– Миссис Меткалф, – сказала ей воспитательница, – кажется, Дженна немного путается в родственных связях. – И она показала ей мой рисунок. – Но, по-моему, тут все совершенно правильно, – возразила мама, – эти пятеро взрослых заботятся о Дженне. – Проблема не в этом, – пояснила мисс Харриет и указала на по-паучьи расставившие ножки корявые буквы, с помощью которых я попыталась подписать, кто эти люди. Там были мама, державшая меня за одну руку, и отец, взявший за вторую. Только слово «папа» стояло не под фигуркой в очках. Папа был задвинут в угол, к самому краю листа. В том, как я нарисовала эту маленькую счастливую семейку, запечатлелись либо мои мысли о желаемом, либо бесхитростные наблюдения трехлетки, которая замечает больше, чем от нее ожидают. Нужно найти маму раньше, чем это сделает Верджил. Может быть, я смогу спасти ее от ареста, предупредить, и на этот раз мы убежим вместе. Так и будет, я пойду наперекор частному сыщику, который зарабатывает на жизнь, раскрывая чужие тайны. Ведь мне известно кое-что такое, чего не знает он. Во время сна под деревом всплыло на поверхность сознания то, о чем я, наверное, всегда догадывалась. Я знаю, кто подарил маме ту подвеску и почему мои родители тогда ссорились. Знаю, кого подсознательно хотела считать своим отцом все эти годы. Мне нужно найти Гидеона. Часть вторая Дети – это якоря, которые удерживают мать в жизни. Софокл. Федра, фрагмент 612 Элис Наблюдая за животными в дикой природе, мы часто не догадываемся, что слониха беременна, пока не подходит время родов. Молочные железы начинают набухать примерно на двадцать первом месяце, но до того, не сделав анализ крови или не имея информации, что около двух лет назад с этой самкой спаривался какой-нибудь самец, предсказать появление на свет малыша очень трудно. Кагисо было пятнадцать лет, и мы только недавно заметили, что у нее скоро родится слоненок. Мои коллеги каждый день разыскивали ее, чтобы узнать, произошло это или нет. Их интерес был чисто академическим, а вот я принимала судьбу Кагисо близко к сердцу. Наверное, потому, что и сама была беременна. Правда, тогда я этого еще не знала. Замечала только, что устаю больше обычного и чувствую себя вялой в жару. Работа, которая раньше придавала сил, теперь казалась рутиной. Если мне случалось заметить что-нибудь необычное, в голове сразу проносилась мысль: «Интересно, а что сказал бы об этом Томас?» Я уверяла себя, что мой интерес к нему обусловлен лишь тем, что он оказался первым из коллег, кто не стал насмехаться над моими исследованиями. Когда Томас уехал, осталось воспоминание о мимолетном летнем романе – этакая безделушка, которую я буду доставать из тумбочки и рассматривать всю оставшуюся жизнь, как могла бы хранить привезенную из отпуска на море ракушку или билет на бродвейский мюзикл. Если бы даже мне захотелось проверить на практике, выдержит ли хрупкий каркас из одной проведенной вместе ночи груз полновесных отношений, это было в принципе невозможно. Он жил на другом континенте, у каждого из нас были свои научные интересы. Правда, как заметил на прощание Томас, у нас не та ситуация, когда один изучает слонов, а другой пингвинов. А если учесть травмы, полученные слонами при жизни в неволе, то в его заповеднике можно наблюдать не меньше смертей и траурных ритуалов, чем в дикой природе. Так что перспективы моих исследований не ограничивались областью Тули-Блок в Ботсване. После того как Томас вернулся в Нью-Гэмпшир, мы продолжали общаться посредством тайного кода научных статей. Я отправила ему детальные записи о стаде Ммаабо, которое и через месяц после гибели своей предводительницы продолжало навещать ее останки. В ответ он прислал историю о смерти одной из своих слоних: когда это случилось, три ее компаньонки несколько часов стояли в сарае, где она умерла, и пели над телом поминальные песни. На самом деле, написав: «Это может тебя заинтересовать», я имела в виду: «Я по тебе скучаю». А он, сообщив: «Вчера я вспоминал о тебе», хотел сказать: «Думаю о тебе постоянно». Создавалось впечатление, что ткань, из которой я соткана, порвалась, и Томас был единственной ниткой подходящего цвета, которой этот разрыв можно было заштопать. Однажды утром, выслеживая Кагисо, я заметила, что она отделилась от стада. Я начала рыскать по округе и обнаружила слониху приблизительно в полумиле от остальных. Разглядев в бинокль небольшой комок у ее ног, я побежала на более удобное место, откуда можно было лучше все рассмотреть. В отличие от большинства слоних в дикой природе, Кагисо рожала одна. Соплеменницы не окружали ее, издавая какофонию радостных трубных звуков, не хлопали по бокам, как при воссоединении семейства, принимающего в свое лоно нового члена, когда все старые тетушки спешат посмотреть на младенца и пощипать его за щечки. Да и сама Кагисо тоже не выражала радости. Она толкала неподвижного слоненка ногой, пытаясь заставить его встать; протянула хобот и взялась за хоботок малыша, но тот безвольно выскользнул из ее хватки. Мне уже приходилось видеть случаи, когда слоненок рождался слабым и ему требовалось больше получаса, чтобы встать на ноги и неуверенно заковылять рядом с матерью. Я прищурилась, пытаясь разглядеть, поднимается ли грудная клетка слоненка, дышит ли он. Но лучше бы я присмотрелась к посадке головы Кагисо, к тому, как отвисла у нее нижняя губа и поникли уши. Вся она выглядела как в воду опущенной. Слониха уже знала то, что мне пока было еще не ясно. Я внезапно вспомнила Лорато, которая неслась вниз по холму, чтобы защитить своего взрослого сына, получившего смертельное ранение. Матери необходимо о ком-то заботиться. Если у нее забирают ребенка – и не важно, новорожденный он или уже достаточно взрослый, чтобы иметь собственных детей, – разве может она после этого называться матерью? Глядя на Кагисо, я поняла: она не просто потеряла малыша. Она потеряла себя. И хотя изучение скорби у слонов было темой моей научной работы, хотя я много раз видела, как умирают слоны в природе, и бесстрастно описывала сопутствующие этому обстоятельства, как подобает стороннему наблюдателю, сейчас я не выдержала и заплакала. Природа жестока. Мы, исследователи, не должны ни во что вмешиваться, потому что царство животных прекрасно управляется без нас. Но я невольно задалась вопросом: могло ли все сложиться иначе, если бы мы начали вести наблюдения за Кагисо много месяцев назад? Хотя, вообще-то, я понимала, насколько мала вероятность того, что мы заметили бы, в каком она положении, задолго до родов. О чем тут можно говорить, если я и за собой-то не уследила. Я не замечала отсутствия месячных, пока не перестала влезать в шорты, так что пришлось застегивать их с помощью булавки. После смерти детеныша Кагисо я пять дней наблюдала за ней и описывала горе слонихи, а потом отправилась в ближайший город, чтобы приобрести тест на беременность. Я сидела в туалете ресторанчика, где кормили цыплятами пири-пири, смотрела на две красные полоски и всхлипывала. Вернувшись в лагерь, я взяла себя в руки, поговорила с Грантом и выпросила трехнедельный отпуск. Потом отправила Томасу голосовое сообщение, спросив, в силе ли его приглашение посетить Слоновий заповедник Новой Англии. Не прошло и двадцати минут, как он перезвонил и буквально засыпал меня вопросами. Соглашусь ли я жить в заповеднике в палатке? Надолго ли останусь? Может ли он встретить меня в аэропорту? Я ответила на все, опустив одну важнейшую деталь. А именно, что я беременна. Правильно ли я поступила, утаив это от него? Наверное, нет. Мое поведение можно объяснить тем, что я изо дня в день была погружена в наблюдения за матриархальным обществом или элементарной трусостью, но мне хотелось присмотреться к Томасу, прежде чем он получит шанс заявить права на ребенка. В тот момент я сама еще не знала, сохраню ли беременность. И если бы я решилась рожать, то не лучше ли растить малыша самой, в Африке? Честно говоря, я сомневалась, что одна-единственная ночь, проведенная под баобабом, давала Томасу право голоса в этих вопросах. В Бостоне я вывалилась из самолета, растрепанная и усталая, отстояла очередь на паспортный контроль, забрала багаж. Как только меня изрыгнуло из нутра аэропорта в зал, где встречали прибывающих, я сразу увидела Томаса. Он стоял за ограждением, зажатый между двумя шоферами в черных костюмах, и держал в кулаке вверх корнями какое-то вырванное из земли растение, как ведьмовской букет. Я обогнула барьер с чемоданом на колесиках и спросила: – Ты всегда приносишь такую икебану девушкам, которых встречаешь в аэропорту? Он встряхнул «букет», и мне на кроссовки посыпались мелкие комочки земли. – Это больше всего похоже на баобаб, – ответил Томас. – Флорист не сумел мне помочь, так что пришлось сымпровизировать. Я попыталась заставить себя не видеть в этом знака, что Томас, как и я, надеется продолжить отношения с того места, на котором мы расстались, что произошедшее между нами не было мимолетным увлечением. Внутри меня пузырились радостные ожидания, но я решила поиграть в недогадливость. И поинтересовалась: – С какой стати ты вообще решил принести мне баобаб? – С такой, что слон в машину не помещается, – с улыбкой пояснил Томас. Врачи скажут вам, что с точки зрения медицины это невозможно, слишком маленький срок беременности, но в тот момент я ощутила, как у меня внутри шевельнулся наш малыш, будто бабочка запорхала крылышками. Видимо, электрического разряда, проскочившего между нами, оказалось достаточно, чтобы в ребенке вспыхнуло желание появиться на свет. По дороге в Нью-Гэмпшир, а путь оказался неблизкий, мы говорили о моих исследованиях: как справилось с утратой матриарха стадо Ммаабо; как тяжело было наблюдать за Кагисо, оплакивавшей сына. Томас с большим воодушевлением сообщил мне, что я стану свидетельницей прибытия в заповедник седьмой его обитательницы – африканской слонихи по имени Маура. Того, что случилось между нами в ту ночь под баобабом, мы не касались. Я также не упомянула и о том, как мне временами не хватало Томаса. Однажды я увидела двух молодых слонов, которые, как звезды футбола, пинали шар из навоза, и мне захотелось поделиться наблюдением с кем-то, кто мог бы оценить комизм ситуации. А иногда я вдруг просыпалась, ощущая прикосновения Томаса, будто отпечатки его пальцев оставили следы на моей коже. На самом деле, за исключением принесенного в зал прилетов «букета», Томас вел себя так, будто наши отношения никогда не выходили за рамки контактов двух коллег-ученых. Я даже начала сомневаться, уж не приснилась ли мне та ночь и не является ли ребенок, которого я ношу под сердцем, плодом моей фантазии. В заповедник мы приехали поздно вечером, у меня уже глаза слипались. Я сидела в машине, а Томас открывал ворота, сперва внешние, запертые на электронный замок, а потом вторые – внутренние. – Слоны прекрасно умеют демонстрировать силу. Стоит нам поставить изгородь, и в половине случаев какая-нибудь из слоних сносит ее, просто чтобы показать, что она на это способна. – Он взглянул на меня. – Когда мы только-только открыли заповедник, нам без конца звонили живущие по соседству люди… Сообщали, что у них на заднем дворе слон. – И что происходит, когда они сбегают? – Ну, мы их возвращаем, – пояснил Томас. – Суть в том, что здесь слонов не наказывают за побеги, как это делают в зоопарках или цирках. Это все равно как с маленьким ребенком. Бывает, он действует вам на нервы, но это не значит, что вы его не любите. При упоминании о детях я сложила руки на животе. И спросила: – А ты никогда не думал о том, чтобы обзавестись семьей? – У меня есть семья, – ответил он. – Невви, Гидеон и Грейс. Завтра познакомлю тебя с ними. Мне вдруг словно бы пронзили грудь острым копьем. Ну почему я раньше не спросила Томаса, женат ли он? Надо же быть такой дурой! – Без них мне бы здесь нипочем не управиться, – продолжил Томас, не замечая трагедии, разыгравшейся в моем сердце. – Невви двадцать лет проработала дрессировщицей в цирке на юге. Гидеон был ее учеником. Грейс его жена. Узнав эти подробности, я успокоилась. Стало ясно, что ни один из упомянутых сотрудников заповедника не мог быть ни супругой, ни ребенком Томаса. – У них есть дети? – Слава богу, нет. Я и так плачу неимоверные страховые взносы, даже представить не могу, во что бы мне это обошлось, если бы по заповеднику бегал еще и ребенок. Без сомнения, это был разумный ответ. Растить ребенка в заповеднике дикой природы так же нелепо, как и в этом приюте для животных. Слоны, которых здесь держали, по определению были проблемными: убили своих дрессировщиков или вели себя так агрессивно, что в зоопарке или цирке захотели от них избавиться. Однако ответ Томаса вызвал у меня странное чувство: как будто он провалил экзамен, даже не зная, что сдает его. В темноте внутри вольеров ничего было не разглядеть, но, когда мы проехали за вторую высокую изгородь, я опустила стекло в машине, чтобы почувствовать знакомый слоновий запах, пыльный и травянистый. Вдалеке я услышала глухое урчание, напоминавшее раскат грома. – Это, должно быть, Сирах, – сказал Томас, – глава нашего приветственного комитета. Он подъехал к своему коттеджу и достал из машины мой багаж. Домик у него был маленький – гостиная, кухонька, спальня и кабинет размером со стенной шкаф. Комната для гостей отсутствовала, однако в спальню Томас мои чемоданы не понес. Он неловко замер посреди гостиной и подтолкнул вверх очки на переносице, говоря: – Добро пожаловать! Вдруг мне подумалось: «Что я тут делаю? Мы с Томасом Меткалфом едва знакомы. А вдруг он психопат или серийный убийца?»