– Я тебе уже говорил, – отвечает Верджил, – ее не считали пропавшей. – (С молчаливым укором я смотрю на него.) – Ладно, вношу поправку: если твоя бабушка и правда подавала заявление о пропаже человека, оно, видимо, где-то затерялось. – Вы хотите сказать, что я выросла без матери в результате чьей-то небрежности? – Я хочу сказать, что честно сделал свою работу, и нечего предъявлять ко мне претензии. – Он глядит на меня поверх чашки. – Меня вызвали в слоновий заповедник, потому что там обнаружили труп. Смерть квалифицировали как несчастный случай. Дело закрыли. Когда ты коп, то стараешься не поднимать понапрасну шума, а просто подтираешь за всеми. – Признайте уже, что просто не захотели лишний раз напрягаться, а потому не стали беспокоиться из-за пропажи свидетеля. – Ничего подобного, – хмурится он. – Я полагал, что Элис Меткалф уехала по собственному желанию, – в противном случае кто-нибудь опроверг бы это, – а тебя забрала с собой. – Верджил прищуривается. – Кстати, а где была ты, когда твою мать нашли рядом с трупом? – Не знаю. Иногда она оставляла меня с Невви – днем, но не на ночь. Я помню только, что потом оказалась в доме у бабушки. – Кстати, для начала мне придется поговорить с ней. Я резко мотаю головой: – Ни в коем случае. Бабуля прибьет меня, если узнает, что я затеяла. – Разве она не хочет выяснить, что случилось с ее дочерью? – Сложный вопрос, – вздыхаю я. – Наверное, ей слишком больно вытаскивать все это наружу. Она из поколения людей, которые в тяжелые времена предпочитают стиснуть зубы и маршировать сквозь трудности, подобно солдатам, делая вид, что ничего страшного не происходит. Если я начинала лить слезы по маме, бабушка всегда пыталась меня отвлечь – едой, игрушками или звала Герти, это наша собака. А потом однажды, когда я прямо спросила ее, сказала как отрезала: «Твоя мать уехала». Так что я быстро научилась не задавать лишних вопросов. – Почему ты так долго ничего не предпринимала? За десять лет следы уже не просто остыли, а вымерзли, как в арктической пустыне. Мимо проходит официантка. Я делаю ей знак, чтобы привлечь к себе внимание. Верджилу нужно выпить крепкого кофе – только когда частный сыщик протрезвеет, от него будет какой-то толк. Но служащая меня в упор не замечает. – Плохо быть ребенком, – говорю я. – Никто не принимает тебя всерьез. Люди смотрят прямо сквозь тебя. Если бы я даже вдруг сообразила, куда следует обратиться, когда мне было лет восемь или десять… и, допустим, мне удалось бы добраться до полицейского участка… и вы в тот момент оказались бы на работе… и дежурный позвонил бы вам и сказал, что какая-то девочка просит возобновить давно закрытое дело… Скажите честно, как бы вы отреагировали? Пригласили бы меня в свой кабинет, слушали бы, улыбались и кивали, пропуская все мимо ушей? А потом со смехом рассказали бы своим приятелям-копам, что приходила какая-то малявка, которая хочет поиграть в детектива? Тут двери кухни распахиваются, и под пронзительную какофонию доносящихся оттуда звуков – шипение чего-то жарящегося, грохот посуды, стук ножей – в зал вываливается другая официантка. Эта женщина, по крайней мере, направляется к нам и спрашивает: – Что вам принести? – Кофе, – отвечаю я, – полный кофейник. Официантка смотрит на Верджила, фыркает и удаляется. – Ну прямо как в старой шутке, – замечаю я. – «Если вас никто не слышит, может, вы просто молчите?» Женщина приносит нам две чашки кофе. Верджил протягивает мне сахар, хотя я его об этом не просила. Встречаюсь с ним взглядом, пытаюсь проникнуть сквозь пелену его похмелья и даже не знаю, успокаивает меня то, что я вижу, или пугает. – Теперь я тебя внимательно слушаю, – говорит он. Список моих воспоминаний о матери постыдно краток. Во-первых, эпизод, когда она кормит меня сахарной ватой: «Iswidi. Uswidi». Во-вторых, разговор с отцом о вечной любви. Есть еще одна картинка: мама смеется, когда Маура, протянув хобот через изгородь, распускает ее завязанные в хвост волосы. Они рыжие. Не золотистые и не апельсиновые, но такого цвета, словно бы человек горит изнутри. Ладно, допустим, я помню этот момент, потому что видела сделанный кем-то снимок. Но запах ее волос – как коричный сахар – это реальное воспоминание, не имеющее ничего общего с фотографией. Иногда, когда я сильно скучаю по маме, то ем сладкую булочку с корицей, просто чтобы закрыть глаза и вдохнуть этот аромат. Голос у моей матери, когда она расстраивалась, дрожал, как марево над асфальтом в жаркий день. Она обнимала меня и говорила, что все будет хорошо, хотя плакать собиралась вовсе не я. Иногда я просыпалась среди ночи и видела, что она сидит и смотрит на меня. Она не носила колец. Но у нее была подвеска, которую она никогда не снимала. Мама имела привычку петь в душе. Возила меня с собой на квадроцикле посмотреть слонов, хотя отец считал, что ребенку опасно находиться внутри вольеров. Я сидела у нее на коленях, а она наклонялась и шептала мне на ухо: «Это будет наш с тобой секрет». У нас были одинаковые розовые кроссовки. Она умела складывать слоника из долларовой банкноты. Мама никогда не читала мне на ночь сказки, а вместо этого рассказывала всякие истории: про слона, который вытащил из грязи детеныша носорога; про маленькую девочку, лучшим другом которой был слоненок-сирота. Девочка выросла и уехала из родного дома, чтобы учиться в университете, а когда вернулась через несколько лет, слоненок, теперь уже взрослый слон, обвил ее хоботом и прижал к себе. Я помню, как мама рисовала гигантские скрипичные ключи слоновьих ушей, которые затем помечала засечками или точками, что помогало ей различать животных. Она описывала поведение слонов: «Сирах протягивает хобот и снимает пластиковый пакет с бивня Лилли; учитывая, что обычно с помощью бивней переносят предметы растительного происхождения, это действие предполагает осознание чужеродности объекта и его последующее совместное устранение…» Даже таким слабым проявлениям эмпатии давалось строгое научное объяснение. Только так можно было добиться серьезного отношения к себе как к исследователю: не очеловечивать слонов, но изучать их поведение с максимальной объективностью, поверять гипотезы практикой и лишь затем трактовать факты. Я же сейчас рассматриваю воспоминания о матери и на основании этого делаю предположения относительно ее поведения: то есть демонстрирую абсолютно ненаучный подход к проблеме. Невольно задаюсь вопросом: не была бы мама разочарована, если бы увидела меня сейчас? Верджил вертит в руках мамин бумажник, такой потрепанный, что кожа начинает рассыпаться под пальцами. Я вижу это, и у меня сжимается сердце, как будто я снова теряю ее. – Это необязательно свидетельство того, что твоя мать стала жертвой какой-то подставы, – говорит детектив. – Она могла потерять бумажник в ту ночь. Или спрятать его сама. Я складываю руки на столе: – Слушайте, что за ерунда? Ведь для этого нужно было залезть на дерево, а, согласитесь, подобное довольно трудно проделать, когда лежишь без сознания. – Хотя… если она собиралась скрыться, то логичнее было бы не прятать бумажник, а, наоборот, оставить его на самом виду. – Может, по-вашему, она сама себя долбанула камнем по голове? К чему такие сложности? Если мама и правда хотела исчезнуть, то почему просто не сбежала? Верджил мнется: – Могли быть особые обстоятельства. – Какие? – Не одна твоя мать пострадала той ночью, ты же знаешь. Тут до меня вдруг доходит, к чему он клонит: моя мать, возможно, пыталась выставить себя жертвой, хотя на самом деле была преступницей. У меня аж во рту пересыхает. Кем я только не считала маму за последние десять лет, но убийцей – никогда. – Если вы и правда подозревали мою маму, то почему не преследовали ее, когда она исчезла? Детектив открывает рот и… снова закрывает его, не издав ни звука. «Ага, – мысленно торжествую я, – крыть тебе нечем». – Смерть смотрительницы признали несчастным случаем, – говорит наконец Верджил. – Но мы нашли там рыжий волос. – Да уж, улика хоть куда. Можно подумать, что во всем Буне одна лишь моя мать была рыжей. – Но этот волос был обнаружен внутри мешка с трупом. – Не морочьте мне голову. Я смотрю сериал «Закон и порядок» и прекрасно знаю, что никакая это не улика. Это всего лишь свидетельство того, что две женщины общались. Они, вообще-то, работали вместе и могли контактировать по десять раз на дню. – Или это может означать, что волос попал на тело погибшей во время ссоры. – От чего умерла Невви? – строго спрашиваю я. – В заключении патологоанатома сказано, что ее убили? Верджил качает головой: – Нет, он признал ее гибель смертью от несчастного случая вследствие травмирования тяжелым тупым предметом: судя по всему, женщину затоптал слон. – Вряд ли мою мать можно перепутать со слоном. Я мало что о ней помню, но она определенно не весила пять тысяч фунтов. Поэтому давайте-ка я лучше подброшу вам другую версию. Что, если Невви напала на нее? А один из слонов увидел это и отомстил? – А что, разве они на такое способны? Я не была уверена на сто процентов, но помнила все, что читала в дневниках матери о слонах, затаивших обиду и способных годами выжидать момент, чтобы отплатить тому, кто причинил боль им или их близким. – Кроме того, – продолжает Верджил, – ты недавно упоминала, что мать оставляла тебя с Невви. Она не доверила бы своего ребенка женщине, которую считала опасной. – Сомневаюсь, что мама позволила бы Невви нянчить меня, если бы хотела ее прикончить, – возражаю я. – Моя мать не убийца. Это уже вообще ни в какие ворота не лезет. Тоже мне, улика! Да там шныряли десятки копов; один из них вполне мог быть рыжим. Вы же не знаете точно, что тот волос принадлежал моей матери. Верджил согласно кивает, а потом говорит: – Но я знаю, как это можно выяснить. Есть у меня еще одно воспоминание: мы трое находимся дома, и родители ссорятся.