Постепенно рана Фелисии зажила, Рэндалл вернулся в цирк, а слониха снова возглавила свою пеструю семейку в Пиланесберге и еще долго была предводительницей стада. И все это время для любого исследователя, да вообще для любого человека, Овала-Фелисия оставалась дикой слонихой. Но каким-то образом она помнила, кем была когда-то прежде. Дженна Есть у меня еще одно воспоминание о маме, связанное с разговором, наскоро записанным ею в дневнике. Это всего одна страница, фрагменты диалога, который она по какой-то причине не хотела забыть. Наверное, потому, что я выучила его наизусть, сцена четко прокручивается у меня перед глазами, словно бы на кинопленке. Мама лежит на земле, а голова ее покоится на коленях у моего отца. Они разговаривают, а я срываю головки ромашек. Я не обращаю внимания на родителей, но какая-то часть моего мозга, похоже, все фиксирует в памяти, так что даже теперь я могу расслышать и комариный писк, и слова, которыми перебрасывались отец с матерью. Они то повышают, то понижают голоса, словно бы хвост воздушного змея трепещет на ветру. Он: Ты должна признать, Элис, что в животном мире существует идеальная любовь. Она: Ерунда какая! Полная чушь! Ну приведи хотя бы один пример моногамии в дикой природе. Он: Лебеди. Она: Так и знала, что ты это скажешь. Это расхожий стереотип, который не имеет под собой научной основы! На самом деле двадцать пять процентов черных лебедей изменяют своим супругам. Он: Волки. Она: Как известно, они спариваются с другими волками, если их партнера выгнали из стаи или он не способен к размножению. Так что опять мимо. Он: Ох и угораздило же меня влюбиться в ученого-биолога. В твоем представлении небось даже у сердца святого Валентина есть аорта. Она: Да, я предпочитаю во всем строгий научный подход. А что тут плохого? Мама садится и слегка придавливает отца к земле, так что теперь он лежит под ней, а ее волосы болтаются над его лицом. Со стороны кажется, что они дерутся, но на самом деле оба улыбаются. Она: Кстати, ты знаешь, что если грифа поймают на измене своей спутнице, то остальные члены стаи заклюют его? Он: Да ты никак меня запугиваешь? Она: Нет, что ты, просто к слову пришлось. Он: О, я знаю, у кого есть вечная любовь! У гиббонов. Она: Не говори ерунду: всем прекрасно известно, что гиббоны не способны хранить верность. Отец перекатывается на живот и теперь смотрит на маму сверху вниз. Он: А полевые мыши способны? Она: Да, но только потому, что у них в мозгу вырабатываются соответствующие гормоны – окситоцин и вазопрессин. Это не любовь, а химическая реакция. Мамин рот медленно растягивается в улыбке. Она: Знаешь, я кое-что вспомнила… и впрямь есть один биологический вид, абсолютно моногамный. Самец рыбы-удильщика, который в десять раз мельче девушки своей мечты, преследует возлюбленную по запаху, кусает ее и липнет к ней, пока его кожа не сольется с кожей самки и ее тело не вберет в себя его целиком. Они сочетаются браком навсегда. Вот только жизнь мужчины, вступившего в подобные отношения, очень коротка. Он: Я тоже сольюсь с тобой. Отец целует маму. Он: Прилипну к тебе губами. Их смех рассыпается вокруг, как конфетти. Она: Вот и прекрасно, по крайней мере перестанешь болтать без умолку. Оба ненадолго затихают. Я держу ладонь над землей. Видела, как Маура чуть-чуть поднимает заднюю ногу и медленно двигает ею взад-вперед, будто катает невидимый камушек. Мама объясняла, что, когда слониха так делает, она слышит других слонов, и они разговаривают, хотя мы их не слышим. Я думаю: может, и мои родители тоже сейчас беседуют без слов? Когда отец снова подает голос, он звучит как гитарная струна, натянутая туго-туго; даже не определить, музыка это или крик. Он: Ты знаешь, как пингвин выбирает себе пару? Он находит красивый камень и дает его самке, которая ему приглянулась. Отец протягивает маме маленький камушек. Она сжимает его в ладони. Большинство полевых дневников моей матери времен ее жизни в Ботсване до отказа забиты разными фактическими данными: именами слонов и маршрутами движения слоновьих стад по области Тули-Блок; датами, когда у самцов начинается период муста, а самки рожают детенышей; почасовыми записями о поведении животных, которые не знали, что за ними наблюдают, или просто не обращали на это внимания. Я изучила все вдоль и поперек, но, когда читала, представляла себе не слонов, а руку, выводившую эти слова. Не затекли ли у мамы пальцы? Образовалась ли мозоль на том месте, где карандаш слишком долго терся о кожу? Я складывала в голове обрывки сведений о матери так же, как она перетасовывала результаты наблюдений за слонами, пытаясь составить из отдельных мелких деталей более широкую картину. Интересно, испытывала ли она, подобно мне, досаду и раздражение из-за того, что все время получала лишь намеки и не имела возможности разгадать загадку? Думаю, работа ученого состоит в том, чтобы заполнять пробелы. Однако сейчас я смотрю на пазл и вижу один сплошной недостающий фрагмент: похоже, зацепиться совершенно не за что. Мне кажется, Верджил чувствует примерно то же самое. Да уж, хороша команда детективов, ничего не скажешь. Когда он объявил, что берется за работу, я ему не вполне поверила. Трудно полагаться на слова человека, у которого такое жуткое похмелье, что, кажется, при попытке надеть пиджак его хватит удар. Мне нужно как-то закрепить успех, для чего важно не позволить Верджилу позабыть наш разговор, а следовательно, я должна вывести его из офиса и как-то протрезвить. – Может, продолжим беседу за чашкой кофе? – предлагаю я. – Я пропустила обед, пока добиралась сюда. Сыщик хватает ключи от машины, но тут же роняет их. Куда уж в таком виде садиться за руль. – Вы пьяны. Давайте лучше я сама вас подвезу. Он пожимает плечами и не возражает. Мы выходим из здания, и я начинаю открывать замок, которым пристегнут велосипед. Тут Верджил выходит из ступора: – Это что за хрень? – Не знаете? Похоже, вы еще пьянее, чем кажется, – отвечаю я и забираюсь на сиденье. – Когда ты сказала, что подвезешь меня, – бормочет Верджил, – я решил, у тебя есть машина. – Мне всего тринадцать, – замечаю я и жестом приглашаю его присесть на раму. – Ты шутишь? Где ты откопала этот антиквариат? – Если вам не нравится мой велосипед, можете бежать рядом, – говорю я. – Заодно и хмель выветрится. Так вот и получилось, что мы с Верджилом Стэнхоупом приехали в закусочную на моем горном велосипеде – он сидел, свесив по бокам ноги, а я стоя жала на педали. Мы устраиваемся в кабинке, в стороне от других посетителей. – Почему не было ни одного объявления? – спрашиваю я. – Какого еще объявления? – О том, что разыскивается моя мать. Почему всюду не расклеили ее фотографии и не учредили горячую линию для сбора информации?