— Нет. А у тебя? Дюссо рассмеялся: — Никому не говори, но я в этой жизни научился хорошо делать только одно дело. Им и занимаюсь. — Он с гордостью посмотрел на свою команду. — Неправда, — сказал Арман. — Помнится, пару лет назад ты брал длительный отпуск, чтобы играть на саксофоне в чешском ансамбле. Клод понизил голос: — Ш-ш-ш. Все думают, что я изучал систему международных прачечных по отмыванию денег. — Боюсь, что тебя раскроют. Ты совершил ошибку, когда сказал им, что вступил в хоровой кружок антитеррористического отдела Интерпола. — Да, трудно поверить, но они узнали это. Утешает, правда, то, что меня окружают не идиоты. Похоже, я единственный. Арман рассмеялся. Правда состояла в том (и Гамаш был одним из немногих, кто ее знал), что Клод пережил посттравматическое расстройство после невероятно жестокого года террористических нападений. Кульминацией которого стала гибель его наставника и предыдущего префекта под колесами автомобиля. Музыка, в особенности его любимый саксофон, помогла ему исцелиться. — Ну хорошо, — сказал Дюссо. — Бовуар остается, но на втором плане. И я буду иметь дело с тобой, а не с ним. — Договорились. — Ты меня извинишь? Я вижу, тут появился прокурор. Жан Ги прошел по всей квартире, осмотрел все комнаты. Ирена Фонтен вернулась к своим обязанностям руководителя команды криминалистов. Клод Дюссо, стоя у окна, совещался с прокурором республики, без санкции которого невозможно было открыть следствие по убийству. Совещание не заняло много времени. Две пули оказались весомым аргументом. Арман, отнюдь не новичок в расследовании убийств, потерянно стоял посреди знакомой комнаты. Это пространство, это место всегда было для него безопасным. Почти священным. Но теперь перестало быть таким. Его взгляд скользил по крюкам под картины в стене, по картинам, лежащим на полу. Гоген, Моне, Ротко, огромное полотно Сая Твомбли, скинутое с каминной полки. Великолепная картина Кеножуак Ашевак, лежащая кверху лицом. Среди них можно было легко не заметить маленькую раму размером со средник старинного окна. Эта акварель, как ни посмотри, была совсем не впечатляющей, если не считать того утешения, которое она предлагала плачущему ребенку. Крохотное окно в невозможное. Дымок все еще поднимался над домами. Неизменный. Предсказуемый. Река все еще прорезала деревню в долине. Вокруг росли непроходимые леса, в которых, как был уверен юный Арман, обитали чудесные существа. А в самом центре нарисованной деревни росло несколько деревьев. Арман посмотрел на эту маленькую раму, лежащую на полу на месте преступления, и его обуяло почти непреодолимое желание повернуться и уйти домой. В Квебек. Сидеть в бистро вместе с Рейн-Мари, Анри, Грейси и Фредом, свернувшимися перед камином, в котором потрескивают дрова. Габри принес бы им кофе с молоком или что покрепче. Оливье подал бы лосося, копченного на кленовых дровах, а потом к ним присоединились бы Клара и Мирна, чтобы поболтать о книгах и картинах, о еде, о том, что натворила лошадь Святого Идиота. Сумасшедшая Рут и ее одержимая утка Роза осыпали бы всех оскорблениями и тонкой поэзией. Я сижу, где посажена, созданная из камня и желаемого, выданного за действительное: будто божество, убивающее ради удовольствия, может и исцелять… Даже теперь, с расстояния, казавшегося непреодолимым, он видел многостворчатые окна бистро, выходящие на густой лес, и листья, которые уже меняют цвет. Как это происходит рано или поздно со всеми. Кроме той картины, которую так безрассудно бросили на пол. …будто в разгар твоего кошмара, твоего последнего, добрая львица за загривок нежно поднимет твою душу… Домой. Домой. Он очень хотел домой. Сидеть у огня. Слушать разговоры друзей, смеяться. Держать Рейн-Мари за руку и смотреть, как играют их внуки. …и осторожно в темень рая отнесет. Но не сейчас. Гамаш подошел к маленькой картине и вернул ее на безопасное место на стене. На ее место. Но прежде чем сделать это, он заметил написанное на заднике слово: «Арману». Глава одиннадцатая Рейн-Мари Гамаш сидела в баре «Жозефина» отеля «Лютеция», положив руку на картонную коробку. Не обращая внимания на элегантных посетителей бара, она смотрела в огромные окна отеля на шикарных мужчин и женщин Шестого округа Парижа. Они проходили по улице Севр. У многих в руках были полиэтиленовые пакеты из находящегося поблизости универмага «Ле Бон Марше». Рейн-Мари осознавала, что происходит вокруг нее в великолепном баре в стиле модерн, но все, что она видела, — это тело на полу и кровь на ковре в комнате, где прежде играли ее дети. И еще она пыталась вспомнить этот запах. Удастся ли ей когда-нибудь распознать его? Вплоть до нынешнего дня она помнила запах своей матери. Не духов, а очистителя с содержанием аммония. Этот запах прилип к ней, впитался в материнские поры — она работала приходящей уборщицей. И Рейн-Мари знала, что, уходя в могилу, унесет с собой запах Армана — запах сандалового дерева. По крайней мере, она на это надеялась. На то, что уйдет первой. В его объятиях. С ее стороны это было проявлением эгоизма. Вынудить его пережить это. Оставить его одного. Но она сомневалась, что сможет уйти без него. Если он… Она прогнала эти мысли. Надо вернуться к насущному. К фактам. К мертвецу. Будучи профессиональным библиотекарем и архивариусом, Рейн-Мари умела не только сортировать и каталогизировать информацию, но и устанавливать связи. Именно эта способность ее мыслительного аппарата работать одновременно на нескольких уровнях сделала ее профессионалом высокой пробы и обеспечила ее карьеру в Национальной библиотеке и архиве Квебека. Там, где другие видели только факты, мадам Гамаш видела связи между этими фактами. Она могла установить общее между двумя, тремя, многими внешне никак не связанными событиями. Между аборигенским именем, означающим «Созерцатель звезд», рассказом об имевшем место в 1820 году званом обеде с участием геолога Бигсби и могилой нищего в Монреале. Она соединила все это, и у нее получился Дэвид Томпсон. Землепроходец и картограф, который оказался, вероятно, величайшим картографом, когда-либо жившим на земле. Выдающаяся личность, забытая историей. Пока архивариус и библиотекарь мадам Гамаш не обнаружила его.