Глеб победно оглянулся – вдруг кто-то все же обнаружил странности! – но люди на кухне все так же сидели за столами, а женщина в халате будто бы вечность помешивала что-то на плите. Лиц Глеб не разглядел, они стерлись в белом свете, рвущемся сквозь окна. – Живее, мой хороший! – поторопила мама. Глеб тряхнул головой, рванул за мамой по коридору к ее комнате, обогнул развешенное белье, трехколесный велосипед, валяющийся на боку. Маму Глеб любил, маме доверял. Как и она ему – всецело и без остатка. Мама называла Глеба «кровиночкой» и «золотцем». И как он вообще без нее справлялся в этой жизни? 3 Ее комната была на двадцать семь квадратов, с высоченными потолками и панорамным окном с видом на Фонтанку. Здесь в былые годы мама принимала гостей. Сейчас же комната больше походила на место былых сражений – штукатурка на потолке местами вздулась и пожелтела, обои слезли или завернулись драными кольцами, в углах и по стенам расползлись трещины, паркет скрипел, проваливался, обнажая холодный щербатый бетон. Тут много лет не делали ремонт. Старая кровать стояла у окна, так, чтобы лежащая в подушках мама могла смотреть на жизнь, на Фонтанку. Правда, кроме снежной пурги, ничего видно не было. Подвывал ветер, что-то скрипело и ухало. У изголовья горел ночник. Вокруг кровати стояла густая и мерзкая смесь запахов мочи, пота и болезни. Мама подкатила к кровати, протянула сыну костлявые руки. Он подхватил ее, обнял, ощущая легкость изношенного тела, торчащие кости, хрупкость. Осторожно переложил, укрыл, подоткнул одеяло. – Мамуль! – шепнул Глеб заботливо. Страх от произошедшего постепенно уступил место теплой любви к маме. Она повернула к Глебу худое морщинистое лицо. – Я надеялась, что с тобой этого не произойдет… – Слова выплетались из ее растрескавшихся губ с тяжелым и грубым придыханием. Мама махнула рукой, охватывая комнату. – Прибраться бы тут. – Что со мной случилось, знаешь? – спросил Глеб нетерпеливо. Мама осмотрела его внимательно, потом кивнула. – Верно, ты стал наживкой, – сказала она. – Кем стал? – Наживкой, наживкой. Кто-то снова ловит большую белую рыбу. Слыхал о такой легенде Петербурга? Конечно, не слыхал. Потому что люди в современном мире не привыкли слушать. Только болтают. – Она перевела дух, вытерла ладонью капли пота с желтеющего лба. – Ты тоже не слушал, а я рассказывала. Всем тут рассказывала. Подай воды, в горле пересохло. Он протянул старый граненый стакан, стоящий на журнальном столике. Вода в нем была застоявшаяся, мутная. Мама, тяжело и шумно глотая, смотрела куда-то за спину Глеба. Зрачки ее бегали туда-сюда. Глеб обернулся. Ветер разорвал снежную слякоть, и открылся прекрасный обзор на Фонтанку. Стал виден Египетский мост, разноцветные дома, снег на крышах, голубое небо, извилистые собачьи следы на снегу в центре реки. По дорогам лениво ползли автомобили, суетились прохожие, два силуэта сидели на парапете и целовались. Вроде бы ничего необычного. Но ему показалось, что пейзаж за окном должен быть другим, что Глеб не на своем месте, никогда не был в этой комнате и не видел Египетского моста с такого ракурса. – Что за рыба? – спросил он, хмурясь. Мама допила, пожевала влажными бесцветными губами. – Большая и белая. Я бы даже сказала – гигантская. Иногда заплывает к нам, жрет разное гнилье. Ты, наверное, ее уже видел. Она должна была приплыть на запах. Глеб вспомнил. Да-да, вспомнил большой глаз без век, смотрящий на него, отсвет фонарей на чешуе, рябь на воде и еще, и еще… Он снова повернулся к окну, и теперь уже четко увидел взъерошенную полоску льда на Фонтанке, будто кто-то плавал внизу и разбивал лед огромным плавником. Но ведь этого не может быть. Что за рыба? Что за наживка? О чем вообще речь? – Я-то тут при чем? – спросил он. – Хотя, подожди, следуя твоей логике… Мамуль, кто-то хочет, чтобы я приманил рыбу? На запах или как там еще. Меня вскрыли, бросили на лед… Кто это сделал, знаешь? Она покачала головой. – Жалко тебя, бедного. Много кому охота поймать большую белую рыбу. Ее мясо, говорят, нежное на вкус и придает сил. Кто-то верит, что станет бессмертным, когда высосет у рыбы глаз. Кому-то нужны плавники. Можно даже продать хвост за большие деньги. Глеб снова вспомнил – конечности в перчатках. Запах гнилья и рыбы. – Откуда ты это все знаешь? – спросил он. Мама печально улыбнулась. Пустой стакан выскользнул из ее руки и едва не упал. Глеб успел его подхватить. Нагнувшись, ощутил смрадное дыхание, вырывающееся сквозь гнилые рифы зубов. – Я встречалась с рыбой, мой хороший. Была наживкой. Меня выпотрошили и бросили на лед как приманку. Но рыбу тогда не поймали. Кто-то плохо справился с подсечкой. Да и червячки у него были так себе. Только спугнул бедную. – Ты, получается, спаслась? – Можно сказать и так. Помоги мне. Вот тут… – Руки потянулись к одеялу. Глеб отодвинул пухлый край. Мама с некоторым усилием распахнула старый халатик и обнажила огромный рваный шрам, тянущийся от пупка к груди. Шрам был черный до синевы, блестящий от капель гноя. Живот у мамы впал, ребра натянули кожу до такого состояния, что, казалось, вот-вот разорвут ее. Странно, но он никогда не видел этого шрама прежде, хотя готов был поклясться, что помнит, как купал маму, обтирал ее тело губкой, разминал. – Мамуля, ты не рассказывала! – выдохнул Глеб, чувствуя, как расползается по лбу холодная испарина. – Почему не рассказывала? Можно было что-то придумать, можно было спастись! – Глупый, нельзя спастись. Ты всего лишь наживка. Рыба чует твой запах, кружит неподалеку. А кто-то ждет, когда чувство голода одолеет страх, и тогда рыба бросится на тебя. Тогда – раз! Подсечка, отличный улов, очередная городская легенда всплывет на задворках Петербурга и будет долго обсуждаться среди приезжих, потому что местные предпочитают помалкивать. Она закрыла полы халата и откинулась на подушках, прикрыв глаза. Некоторое время казалось, что мама, ослабнув от длинной речи, перестала дышать. Мысли Глеба сделались еще более тяжелыми, неподъемными. Он сжал и разжал кулаки, стараясь не оборачиваться, хотя чувствовал – вот как пить дать! – что за ним кто-то наблюдает. Большая белая рыба, чтоб ее. – И что же мне делать? Как выжить? Мама тихо рассмеялась, бегая пальцами по измятой поверхности халатика, будто прощупывала сквозь ткань старые шрамы. Сказала: – Вычисти себя без остатка. Только так. Избавься от запаха. Тогда, может быть, есть крохотный шанс, что рыба тебя потеряет. Тогда кто-то пойдет искать другую наживку. Рыбе, в принципе, все равно, какую гниль жрать. – Но я ведь не гнилой. Я живой вроде бы. – Рыба чувствует, когда человек гниет внутри. В душе, если хочешь. Накопил гнилье поступками, мыслями разными. Рыбаки умеют выбирать тех, кто хорошо прогнил, основательно, для запаха. Понял? Ничего он не понял, но понуро кивнул. Внутри живота зачесалось. Хотелось раскрыть скотч и запустить пальцы в кишки, расчесать зуд, чтобы прошел, чтобы сразу стало легче. Глеб повернулся к окну. Ветер продолжал размазывать по стеклу кляксы тающего снега, сужая композицию до ничтожного расстояния. Невозможно было определить, что же находится за пределами старого дома. – То есть я гнилой человек, да, мама? – Кто-то решил, что так, – ответила она чужим, незнакомым голосом. На секунду показалось, что всё вокруг – продолжение сна. Вот сейчас Глеб сосредоточится, проснется, окажется в своем нормальном мире, где у него есть, к примеру, жена Верка и пятнадцатилетний сын, двушка в старом фонде, холодильник набит холодным пивом, а на работе ждет молодая любовница с во-от такой грудью. Может же такое быть, да? Мама закашлялась, возвращая к реальности. – Прибраться не забудь, – напомнила она. – Наследил ужасно. Весь паркет в крови. Никто в гости не придет в такой свинарник. 4 Вопросов стало еще больше, и у Глеба разболелась голова. Через двадцать минут он заглянул к Валерке, спросил: – Выпьем? Валерка никогда не отказывался, особенно по выходным. Вдвоем они вернулись на кухню, которая уже опустела. Впрочем, Глеб не был уверен, что вообще видел здесь кого-то. За спиной в общем коридоре скрипуче поехал трехколесный велосипед. Кто-то спустил воду в туалете. Глухо заиграло радио. Коммуналка продолжала существовать, несмотря на произошедшее. В холодильнике Глеб сразу обнаружил литр темного фильтрованного себе и литр вишневого Валерке. – Не стесняйся, я угощаю, – сказал, усаживаясь за стол. Разлил пиво по стаканам, тут же осушил свой почти наполовину. Пиво прошло куда-то внутрь, ухнуло, забулькало, вызывая новые неожиданные ощущения. Живот как бы вздулся, скотч заскрипел, и первые капли пенистой (от пива?) крови упали на пол. – Значит, так, Валерка. Мне надо с тобой серьезно поговорить, за жизнь. Вот скажи, я гнилой человек? – То есть как? – не понял Валерка. Он был еще не пьян и потому не мог прочувствовать вопрос. – Смотри. Гнилой человек в нашем понимании кто? Тот, кого никто не уважает, да? Кто слово не держит, обманывает, ведет себя как мудак. Я такой? Валерка выпил и закачал головой: – Конечно, нет! Вы прекрасный человек, Глеб. – А почему? Почему я прекрасный? На это Валерка не сразу нашелся, что ответить. Он пожимал плечами, жевал губы и прятал взгляд. В конце концов пригубил еще пива, сказал: – У вас есть работа, Глеб, комната своя. Все как положено. Вы стремитесь к гармонии в этом плане. – У нас каждый второй стремится к гармонии. А я по существу спрашиваю. Что во мне хорошего? Смотри, я жене изменял. С Тамаркой на смене. Потом с Юлькой на фабрике, дважды. И еще с какой-то безымянной разведенкой сорокалетней. Это раз. В коммуналке, опять же, теснюсь, хотя мог бы уже давно снять нормальную квартиру, жить в ней. А мне свободы жалко. Потому что за квартиру платить придется, а коммуналка – по наследству досталась. Я тут экономлю, значит, финансово независим. Бывшей не помогаю, ребенку тоже. Жалко мне время на помощь. Для себя живу. Короче, гнилой я, понимаешь. Насквозь. Поэтому от меня так и разит! Ему и правда показалось, что вокруг запахло едкой гнильцой. Он потер пальцами щеки, вокруг глаз, помассировал нижнюю челюсть. Вонь усилилась. Будто рыбешка протухла.