что все мое тело болело, но не так сильно, как сердце. Я удостоилась особого отношения и за это заслуживала наказания. Так была устроена жизнь в приюте. Не помню, как я поднялась и куда пошла, только в конце концов я встретила Патрисию, которая сразу поняла, что случилось. Она спросила, как я себя чувствую, и я ответила: «Нормально». Больше ничего говорить было не нужно. Если кто и мог меня понять, то только она. Когда мне было грустно, Патрисия всегда была рядом, а когда били ее – я защищала ее как могла. Когда меня не было рядом в тот момент, то я всегда находила ее обидчика и давала ему сдачи. Мне хотелось бы сказать, что я всегда побеждала, и после этого другие дети больше на нее не нападали, но на самом деле проигрывала я куда чаще, и мне доставалось куда больше, чем если бы я не стала за нее мстить. Но это было дело принципа. Когда пришло время ужина, Патрисия встала и протянула мне руку. Я попыталась подняться с ее помощью. Все тело болело. Патрисия сказала, что сходит за помощью; я тут же встала и сказала, что в этом нет необходимости. Но она все равно пошла за помощью. Она знала, что будет, если она расскажет кому-то о том, что случилось – и все равно пошла. Я ее отпустила. Я знала, что сделала бы то же самое для нее – с той лишь разницей, что могла постоять за себя куда лучше. А теперь я собиралась покинуть приют, а Патрисию будут избивать из-за меня. Это был ее последний подарок мне. Она знала, что я справлюсь сама, но все равно отправилась за подмогой, и тем самым навсегда подарила мне свою дружбу. Я это поняла, и потому ее отпустила. Мне было восемь, и я уже знала, что в боли может быть своя красота и своя смелость. Патрисия видела, что мне не в первый раз доставалось, но ее заботили не телесные раны, а душевные. А чтобы их залечить, нужна была дружба, забота и любовь. После Патрисии никто больше не заботился об этих ранах – я долго никого к себе не подпускала. Все, кто хоть что-то значил для меня, все, кого я любила, – исчезали из моей жизни. Поэтому тогда, в восемь лет, я приняла решение не пускать никого в свою жизнь, ни к кому не привязываться всем сердцем. Слишком огромной была боль, когда они уходили или их отнимали у меня. Наш последний день в приюте Хозяйка приюта сказала мне, что завтра приедут те самые белые люди с фотографий, заберут меня из приюта и увезут к себе домой. Мой брат тоже поедет. Чуть позже, в тот же день, я с ними познакомилась. Это было одновременно странно и очень волнующе. У них были необычные имена и дорогая одежда. Хозяйка велела мне хорошо себя вести, улыбаться и выглядеть счастливой. Так я и сделала. Она сказала, что теперь моя жизнь станет намного лучше и что я должна быть очень благодарна. Она объяснила, что многие дети хотели бы оказаться на моем месте – и была в этом права. Приютские дети, у которых не было родственников, не скрывали своей зависти. Они не понимали, что я не хочу никуда ехать, что у меня уже есть мама. Сначала я не поняла, что мне придется уехать куда-то навсегда и стать кому-то новой дочерью. Мне не нужен был новый дом! И хотя я и согласилась на удочерение, но никогда не просила о нем. Тогда я даже толком не понимала, что означает это слово. Однажды я спросила у мамы, стану ли я когда-нибудь богатой – ведь тогда я смогла бы заботиться о ней и моем брате. Она ответила, что нет ничего невозможного, мир полон чудес, Бог – и есть чудо. А если чего-то очень сильно захотеть – оно обязательно сбудется. Если бороться за свою мечту, то она станет реальностью. И я загадала, что когда-нибудь стану богатой, как белые люди. Хозяйка велела мне улыбаться, и я улыбалась, но внутри кричала и плакала. Мне не хватало храбрости, чтобы ей возразить, – я была трусихой. Все мы, приютские дети, уважали ее и побаивались. Ко мне она была добра, но в то же время очень строга. Я никогда не могла понять, как она ко мне относится, и, к счастью, мы редко виделись. Я не назвала бы ее жестокой. Я понимала, что ей хотелось быть доброй, дать мне возможность на лучшую жизнь. Она выбрала нас с братом, хотя на нашем месте мог оказаться кто угодно. Но выбор свой она сделала, не прислушавшись ко мне, не приняв во внимание мои эмоции и ничего толком не объяснив. Но ведь тогда мне было восемь, я была совсем еще ребенком, а взрослым всегда кажется, что им лучше знать, когда дело касается чувств. Как я могла отказаться? Был ли у меня выбор? Разумеется, хозяйка приюта и представить себе не могла, как дорого мне придется заплатить, что всю свою жизнь я буду чувствовать, будто бы лишилась частички своей души. Я буду по очереди то Криштианой, то Кристиной, так и не определившись до конца. Стоило ли заплатить такую цену за побег от крайней нищеты? Да, стоило! Но от этого мне не было ни легче ни лучше. Где-то в глубине души мне не хотелось отказываться от того, о чем мечтал любой ребенок. И уж точно мне не хотелось больше быть бедной. Всего за несколько долгих минут в ее кабинете – быть может, прошло полчаса, – я дала согласие на усыновление, на то, чтобы получить новую мать и отца, чтобы мой брат поехал со мной, и на переезд в сказочную страну Швецию. Там о нас позаботятся добрые белые люди. Но я так разволновалась, что совершенно забыла спросить, поедет ли мама с нами. Кто знает, быть может, я неспроста забыла задать тогда этот вопрос, и уж наверняка была причина, по которой хозяйка сама об этом не заговорила. Я и сама толком не понимала, что происходит, только мой мир переворачивался на глазах с ног на голову, как я и представить себе не могла. В ту ночь, мою последнюю ночь в приюте, я не сомкнула глаз. Столько ночей провела я на этой кровати – первой в моей жизни! – глядя в потолок и тоскуя по матери. Теперь же меня ждали грандиозные перемены, и я не поняла, в какую сторону. Но понимала, что предала мою мать, брата и саму себя. Все, что случится завтра, – на моей совести. Мой брат спал вместе с другими малышами в другом крыле приюта, не зная, что я наделала. Он не знал о моем решении, а я понятия не имела, чем это для нас обернется, но в животе у меня уже появилось тягостное предчувствие. И еще я боялась – очень. Казалось, все происходит не на самом деле, и я с трудом различала кошмары, мечты и реальность. В ту ночь я думала о многом и плакала. Я знала: слезами горю не поможешь – никто не увидит моих слез, а если увидит, никому все равно нет до них дела. Никому, кроме моей подруги Патрисии и мамы. В эту самую минуту мама бродила где-то, не понимая, почему ей не разрешают со мной видеться, тоскуя и не зная, каково мне. Она любила меня и потому не уходила далеко от приюта, не подозревая, что скоро я исчезну, отправлюсь туда, куда она не сможет со мной поехать. Я плакала так же, как всегда плакала моя мать: тихо и в полном одиночестве. Одна и та же мысль, не переставая, крутилась у меня в голове: «Мама, ты здесь? Я все испортила. Ты меня слышишь? Пожалуйста, ответь! Прости меня!» Я лежала в постели и думала о Боге. Я вспомнила своего птенца из пещеры – нашел ли он друзей? И я думала о том, видят ли меня ангелы и слышит ли меня Бог. Я думала о детях, что останутся в приюте. Что будет с ними? Что станет с Патрисией? Увидимся ли мы снова, или и она станет одним из тех людей, что останутся лишь в моем сердце? Я посмотрела на нее – она крепко спала. Завтра что-то случится, и я понятия не имела, какой эффект это что-то на меня произведет. Откуда ни возьмись подкрался рассвет, а я даже не чувствовала усталости. После стольких часов без сна, охваченная страхом и водоворотом мыслей, я должна была испытывать полное опустошение – но ощущала бодрость. Сегодня был особенный для меня день – мне не надо было стоять в очереди в душ. Ко мне приставили одну из работниц приюта, так что я прошла вперед. В самом хвосте я увидела Патрисию, и сердце у меня упало. Будет ли кто-нибудь заботиться о ней, когда я уеду? Я волновалась за нее, но не решилась попросить кого-то из девочек присмотреть за Патрисией. Я боялась, что, когда покину приют, ее накажут. Проходя мимо очереди, я чувствовала, как все на меня смотрят. Отведя взгляд, я вошла в душ. Другим детям пришлось ждать, пока я закончу. В этот день я вымылась как следует. Мне дали мыло и какую-то губку, чтобы я хорошенько отмылась, к тому же несколько дней назад мне обработали голову, чтобы избавиться от вшей. В этот день мне дали шампунь, который пах фруктами, и я тщательно промыла волосы. Закончив, я хорошенько вытерлась. Мне дали нижнее белье: это было совсем не то, что обычно носили приютские дети – трусики были красивее и новее. Я оделась и снова прошла мимо детей. Проходя, я заметила, как одна из девочек пропустила Патрисию вперед. Я почувствовала к ней благодарность и подумала, что правильно сделала, когда поделилась с ней как-то шоколадными конфетами. Мы переглянулись. Она украдкой мне улыбнулась, и я благодарно улыбнулась в ответ. С ее стороны это был чудесный дар, и я была уверена, что она это понимает. Я остановилась, и работница приюта, помогавшая мне, положила руку мне на плечо и подтолкнула вперед. Я посмотрела на нее и попросила подождать. Она послушалась – должно быть, увидела что-то в моем взгляде, потому что обычно работникам не было дела до наших чувств. Я повернулась и посмотрела на Патрисию – мы видимся с ней в последний раз! Мне захотелось подойти и обнять ее, но это сделало бы ее еще более уязвимой. К тому же я боялась, что не выдержу. Поэтому я просто улыбнулась ей, она улыбнулась в ответ и показала мне «фигу», зажав большой палец между средним и указательным. В Бразилии этот жест показывают на удачу. Я ответила тем же. Я думала, что еще увижусь с Патрисией и успею попрощаться, но мы больше не увиделись. Я даже не успела ее обнять, о чем до сих пор жалею. Работница приюта помогла мне одеться. Я надела ярко-желтые спортивные штаны и кофту с длинными рукавами в тон. Еще мне дали белые носки и белые кроссовки; кроссовки были ужасно неудобные и вдобавок мне слегка малы. Достав откуда-то расческу, женщина расчесала и взбила мне волосы. Мне это не понравилось. Потом я почистила зубы настоящей пастой и мы вместе пошли по коридору, вниз по лестнице, снова по коридору, который вел к выходу из приюта. Я оглядывалась в поисках матери, но не видела ее. Мы все шли и шли, наконец пришли в кабинет хозяйки приюта. Она поблагодарила работницу, которая помогала мне все утро, и попросила ее нас оставить. Я чувствовала, как колотится в груди сердце – так сильно, что я невольно глянула на свою грудь, чтобы убедиться, что другие этого не видят. Хозяйка все говорила и говорила. Я знала, что должна ее слушать, но не могла сосредоточиться. Потом дверь отворилась и вошла женщина с Патриком на руках. Он не плакал, но вид у него был не очень довольный. Хозяйка попросила меня сесть, и я села на коричневый стул у стены. Она стала рассказывать, как теперь все будет замечательно, как важно хорошо себя вести, и еще велела улыбаться, когда за мной придут. Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Впервые за все время я увидела в глазах хозяйки что-то такое, что дало мне надежду. Вид у нее был слегка обеспокоенный и взволнованный и, может быть, даже немного испуганный. Я надеялась, что она все-таки передумает, поймет, что все это – большая ошибка. Но в глубине души понимала, что этого не произойдет. Чему я научилась на улице? Можно сколько угодно мечтать и фантазировать, но надо уметь отделять мечты и фантазии от реальности. А реальность – это вовсе не сладкий сон. Внезапно в дверь постучали и вошли двое людей, с которыми я познакомилась накануне. Они улыбнулись – вид у них был счастливый, но в то же время немного напряженный. Взрослые немного поговорили, кто-то попросил меня поздороваться, что я и сделала. Женщина, державшая Патрика, вручила его той, которая должна была стать нашей новой мамой. Она улыбнулась и осторожно взяла его на руки. Но едва она его взяла, как он тут же заплакал. По его щекам катились крупные слезы. Он протягивал ручки к женщине, которая его отдала. Внутри меня все кричало от боли, хотелось подбежать, выхватить его из ее рук, прижать к себе и успокоить, сказать, что я здесь. Но я лишь молча стояла, как послушная девочка. Хозяйка велела мне подойти и обнять своих новых маму и папу. Я подошла и обняла. Хозяйка сфотографировала нас всех вместе, и я стояла и улыбалась, как и было велено. Спустя пять минут – или пять часов, – пришло время ехать. Мы все прошли к воротам: мои новые мама и папа, Патрик, хозяйка и еще две работницы приюта, которые мне особенно нравились. Наша новая мама держала Патрика на руках. Он уже не плакал и теперь дергал ее за волосы и очки – но не так, как мне хотелось бы, а скорее, из любопытства. Ворота отворились, и мой новый папа взял меня за руку. Ощущение было невероятно странное. Я могла сама о себе позаботиться, так было всегда, и мне не нужно было, чтобы кто-то – в особенности незнакомец – держал меня за руку. Мы вышли за ворота и пошли по тротуару, прочь от приюта. Я повернулась и увидела, как работницы приюта улыбаются и машут мне руками. Мне стало еще хуже, чем прежде: я ощутила панику и ужас. Реальность вдруг навалилась на меня. Больше не имело смысла притворяться, что все чудесным образом разрешится само собой и станет лучше. Я попыталась вырваться из хватки мужчины – моего нового отца, – потом закричала и заплакала. В отчаянной попытке вырваться я кричала хозяйке приюта, что не хочу уезжать, что я буду хорошо себя вести, буду всем помогать. Я видела, что ей неловко, но не могла ничего с собой поделать. Мужчина крепко держал меня за руку. Хозяйка крикнула, что все будет хорошо, в последний раз махнула рукой, вернулась на территорию приюта и закрыла ворота. Теперь кричать и сопротивляться было бесполезно. Я повернулась и пошла за своими новыми родителями. Вся уверенность испарилась: я чувствовала лишь растерянность и горечь. Я была совершенно одна в этом мире, таком необъятном. Что мне оставалось делать? Мой новый отец держал меня за руку, а новая мать то и дело с беспокойством поглядывала на меня. Но я шла дальше, оцепеневшая и как будто в забытье. Мы сели в такси, которое ждало нас неподалеку от приюта. Я все плакала и плакала, не в силах вынести всего этого… Тогда мне казалось, нет боли сильнее той, что я чувствовала, и я физически не готова была к еще большей боли. Любой человек, которому приходится выживать на улице, должен научиться выдерживать невыносимую боль, хотя бы для того, чтобы не потерять лицо в ситуациях, когда уже не остается ни единого шанса и надежды. Я была напугана, но все же сохранила часть себя за стеной из гордости, и увозила эту часть в неизвестный, новый мир. Никто не должен увидеть моего страха – а я безумно боялась. Посещение приюта 2015 г. Не знаю, сколько мы с Ривией стоим у ворот приюта и ждем, чтобы кто-нибудь вышел и впустил нас. Я вдруг понимаю, что все еще сжимаю прутья калитки, когда появляется мальчик лет семи, который смотрит на нас с любопытством. Я здороваюсь с ним, и он отвечает на приветствие. Нас впускают и велят подождать. Я оглядываюсь, не веря, что все это происходит наяву. Чуть не плача, я отступаю к воротам, потом смотрю на Ривию, которая улыбается мне и участливо спрашивает, как я себя чувствую. Я рассказала о воротах и о моей матери. Когда я говорю об этом, то не чувствую грусти. Внезапно я понимаю, что время сделало то, что казалось невозможным: оно залечило эту рану, хотя и не до конца. Теперь, снова оказавшись в этом месте, я чувствую не ярость, а любовь. Болезненные воспоминания о том, как меня вырывали из рук матери, навсегда останутся со мной – я и не хочу, чтобы они уходили. Они – часть меня, благодаря им я стала такой, какая есть, но теперь все видится мне совершенно в другом свете. Я вижу картину в целом. Все эти годы мне то и дело говорили, что я должна быть благодарна за то, что получила возможность на лучшую жизнь, и меня это бесило. Человеку свойственно навязывать свое мнение, мысли, чувства и ждать, что все с ним согласятся. Никто, кроме меня, не знает, что я чувствовала и через что прошла. Поэтому никто не может говорить, что я должна или не должна чувствовать. Разумеется, я благодарна за то, что сбежала из грязных трущоб и получила шанс на образование, работу и жизнь в демократическом обществе. Но в мире столько других не менее важных вещей, помимо должности на визитке, модели машины или дизайнерских джинсов. Стоя у калитки, которая теперь кажется гораздо меньше, чем когда мне было восемь, я испытываю благодарность – не за машину, хорошую квартиру или кучу вещей. Я благодарна совсем за другое. Я вдруг понимаю, что уже давно вытянула счастливый билет: когда выжила. Ни у Камили, ни у того мальчика, рывшегося в ресторанной урне, не было этого шанса. Я получила новую жизнь вместе с возможностью самореализации – то, о чем мечтают многие дети, но никогда не смогут получить. Да, было нелегко, и были моменты, когда я думала, что сойду с ума, или когда мне хотелось исчезнуть, но в моей жизни была любовь, дружба, семья и потрясающие люди. Как иначе я оказалась бы здесь и чувствовала бы эту невероятную любовь, благодарность и радость? Со мной Ривия, а вскоре я получу ответы на свои вопросы. Что случилось, когда меня удочерили? Почему это произошло так скоропалительно, почему при этом не присутствовала моя мать и почему нам запретили видеться? Эти вопросы не давали мне покоя всю жизнь. Я превозмогала себя, я вынуждена была жить с этими болезненными воспоминаниями и с этой утратой. Сейчас я осознаю и помню все это, стоя у тех самых ворот, что когда-то отделяли меня от матери. Этот груз все еще лежит на мне. Но с этими воспоминаниями случилось то же, что и с воспоминаниями о дьяволе, танцевавшем на улицах Диамантины – и оказавшемся просто маской на карнавале. Они остались прежними и как прежде причиняют мне боль, и все же теперь я вижу ситуацию в ином свете и понимаю все иначе. Вместо того чтобы думать лишь о том, что я потеряла, что у меня отняли, и о несправедливости, выпавшей на мою долю, я думаю о собственной силе – силе, которую взрастила в себе сама. Всю свою жизнь я сознательно делала выбор: не быть жертвой. И стоя у этой желтой калитки, которая столько лет ассоциировалась у меня с болью, я понимаю, что моя жизнь заключалась не в поиске, но в создании себя. Вот о чем я думаю, когда к нам, широко улыбаясь, подходит худая энергичная женщина лет сорока пяти или пятидесяти. Глядя на меня, она называет меня по имени – Криштиана – и обнимает. Что-то в ней мне очень знакомо, но я не могу понять, кто она. От нее пахнет смесью туалетной воды и сигарет. Представившись Ижелаусией, женщина объясняет, что она – хозяйка этого приюта. Некоторое время мы стоим у ворот и разговариваем, а Ривия переводит. Ижелаусия говорит, что работала в приюте, когда я там жила. Внезапно я представляю ее красивой молодой женщиной и понимаю, отчего она кажется мне такой знакомой. Ижелаусия приглашает нас войти, и мы следуем за ней. Первое, что я вижу, – это огромное мозаичное полотно с изображением Иисуса. Удивительно: то, о чем я совершенно не помнила все эти двадцать четыре года, все еще осталось на своем месте. Увидев мозаику, я вспоминаю ее до мельчайших деталей. Помню, как стояла перед ней в детстве и недоумевала, почему Иисус такой белый. Ижелаусия ведет нас к себе в кабинет, где садится за свой стол, а я – напротив нее. Оглядываясь, я понимаю, что стулья – те же, что и были в мое время, и даже металлический шкафчик для документов на своем месте. Ижелаусия вручает мне небольшой подарок. Я с благодарностью принимаю его, чувствуя себя виноватой за то, что ничего ей не привезла. Развернув подарок, я вижу маленькую красную коробочку для драгоценностей, а открыв, нахожу внутри изящный кулон с изображением Девы Марии. «Надо будет купить к нему цепочку, когда вернусь в Швецию», – думаю я про себя. Потом благодарю ее и говорю, что кулон очень красивый, но ей не стоило ничего мне покупать. Ижелаусия достает фотографию и протягивает мне, не переставая быстро-быстро щебетать, на вдохе и на выдохе. Я узнаю этот ритм и скорость – точно так же я и сама говорю, когда взволнованна, рада или раздражена. Фотография сделана в 1991 году, и я вижу саму себя, своего братишку и саму Ижелаусию на фоне приюта. Откуда-то издалека я слышу, как Ривия переводит: «Ижелаусия говорит, что хранила этот снимок все эти годы, потому что знала, что ты вернешься». Я переворачиваю его – на обратной стороне написаны наши с Патриком бразильские имена и дата снимка. Я снова переворачиваю фотографию и в этот момент понимаю, что передо мной самая ранняя фотография Кристины – вернее, Криштианы. У меня нет фотографий раньше восьми лет. Мне всегда было немного грустно оттого, что я не знаю, какой была в раннем детстве. Разглядывая альбомы друзей, я всегда испытывала легкую зависть, что они – знают. И еще я думала о том, что когда у меня будут дети, я не пойму, похожи ли они на меня хоть немного. Ижелаусия спрашивает о Патрике – имя его она произносит на португальский манер. Потом принимается рассказывать о том, как изменился приют с тех пор, как мы уехали. Оказывается, то здание, где мы сейчас находимся и где раньше располагался приют, теперь служит центром дошкольного образования и ухода за детьми, обслуживающим как приютских детей, так и просто детей из района. Родители могут оставить там своих детей, а потом забрать. Новое здание приюта находится в нескольких домах отсюда, и чуть позже мы пойдем туда и поздороваемся с детьми. Теперь законодательство Бразилии изменилось, и в приютах не может жить столько детей, как было в мое время. Когда я была маленькая, нас было человек двести, но теперь не разрешается принимать больше двадцати. Я украдкой улыбаюсь: приятно, что память меня не подвела. Еще она говорит, что теперь детей стараются отдать родственникам. В более сложных случаях их поручают заботам опекуна. Усыновление же – крайняя мера, когда опекун не справляется. И еще, по ее словам, то, что случилось со мной и моим братом в 1991 году, сейчас не могло бы произойти. Я смотрю на нее и внезапно понимаю: она знает, что именно случилось. Думаю, она не стала бы так говорить, если бы все было как обычно. Я перевожу взгляд на Ривию и через нее прошу Ижелаусию рассказать, что случилось во время нашего усыновления. Лицо Ижелаусии становится серьезным, и она начинает свой рассказ. Все началось, когда мама пришла в приют вместе со мной и Патриком. В приюте согласились его принять, поскольку он был маленьким и к тому же болел. Спустя месяц они взяли и меня. Персонал приюта заметил, что с моей мамой не все в порядке, и усомнился в том, что она в состоянии заботиться о детях. Потом они узнали, что у нее есть еще двое детей, которым она не смогла обеспечить должную заботу, и что это дело рассматривалось в суде, и пришли к выводу, что она не справится еще с двумя. Для ускорения процесса суд решил не рассматривать по отдельности иск двух моих старших братьев и второй, по которому проходили я и мой младший брат, а объединить их. В приюте знали, что для старших детей будет нелегко найти приемных родителей, поэтому проблему нужно было решить как можно скорее. В назначенный день слушания мама не явилась и так лишилась родительских прав на всех своих детей. Суд запретил ей видеться со мной и моим братом. Ижелаусия так же упомянула то, что я уже и так знаю: решение суда не помешало моей матери прийти к воротам приюта и кричать до тех пор, пока она не увидела нас с Патриком. Когда организовали наше с ним усыновление, необходимо было прекратить наши встречи с мамой, чтобы облегчить процесс адаптации. Но мама все приходила к приюту и кричала, чтобы ей позволили нас увидеть. Так продолжалось довольно долго. Ижелаусия говорит, что иногда я сама стыдилась ее и ее крики меня утомляли. Я лишь киваю. Она снова говорит, что то, что с нами произошло, теперь невозможно. Сегодня они стараются наладить контакт с родственниками и делают все возможное, чтобы ребенок остался в семье. Я не знаю, что ей ответить. Я ведь приехала не для того, чтобы искать виноватых в случившемся. Я знаю, что на первом месте для них было наше с Патриком благополучие, и вообще, все это давно в прошлом. Я рада, что она мне все объяснила со своей точки зрения, но у меня есть своя, и я уверена, у моих родителей – тоже. Мне просто хотелось разобраться в том, что тогда произошло в приюте – и я это сделала. Ижелаусия говорит, что документы суда легко найти, и она мне в этом поможет. Я отвечаю, что мне бы очень этого хотелось. Из ее кабинета мы отправляемся на экскурсию по приюту. Я прошу Ривию передать ей, что хочу побродить сама, следуя своим воспоминаниям. Тогда мы отправляемся в столовую и на кухню. Я улыбаюсь тому, как легко мне удается их найти, и чувствую себя великаном в кукольном домике. Не потому, что он маленький – на самом деле, он огромен, – а потому что все кажется намного меньше, чем в детстве: коридоры – короче, столы в столовой – крошечные. Мы приходим в комнату, где я в течение года каждый день ела, и я показываю Ривии, где было мое место – у самой двери. Никогда не знаешь, в какой момент придется спасаться бегством. Из столовой мы переходим на кухню, где на металлическом столе стоит тарелка с фруктами. Огромные папайи, ананасы и авокадо. Я беру авокадо и протягиваю Ривии. Боже, какие же они огромные! Совсем как в моих воспоминаниях – а вовсе не те мелкие, что продаются в Швеции. Я вспоминаю, как собирала неспелые авокадо на заднем дворе и складывала в холодильник, и как подлизывалась к женщинам на кухне, чтобы они разрешили мне это делать, а в благодарность помогала им в свободное время. Это была уличная смекалка, и я знаю, откуда она взялась: из страха, вызванного незнанием, когда мне в следующий раз удастся поесть; из осознания, что позаботиться обо мне некому, и необходимости думать на шаг вперед и делать запасы, чтобы не остаться без еды. Я со смехом прошу Ривию сфотографировать меня с этим гигантским авокадо. Если бы в восемь лет мне сказали, что однажды я вернусь в приют, прожив двадцать четыре года в далекой стране, и буду радоваться, как ребенок, бразильским авокадо, я бы в это ни за что не поверила. Ижелаусия представляет нас пожилой женщине, работающей на кухне. Она говорит, что тоже работала здесь, когда я жила в приюте, но я не помню ее так хорошо, как Ижелаусию. Откуда ни возьмись появляются кофе и печенье, и мы садимся за стол в центре кухни. После кофе мы с Ривией и Ижелаусией идем вверх по низенькому холму к новому приюту. Ижелаусия зажигает сигарету, делает затяжку и продолжает рассказывать о новом приюте. В 2004 году в Бразилии на законодательном уровне запретили содержать в приютах больше двадцати детей, и на внедрение этого закона повсеместно было отведено два года. В 2006 году приняли решение, что приюты должны быть устроены так, чтобы дети чувствовали себя как дома, а не как в казенном учреждении. На вершине холма мы сворачиваем налево. Ижелаусия все еще курит, а я размышляю о ее словах. Во времена моего детства в приюте жили почти двести детей. Что сталось со всеми теми, кому не хватило места? Мы подходим к черным воротам, за которыми я вижу симпатичное коричневое здание. Приятно видеть, что место, где живут эти дети, похоже на настоящий дом. Нас встречает женщина, которая открывает ворота. Держа в руках большую коробку, в которой уложены коробки поменьше с конфетами, я приветливо ей улыбаюсь и чувствую, что начинаю немного нервничать. Совсем скоро я встречусь с множеством детей разных возрастов, у каждого из которых своя нелегкая судьба и непростое будущее. Что им сказать? Я делаю глубокий вдох и вхожу в здание. В комнате на темном диване сидят несколько детей в возрасте от десяти до шестнадцати лет и смотрят телевизор. Приглядевшись, я понимаю, что они играют в видеоигру. Я улыбаюсь, вспомнив, как в детстве мы смотрели шоу Шуши и «РобоКопа»; а теперь, конечно же, они играют. Я ставлю на пол коробку с конфетами. Ижелаусия что-то говорит детям, они отрываются от игры, и она объясняет им, кто мы с Ривией. Я слышу, как она снова произносит мое имя, и дети смотрят на меня. Я чувствую, как они пристально разглядывают меня с ног до головы, улыбаюсь и смотрю им в глаза. Ривия переводит: Ижелаусия сказала детям, что я тоже когда-то жила в этом приюте, потом меня удочерила супружеская пара из Швеции, и теперь я приехала в гости. Пока Ижелаусия говорит, а Ривия переводит, один из мальчиков привлекает мое внимание больше других детей. Что-то в его глазах, жестах и выражении лица напоминает мне маленькую Криштиану. Я пытаюсь понять, что такого особенного в этом мальчике – и меня осеняет: это та самая уличная смекалка, он – самый настоящий уличный ребенок. Я узнаю это по его взгляду, по улыбке и по тому, как работает его мозг – это отчетливо отражается в его лице. Теперь пришла моя очередь представляться. Ривия переводит, и я рассказываю о том, каким был приют, когда я здесь жила. По их лицам я вижу, как они думают: на каком странном языке она говорит! Потом я говорю, что привезла им шоколадных конфет, и спрашиваю, хотят ли они их, – дети воодушевленно кивают. Я начинаю раздавать желтые коробки, и это приносит мне огромную радость, но в то же время мне грустно оттого, что это все, что я могу им дать. Кто-то из детей обнимает меня, а кого-то я обнимаю сама. Маленький мальчик, крепко обняв меня, тут же принимается со мной болтать. Он спрашивает, на каком языке я говорю и почему не понимаю по-португальски. Я объясняю, что в Швеции не говорят по-португальски и я его забыла. Он задает вопросы обо всем подряд, и где-то в глубине души мне кажется, что я откуда-то знаю этого мальчика – но, конечно, это не так. Я заранее спросила Ижелаусию, можем ли мы пообщаться подольше с некоторыми детьми – если они захотят. Мы проходим в другую комнату, где нас ждет пара девочек: Натали двенадцати лет и одиннадцатилетняя Лаис. Мы садимся кружком – я, Ривия, Натали и Лаис. Девочки замечательные, но сама идея, которая сначала мне нравилась, теперь не кажется правильной. У меня нет ни опыта, ни подготовки к общению с детьми, пережившими травму. Я не психолог. А что если после этого девочкам станет еще хуже? Разве можно просить человека дать тебе что-то, не отдавая ничего взамен? Вдруг я понимаю, что могу дать им нечто большее, чем просто урок, – ведь у меня есть опыт жизни в том же мире, где выросли эти девочки. Я мысленно готовлюсь к эмоциональному разговору, который состоится, если девочки решат довериться нам и открыться. Потом смотрю на Ривию и говорю ей, что то, что нам предстоит услышать, наверняка будет душераздирающе и очень тяжело. Потом думаю про себя, как бы помягче ей сказать. Ривия – невероятно чуткий и глубокий человек, и она вполне может разрыдаться, а это девочкам нужно меньше всего. При этом ей придется принять на себя удар, ведь на ней лежит ответственность за перевод. Это означает, что она должна будет не только слушать о том, через что прошли девочки, но и пересказывать это мне. Я предупреждаю Ривию: что бы они ни рассказали, плакать нельзя. Мы можем проявлять сочувствие, но если они не плачут, то и мы не можем этого делать. Я знаю: эти слова кажутся ей бессердечными, но для меня самое главное – спокойствие девочек, а со своими чувствами мы справимся сами, но не в их присутствии. Я понимаю, что просить этих девочек полностью доверить незнакомцу истории своей жизни и все неприятности, через которые они прошли, – значит, просить слишком многого. Поэтому я решаю, что обязана – и хочу! – сама подарить им часть себя, часть своей истории. Я спрашиваю, хотят ли они услышать историю, через что я прошла, прежде чем меня удочерили, и они утвердительно кивают. Я начинаю свой рассказ, и девочки зачарованно слушают. Когда я рассказываю о жизни в фавелах, они кивают со знанием дела. От этого мне становится грустно – ведь это означает, что и они испытали эту боль. Я знаю: не стоит приукрашивать – они поймут.