– Ну ладно, зайчонок, – говорит он мне. – Выкладывай. Я набиваю рот йогуртом, и он мгновенно тает. – Я же сказала: живот прихватило. – Не верю. Давай-ка сразу проясним: у тебя есть только одна карточка «Дядя Карлос, забери меня из школы» в год, и ты только что ее потратила. – Ты же в декабре меня забирал, помнишь? – Тоже из-за живота. Только тогда я не врала. Болело просто жуть. – Ладно, одна в календарный год, – уточняет он. Я улыбаюсь. – Но ты должна объясниться. Давай, колись. Я ковыряю ложкой хлопья. – Завтра Халиля хоронят. – Я знаю. – А я сомневаюсь, идти мне или нет. – Как? Почему? – Потому что до той вечеринки мы с ним не виделись несколько месяцев. – Ты все равно должна пойти, – говорит дядя Карлос. – Пожалеешь, если не пойдешь. Даже я хочу прийти. Правда, не знаю, хорошая ли это затея, учитывая обстоятельства. Тишина. – Ты правда дружишь с этим копом? – спрашиваю я. – Я бы не сказал, что мы друзья, нет. Скорее, коллеги. – Но обращаетесь вы друг к другу по имени, да? – Да, – отвечает он. Я сижу, уставившись в стаканчик. По сути дядя Карлос был моим первым папой. Ровно тогда, когда я начала понимать, что «мама» и «папа» – это не имена и что у этих слов есть значения, папа сел в тюрьму. Мы с ним каждую неделю разговаривали по телефону, но он не хотел, чтобы мы с Сэвеном и близко подходили к тюрьме, так что я его не видела. Зато видела дядю Карлоса. Он выполнял роль отца и даже больше. Однажды я спросила, можно ли называть его папой. Он сказал «нет», потому что у меня уже есть папа и потому что он мой дядя, а быть моим дядей – его самое любимое занятие на свете. С тех пор «дядя» для меня значит почти то же, что и «папа». И мой дядя обращается по имени к тому копу. – Зайчонок, я не знаю, что сказать. – Голос у дяди Карлоса осип. – Если бы я мог… Мне жаль, что так вышло. Правда. – Почему его не арестовали? – В подобных делах сложно понять, кто прав, кто виноват. – Да что тут сложного? – Я хмурюсь. – Он убил Халиля. – Знаю, знаю. – Дядя Карлос тяжко вздыхает, потирая лицо. – Я знаю. – Ты бы его убил? Он поднимает на меня взгляд. – Старр, я не могу ответить на этот вопрос. – Нет, можешь. – Нет, не могу. Мне хотелось бы думать, что я бы его не убил, но пока ты сам не окажешься в подобном положении и не почувствуешь то, что чувствовал тот полицейский, сказать очень сложно… – Он и на меня пистолет направил, – вдруг признаюсь я. – Что? У меня щиплет глаза. – Когда мы ждали медиков, – продолжаю я дрожащим голосом. – Он держал меня на мушке, пока не приехали люди. Как будто я представляла какую-то угрозу. Хотя пистолет был у него, а не у меня. Дядя Карлос долго и неотрывно на меня смотрит. – Зайчонок… Потом берет за руку, сжимает ее и пересаживается на мою сторону стола. А после обнимает меня одной рукой, и я зарываюсь лицом ему в грудь, пачкая его рубашку слезами и соплями. – Прости меня. Прости. Прости. – С каждым извинением он целует меня в макушку. – Я знаю, что извинений недостаточно. Восемь Похороны – не для мертвых. Они для живых. Сомневаюсь, что Халилю есть дело до того, какие песни будут петь у него на похоронах и что скажет о нем священник. Он в гробу. И ничто этого не изменит. Мы с семьей выезжаем за полчаса до начала церемонии, но к нашему приезду парковка у церкви Вознесения Господня уже забита. Какие-то ребята из школы Халиля стоят в футболках с его фотографией и надписью «Покойся с миром, Халиль». Вчера какой-то парень пытался продать нам такие же, но мама сказала, что мы их надевать не будем – футболки для улиц, а не для церкви. И вот мы выходим из машины в платьях и костюмах. Родители идут впереди и держатся за руки. Мы ходили в церковь Вознесения Господня, когда я была помладше, но маме надоело, что прихожане здесь ведут себя так, будто их дерьмо не смердит; сейчас мы ходим в более дружелюбную «открытую» церковь в Ривертонских Холмах. Ее посещает куча народу, проповедь читает белый парень с гитарой, и служба длится меньше часа. Вернуться в церковь Вознесения Господня – все равно что перейти в старшие классы, а потом снова навестить начальную школу. В детстве церковь кажется большой, но, оказавшись здесь взрослым, понимаешь, до чего же она все-таки маленькая. В крошечном притворе толпятся люди; на полу ковер клюквенного цвета и два бордовых стула с высокой спинкой. Однажды я много капризничала, и мама вывела меня сюда, посадила на один из этих стульев и велела молча сидеть до окончания службы. Я послушалась. Над стульями висел портрет пастора, и я готова была поклясться, что он за мной наблюдает. Столько лет прошло, а у них до сих пор висит эта стремная картина. Народ здесь выстроился в две очереди: одна ждет возможности принести свои соболезнования семье Халиля, а другая – подойти к алтарю для прощания с усопшим. Я украдкой замечаю перед алтарем белый гроб, но не могу заставить себя рассмотреть его повнимательнее. Так или иначе я все равно увижу Халиля, но… Не знаю. Лучше уж подожду, пока выбора у меня не останется. Пастор Элдридж, облаченный в длинную белую мантию с золотыми крестами, встречает гостей на подходе к алтарю и приветствует каждого улыбкой. Не понимаю, почему ему написали такой жуткий портрет, учитывая, что в жизни он совсем не страшный. Мама оглядывается на меня, Секани и Сэвена, словно хочет убедиться, что мы выглядим прилично, а затем вместе с папой подходит к пастору Элдриджу. – Доброе утро, пастор, – говорит она. – Лиза! Очень рад тебя видеть. – Он целует ее в щеку и пожимает папе руку. – Мэверик, рад и тебе. Вас здесь не хватает. – Еще бы, – бормочет папа. Другая причина, по которой мы не посещаем церковь Вознесения Господня, в том, что тут собирают слишком много пожертвований. Впрочем, в нашу новую церковь папа не ходит вообще. – А это, должно быть, ваши ребятишки. – Пастор встречает Сэвена и Секани рукопожатием, а меня целует в щеку, так что я чувствую его колючие усы. – И подросли же вы со дня нашей последней встречи! Помню, младший был совсем еще крошка, в пеленках… Лиза, как поживает твоя матушка? – У нее все хорошо. Она скучает по церкви, но ездить сюда ей все же далековато. Я оборачиваюсь в ответ на эту гребаную (извините, бредовую – как-никак, мы в церкви) ложь. Бабуля перестала ходить в церковь Вознесения Господня, потому что поссорилась с монахиней Уилсон из-за диакона Рэнкина. Подробностей мы не знаем, знаем только, как закончилась эта история: бабуля сбежала с церковного пикника с банановым пудингом в руках. – Мы всё понимаем, – кивает пастор Элдридж. – Передайте ей, что мы молимся о ней. Тут он переводит взгляд на меня, и глаза его наполняются чем-то до боли знакомым… Жалостью. – Мисс Розали рассказала мне, что в тот вечер ты была с Халилем… И мне жаль, что ты стала свидетелем случившегося. – Спасибо. Благодарить за это странно – я как будто краду сочувствие у семьи Халиля. Мама берет меня за руку. – Пойдем поищем свободные места. Пастор, было приятно с вами поговорить. Папа обнимает меня за плечи, и мы втроем направляемся к алтарю. Но едва мы встаем в очередь, как к моему горлу подступает тошнота; я еле держусь на ногах… Люди подходят к гробу по двое, так что поначалу я не вижу Халиля. Однако вскоре перед нами остается шесть человек. Четверо. Двое. Я зажмуриваюсь. И вот – наша очередь. Родители ведут меня вперед. – Солнышко, открой глаза, – говорит мама.