Глава восемнадцатая Когда разговор закончился, некоторые члены семьи перешли через улицу в парк, к детям с их няней. Но Гамаш и Бовуар остались. Жан Ги сгорал от нетерпения рассказать Гамашу, что произошло у него на работе, и посмотреть, что записалось на телефон. Но Фонтен и ее заместитель тоже не спешили покидать квартиру. — Вы принесли коробку, комиссар? — спросил Гамаш, оглядывая прихожую. — Коробку, месье? — Месье Дюссо сказал, что попросит вас привезти коробку с вещами Стивена, чтобы мы могли просмотреть их еще раз. — Вы ищете что-то конкретное? — Мм, да. Я бы хотел изучить годовой отчет ГХС. — Префект действительно просил об этом, но я к тому времени уже уехала. Может быть, завтра. — Merci, — сказал Гамаш, сомневаясь, что увидит эту коробку на следующий день или вообще когда-нибудь. Он направился к двери, собираясь выпустить следователей, но Фонтен не шелохнулась. — Я бы хотела поговорить с вами тет-а-тет, месье. — Она посмотрела на Бовуара. — Да? Вы можете говорить в присутствии Жана Ги. Я вас слушаю. Было понятно, что у нее что-то есть. Что-то даже более чувствительное, чем обвинение его детей в убийстве. Они стояли в прихожей, и Фонтен показала на столовую. Когда они уселись там, она спросила: — Вы знаете историю мистера Горовица? Арман открыл рот, собираясь ответить, но передумал. Наконец он сказал: — Полагаю, что да, а что знаете вы? — Он по рождению немец. — Да. — И во время войны сражался во французском Сопротивлении, — продолжила Фонтен. — Члены его семьи были арестованы за укрывательство евреев и расстреляны. Месье Горовиц сумел бежать. — Oui. Его семья достаточно долго задерживала гестапо, что позволило ему увести еврейскую семью через потайную дверь, выходящую в задний сад. Для Жана Ги это было новостью, воспринятой с удивлением. О Сопротивлении он знал, но об этом — нет. — Да, такова история, — сказала Фонтен. Гамаш шевельнулся на своем месте, но промолчал. Он начинал догадываться, что последует за этим. — Как вы понимаете, месье, у нас есть доступ к материалам, закрытым для публики. Эти материалы по самым разным причинам были засекречены после войны. — Продолжайте. Арман напрягся, как боксер, готовящийся к удару. — Материалы, найденные в наших архивах, рассказывают другую историю, — сказала Фонтен. — Его семья действительно погибла во время войны. Его мать, брат и сестра — в Дрездене. Его отец и дядя выжили во время войны, но их расстреляли русские. — За что? — Они были высокими чинами гестапо, виновными, по словам русских, в отправке в лагеря тысяч заключенных. Арман сидел совершенно неподвижно. Онемевший от изумления. Почти слепой и глухой. Все его органы чувств перестали действовать. Он не дышал. Не моргал. Услышанное было гораздо хуже того, что он ожидал или воображал. К чему он приготовился. Ложь была настолько чудовищной, что он потерял контроль над собой. А потом перед его мысленным взором возник образ его бабушки Зоры. Она смотрела на Стивена так, словно сам дьявол вошел в дом. Знала ли она что-то? Чувствовала ли что-то? Но нет. Это было невозможно. Просто невозможно. Вздрогнув, как человек, внезапно очнувшийся ото сна, Арман вернулся в мирную столовую в квартире его сына в Париже. Через тюлевые занавески в комнату проникал рассеянный свет, придавая ей какой-то неземной вид. — Это неправда, — наконец выдавил из себя Арман. — Могу показать вам документы. Он кивнул. Зная, что должен их увидеть, но не желая этого. Ему хотелось вернуться на час назад, когда все было только ужасным, а не чудовищным. — Даже если это правда, то, что вы сказали о его отце и дяде, это не означает, что Стивен в чем-то участвовал. Он бежал во Францию. Сражался в Сопротивлении. — Так ли? — спросила Фонтен. — Вы уверены? Если он солгал о своей семье, может, и об этом солгал. — То, что он нам рассказывал, правда. — Логика отказывала Гамашу. Боевые кони рвались в поле. — Ему девяносто три года, он борется со смертью на больничной койке после покушения на него, а вы здесь… вы… нападаете на него с другой стороны? С этими дикими обвинениями, которые невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть? Да господи боже мой! Бившие копытами кони вырвались на свободу. Жан Ги дернулся. Он редко слышал, чтобы Арман Гамаш кричал. И никогда, ни разу не слышал, чтобы он бранился. А теперь шефа чуть ли не трясло от ярости. Ирена Фонтен улыбнулась. Она попала в больное место, как и предсказывал Дюссо. И не просто попала, а задела нерв. Когда она обвиняла в убийстве его детей, Гамаш оставался спокойным, сдержанным. Но обвинения в адрес Горовица выбили его из колеи. Почему? Потому что он боится, что это может оказаться правдой. — Мне известно, — сказала она, — что у союзников были сомнения. У руководителей Сопротивления тоже были сомнения. — Недостаточные для того, чтобы возбудить уголовное дело. — Вряд ли это можно назвать мерой невиновности. Фонтен открыла тонкую папку и достала оттуда зернистую черно-белую фотографию. На ней были запечатлены немецкие офицеры, смеющиеся, поднимающие бокалы. Среди них — тонкогубый хмурый человек, похожий на несостоявшегося бухгалтера. Генрих Гиммлер. Глава гестапо и отец холокоста. Перед ними стояла еда и выпивка. Празднование в разгаре. А позади Гиммлера, положив тонкую руку на плечо нацистского лидера, стоял молодой человек со знакомой улыбкой и смотрел прямо в камеру. У Армана закружилась голова, тошнота подступила к горлу. Эту самую руку он сжимал ребенком. Сжимал ее сегодня утром в больнице. Стивен. Невероятно молодой. Счастливый. Участвующий в развлечении. Участвующий в шутке. Арман узнал фреску за его спиной. Фотография была сделана в отеле «Лютеция», после того как в нем разместился парижский штаб абвера — нацистского контрразведывательного органа. За этим самым столом Гамаш сидел вместе со Стивеном. Ел мороженое ребенком, потягивал виски взрослым. Может быть, те же самые напитки, из тех же бокалов, на том же стуле, что и это существо. — После войны Горовиц, отвечая на вопросы, заявлял, что устроился работать в «Лютецию», чтобы шпионить за немцами и передавать информацию своим товарищам в Сопротивлении, — сказала Фонтен. — Это имеет смысл, — сказал Арман, пытаясь восстановить равновесие. На фотографии Стивен был в форме, но не абверовской и вообще не немецкой. Это была накрахмаленная форма официанта «Лютеции». — Как вам должно быть известно, месье, именно это говорили все коллаборанты. — И именно это делали участники Сопротивления. Как иначе добывать информацию, если только не устроиться прислуживать нацистам? А Стивен, будучи немцем, был в идеальном положении с точки зрения получения информации. Он говорил правду. Человек, которого я знаю, не стал бы делать то, о чем вы говорите. — Помогать нацистам? Он был одним из них. — Он был немцем. Это громадная разница.