– Как дела, зайчонок? – Нормально. – Я втягиваю носом воздух. Пахнет дымом. Но «хорошим». – Барбекю устроил? – Пока только разогреваю. На обед пожарю котлеты и курицу. – Надеюсь, пищевым отравлением это не закончится, – дразнится мама. – Посмотрите-ка, кто у нас тут шутки травит, – смеется дядя Карлос. – Ты не просто заберешь свои слова назад, сестренка, но и съешь все, что я приготовлю, а потом попросишь добавки. «Фуд нетворк»[64] мне в подметки не годится. – С этими словами дядя Карлос показно поправляет воротник. Боже. Иногда он так попсово себя ведет… На заднем дворике тетя Пэм стоит у гриля, а моя двоюродная сестренка Эйва посасывает большой палец и обнимает ее за ногу. Заметив меня, Эйва бежит навстречу. – Старр-Старр! Ее хвостики развеваются на ветру. Она прыгает мне в объятия, и я принимаюсь кружить ее на руках, пока она хохочет. – Как дела у моей самой любимой на свете крошки? – Хорошо! – Она снова засовывает в рот свой мокрый, морщинистый палец. – Привет, тетя Лили. – Привет, солнышко. Хорошо себя ведешь? В ответ Эйва очень усердно кивает. Настолько хорошо она вести себя не могла. Тетя Пэм уступает гриль дяде Карлосу и приветственно обнимает маму. У тети Пэм темно-коричневая кожа и вьющиеся волосы. Бабуля очень ее любит, потому что она из «приличной семьи». Мама у нее адвокат, а папа – первый чернокожий глава хирургии в той же больнице, где хирургом работает сама тетя Пэм. Настоящие Хакстейблы[65], ей-богу. Я опускаю Эйву, и тетя Пэм крепко-прекрепко меня обнимает. – Ну как ты, золотце? – Нормально. Она говорит, что понимает, но понять меня не может никто. Из дома на задний двор выбегает бабуля с распростертыми руками. – Девочки мои! Это первый признак того, что что-то не так. Она обнимает сначала меня, потом маму и целует обеих в щеки. Но бабуля никогда нас не целует и себя целовать не разрешает. Говорит, неизвестно, где наши рты побывали. Она обхватывает мое лицо руками и приговаривает: – Слава Господу Богу, что он пощадил ваши жизни! Аллилуйя! Десятки тревожных звоночков раздаются у меня в голове… Дело не в том, что бабуля обрадовалась милости Господней, а в том, что на себя она не похожа. Совсем. Она берет нас с мамой под руки и тянет к лежакам у бассейна. – Пойдемте, надо поговорить. – Но я хотела поговорить с Пэм… Бабуля смотрит маме в глаза и, стиснув зубы, цедит: – Закрой рот, садись и поговори со мной, черт тебя побери. Вот это уже наша бабуля! Она откидывается на лежаке и драматично обмахивается ладонью. Когда-то бабуля преподавала в драмкружке, а потому до сих пор ведет себя театрально. Мы с мамой садимся на краю соседнего лежака. – Что случилось? – спрашивает мама. – Когда… – начинает бабуля, но умолкает и расплывается в притворной улыбке – к нам подходит Эйва с куклой и расческой в руках. Малышка отдает все это мне и идет играть с другими игрушками. Я расчесываю куклу. Эйва меня выдрессировала, и теперь мне даже говорить ничего не надо – я и так все сделаю. Когда Эйва отходит подальше, бабуля произносит: – Когда вы отвезете меня обратно в мой дом? – А что случилось? – спрашивает мама. – Потише говори, чтоб тебя! – Забавно, но сама она говорить потише даже не пытается. – Значит, вчера утром я купила на ужин сома. Хотела пожарить с кукурузными шариками и картошкой – в общем, наготовить по полной программе. А потом ушла по делам… – Каким таким делам? – спрашиваю я от нечего делать. Бабуля зыркает на меня, и на секунду я вижу в ней маму лет через тридцать: с редкими морщинками тут и там и одинокими седыми волосками, которые она пропустила, пока красилась (за такие слова мама надавала бы мне по заднице). – Подрастешь – узнаешь, девочка, – говорит бабуля. – Не задавай таких вопросов. В общем, вернулась я домой, а эта зараза посыпала моего сомика чертовыми овсяными хлопьями и спекла в духовке! – Овсяными хлопьями? – спрашиваю я, разделяя кукле волосы. – Да! Мол, «так полезнее». Хочешь полезного – жри салат! Мама закрывает рот рукой, но я все равно вижу приподнятые уголки ее губ. – А я думала, вы с Пэм ладите. – Так и было, пока она не начала воровать мою еду. Я тут терпела всякое, но это… – Бабуля указывает пальцем куда-то вверх. – Это, черт возьми, уже слишком. Лучше я буду жить с вами и бывшим уголовником, чем терпеть такое. Мама поднимается и целует бабулю в лоб. – Ты справишься. Бабуля отмахивается, а когда мама уходит, переводит взгляд на меня. – Ты в порядке, кроха? Карлос сказал, ты была в машине, когда убили того мальчика. – Да, мэм, я в порядке. – И хорошо. А если нет, то скоро будешь. Мы сильные. Я киваю, хоть и не верю в это. По крайней мере, сама себе я сильной не кажусь. В доме звенит звонок. – Я открою, – говорю я и, оставив куклу Эйвы, иду в дом. Вот дерьмо. За дверью – Крис. Я хочу перед ним извиниться, но мне, черт возьми, нужно время. Странно. Он меряет шагами крыльцо – как во время зубрежки накануне экзамена или перед важной игрой. Видимо, боится со мной говорить. Я открываю дверь и опираюсь о дверной косяк. – Привет. – Привет. Он улыбается, и, несмотря на все, что случилось, улыбаюсь и я. – Я тут мыл папину тачку и увидел, что вы приехали, – говорит он. Это объясняет его борцовку, вьетнамки и шорты. – Ты как, в порядке? Ты писала, что да, но я хотел убедиться. – Все нормально. – Папин магазин не пострадал? – Не-а. – Хорошо. Мы смотрим друг на друга и молчим. Крис вздыхает. – Слушай, если это все из-за той истории, то я больше никогда не куплю презервативов. – Никогда?