Это было желание подождать. И проверить. Большая белая рыба 1 В ночь на двадцатое февраля с Глебом случилось необъяснимое. Возвращаясь с работы пешком, он умудрился заблудиться. Глеб грешил на погоду – с утра в Петербурге неожиданно потеплело, к вечеру воздух прогрелся до невиданных плюс семи, в результате чего уже ночью город погрузился в густой влажный туман. Мир сузился до расстояния пары шагов, уличные фонари превратились в едва различимые кляксы, не было видно ни светофоров, ни огней автомобилей, ни рекламных вывесок. Глеб брел по Красноармейской, втянув голову в плечи, свернул вроде бы на Измайловский проспект и даже подумал, что увидел слева темный силуэт собора, но затем наткнулся на желтую стену бывшего доходного дома и понял, что оказался гораздо левее нужного маршрута, у Фонтанки со стороны Московского. Звуки в тумане тоже сделались едва различимыми, густыми, понять, откуда они вытекают и куда льются, было невозможно. Это раздражало. Глеб, работая по двадцать четыре часа на смене, без отдыха и нормального обеда, привык возвращаться домой вовремя, экономя драгоценные минуты. Очень хотелось рухнуть лицом в подушку и уснуть, а тут, знаете ли, придется делать крюк. И как угораздило? Жена будет ворчать, а ему даже ответить нечем. Он пошел вдоль Фонтанки, ориентируясь на таблички с номерами, но вырулил почему-то с другой стороны реки, хотя мог поклясться, что через мост не переходил. В этот же момент Глеб понял, что в сгустках тумана есть кто-то еще. Морось искажала действительность: силуэты впереди казались высокими, многорукими, с большими непропорциональными головами и вообще слабо походили на людей. Глеб сразу же вспомнил монстров из какой-то компьютерной игрушки сына. Сделалось не по себе. Он остановился, прижавшись спиной к влажной и холодной оградке реки, подумал, что надо бежать, быстро и незаметно, подальше отсюда, пока не заметили, но тут же одернул себя за странные и пугливые мысли. Право дело, это же вечер пятницы, зимний Петербург, какие, к черту, монстры? – Эй, вы! – крикнул он, надеясь, что звуки голоса не увязнут в тумане. – Ребята, парни, не подскажете, в какой стороне мост? Что-то я заблудился немного. Мне на ту сторону надо, через Фонтанку, будь она неладна. Силуэты шевельнулись – или это туман шевельнулся вокруг, движимый легким порывом морозного ветра, – и Глеб ощутил резкое головокружение. Заброшенный в желудок три часа назад бутерброд с сыром неожиданно подкатил к горлу, а во рту стало горько от желчи. Из густой мелкой мороси показалось нечто неописуемое, нечто настолько странное, что Глеб даже сначала не поверил своим глазам. Скорее всего, это были две огромные конечности, вроде пальцев с несколькими суставами, тянущиеся из тьмы. На них были надеты драные тряпичные перчатки с обрывками нитей, развевающимися на ветру. Сами конечности выглядели скрюченными, изломленными, желтовато-синего цвета. Размером они были втрое или даже вчетверо больше Глеба, и он с ужасом различил силуэт их обладателя, выросший в тумане, как башня Газпрома – над пятиэтажками Петербурга. Одна конечность сгребла Глеба в охапку, пальцы сорвали одежду, будто счистили шелуху с арахиса, и на обнаженное тело тут же набросились дождь, ветер, туман. Глеба затрясло от ужаса и холода. В ноздри забилась страшная вонь, что-то речное, илистое. А в это время два гигантских сустава сжали его голову и подняли. Захрустели шейные позвонки, на глаза упала кровавая пелена. Глеб заорал, но не в силах был даже пошевелиться. Из тумана появилось что-то длинное, острое, тонкое. Лезвие было измазано грязью, на нем налип снег. Глеб продолжал орать. Он орал, когда лезвие коснулось его живота над пупком. Орал, когда оно вошло в тело, распарывая кожу, и начало подниматься наверх, ритмично двигаясь, как пила, рассекая живот надвое. Орал, когда почувствовал, что приятно-теплые внутренности начинают вываливаться наружу. Глеб затих, только когда его вернули с небес на землю, в снег. Он понял, что лежит на замерзшей поверхности Фонтанки, а кругом валяются его внутренности – кишки, желудок, разбитые ребра, сорванные мышцы. Морось расступилась, туман рвался в клочья, расширяя границы мира. Проявились разноцветные пятна света в окнах домов, показался мост, а на мосту – яркие фонари и мигающий свет фар. Мир как будто был такой же, как прежде. Вот только адская боль разрывала Глеба на куски и заставляла корчиться на льду. Он мотал головой, пытаясь разглядеть обладателя гигантских конечностей, но не видел ничего. Зато увидел, как что-то смотрит на него из-под моста, в том месте, где вода не замерзала никогда. Обычно там плавали утки, но сейчас их не было. Зато было что-то другое. Оно поднялось над водой, поблескивая подмерзающими каплями на чешуе, повернулось к Глебу большим выпученным глазом. Потом бесшумно исчезло под толщей льда. Глеба наконец стошнило. Он повернулся на бок, втягивая носом воздух и ощущая, как мороз бежит по выпотрошенному телу и как шлепает на ветру, будто влажная простыня, кусок живота. Глеб хотел собрать внутренности, хотел положить их обратно. Он еще не умер, да и не хотел, в общем-то, умирать. Но затем лед под ним провалился, и Глеб ухнул в воду с головой, растеряв остатки надежды. 2 Он проснулся, по-рыбьи глотая ртом воздух, запутался в пододеяльнике и чуть не упал с кровати. Затем сообразил, что лежит в собственной спальне, через окно пробивается хмурая серость зимнего Питера, а из-за двери доносятся привычные звуки старой коммунальной квартиры. Где-то скрипел древний паркет, шумели трубы, кто-то кашлял и громко, неразборчиво разговаривал. Вокруг все было совершенно стандартное, типичное, выученное наизусть за много лет каждодневными повторениями. На тумбочке у кровати завибрировал мобильник. Глеб взял его, посмотрел на часы, с радостью отмечая, что сейчас половина десятого утра, суббота, а значит, впереди два дня перед новой сменой, можно прийти в себя, чтобы больше не снилась такая нелепая чертовщина. Ну надо же было случиться, да? – Верка, прикинь, ну надо же! – повторил он негромко, щупая ладонью вторую половину кровати. На том месте, где обычно спала жена, валялась подушка. Несколько секунд Глеб тяжело ворочал мыслями, пока не вспомнил, что жена осталась во сне, а тут, в реальности, никого не было и быть не должно. – Нельзя столько работать, – пробормотал Глеб, разглядывая потолок в паутине трещинок. Он привык сваливать все свои печали на работу. – Выспаться бы, бухнуть – и забыть обо всем плохом. Дурной сон отступил. Глеб откинул простыню, сел на кровати, шаря босыми ногами в поисках тапочек, и в этот момент большой его живот, «пивной», «трудовая мозоль», с треском разошелся надвое и дымящиеся внутренности вывалились на пол. В позвоночнике как будто что-то сломалось. Боли не было, нет, но подступила дикая паника, от которой захотелось взвыть. Глеб упал на колени и оказался в луже крови и среди собственных кишок. Вонь стояла страшная, горло сковали частые спазмы. – Нет, пожалуйста, не надо, нет! В лихорадочной возне он принялся собирать и заталкивать обратно все, до чего дотянулся. Кошмар, как выяснилось, не отпускал, а накинулся с новой силой. В ноздри проникли запахи тухлой рыбы и ила, уголки губ конвульсивно подергивались, а в обрывках ночных воспоминаний всплыли кривые конечности, хруст шейных позвонков и почему-то лицо жены из сна, с расплывшимися от черной туши глазами. Показалось даже, что Глеб находится не в своей квартире, а все еще где-то на льду Фонтанки, среди наметенных сугробов, распластанный и раздавленный. Он запихнул скользкое сердце глубоко под ребра, по-детски всхлипнул. Из коридора раздался звонкий детский смех – это сын Усачевых почти наверняка начал кататься на велосипеде от кухни до входной двери, сшибая все на своем пути. Смех привел Глеба в чувство. Комната не изменилась, мир не изменился тоже, но вот за окном словно двигалась массивная туша густого мокрого снега. Ветер елозил по стеклам, а Глебу казалось, что сквозь снегопад выглядывает что-то огромное, в чешуе, с идеально круглым выпученным глазом. Таинственное и страшное, из сна. – Что же это делается, а? – пробормотал он и заторопился в общий коридор. В коммуналке вроде бы были заняты еще три комнаты, за каждой дверью горел свет, и было понятно, что Глеба в утренней субботней тишине слышали все. Он боялся, что сейчас выглянет кто-нибудь любопытный, увидит кровавые следы на дощатом полу, начнет орать от испуга, переполошит вообще весь дом, вызовет полицию – и тогда случится форменный ад. Но никого в коридоре не было, даже пацана на велосипеде. Разве что из кухни доносился бубнеж радио. Поскальзываясь, Глеб прошмыгнул в ванную комнату, достал из шкафчика чей-то скотч и туго перемотал живот поперек несколько раз. Ощущения были гадкие. Будто внутри тела болталось желе, а к горлу то и дело подкатывало что-то кислое и дурное. Сердце, понятное дело, не билось. Легкие не набирали воздух. Работавший еще вчера организм сегодня безнадежно сломался. Глеб помассировал виски, прислушался к внутренним ощущениям, но беспокойство не уходило, а даже нарастало. Хуже всего было то, что Глеб не понимал – жив он или мертв. С вывалившимися внутренностями вроде бы долго не живут. А если живут – то почему? Выходила какая-то чертовщина. В зеркале на него смотрел тот самый Глеб, которым он, в сущности, и был. Одинокий, пятьдесят два года, сортировщик сырья на заводе по производству бумаги, живущий в коммуналке с мамой и несколькими соседями под боком. Правда, казалось, что он упускает какую-то мелочь, важную для жизни деталь. Никак не может ухватить ее. Он подметил синяки под глазами, нездоровую бледность, выпяченные веточки вен, рассыпавшиеся по вискам и на морщинистом лбу. Усталость, чтоб ее. Вот и мерещится всякое. Для верности вдавил двумя пальцами скотч на животе – кожа податливо расступилась, обнажая окровавленный разрез с желтеющими краями. – Чтоб тебя! Дверь отворилась, неожиданно показалась лохматая голова близкого друга и собутыльника Валерки. Молоденький врач, заселившийся в коммуналку полгода назад, с любопытством осмотрел Глеба. – У вас все хорошо? – спросил он. – Я слышал, как вы бежали. Как будто трубу прорвало или еще что. Скотч мой взяли. Ну и ладно, мне не жалко. Валерка обожал Глеба за щедрость. Тот по выходным поил молоденького врача пивом, всегда одалживал мелочь и как-то подарил старый армейский бушлат, который собирался выбросить. Глеб же тянулся к Валерке как к человеку, с которым можно было спокойно выпить и поговорить по душам. – Ты не замечаешь ничего странного? – Глеб ткнул пальцем в живот. Валерка пожал плечами. – Наличие скотча у вас на животе само по себе, конечно, странно, но… Не видел, значит. Морок. Галлюцинация. Это немного успокоило. – Ты вот что, пока молчок обо всем, – кивнул Глеб. – Я попозже загляну, пообщаемся, идет? – Сегодня, как обычно, вздрогнем? – Глаза Валерки загорелись. Он был настоящим, стопроцентным алкоголиком и не спивался только из-за тотальной нехватки денег и собственной нерешительности. Глеб старался приглядывать за молоденьким врачом. Чувствовал ответственность за человека, который по возрасту годился ему в сыновья. – Вздрогнем, но потом. Дела у меня сейчас образовались. Глеб выразительно посмотрел на Валерку, потом махнул рукой и отправился на кухню. Лепить из Валерки можно было все, что угодно. Сломленная личность. В животе болтались внутренности. Скотч при ходьбе натужно поскрипывал, его надолго не хватит. Вдобавок под скотчем начало чесаться. Зуд распространялся по ране и уходил внутрь, под мертвенно-бледную кожу. На кухне, как по заказу, собрались почти все обитатели коммуналки. Глеб застыл на пороге, хмуро их разглядывая. Он как будто помнил эти лица, но не сразу сообразил, кто из них кто. Люди сливались для него в единую серую массу, с которой Глеб не желал иметь ничего общего. Усачевы завтракали за круглым столиком у окна. Усачева-жена с утра накрутила массивные бигуди на редкие рыжие волосы, Усачев-муж расселся на табурете в трениках и в белой майке, пил кофе и шелестел газетой, а Усачев-сын игрался во что-то в телефоне. Ни дать ни взять типичные представители сословия. У газовой плиты стояла полная женщина в грязном халате и что-то жарила. На сковородке скворчало и дымилось. – Доброе утро, соседи, – сказал Глеб хмуро. Ему хотелось, чтобы люди в кухне пришли в движение, закричали или хотя бы выразили беспокойство. Но на него никто не обратил внимания. Разве что Усачев-муж оторвался от газеты и, вытянув шею, повел из стороны в сторону длинным носом. – Воняет чем-то, – сказал он. – Гниль какая-то. Будто рыбьи потроха забыли выбросить. – Сам и выбрасывай, – огрызнулась женщина за плитой. – Ходют тут, ворчат. Я вам не домработница. Мимо проскользнул Валерка, присел за краешек стола. Глеб отметил, что кого-то не хватало. Кого-то важного и любимого. Хлопнула дверь в ванную. Раздался удивленный возглас, и Глеб вытянулся по струнке, не веря своим ушам. Снова хлопнула дверь. По паркету тяжело заскрипели колеса. Ну, конечно! Глеб обернулся и увидел в коридоре мамочку, милую, добрую, родную. Как же он мог про нее забыть? Мама сидела в инвалидном кресле, кутаясь в ветхий халатик. Взгляд ее уперся в Глеба, опустился на его перетянутый скотчем живот, затем ниже, на трусы, под ноги, где набралась уже лужица крови. – Солнышко! – пробормотала мама, всплеснув худощавыми руками. – Ну как же так! Пойдем, живее, пока не поздно.