– Что? – выдавил Живов, окончательно запутавшись в ощущениях. Член его при этом торчал колом. Девушка ухмыльнулась, перевела взгляд на кого-то еще. – А вы, Кондратьев, не сдерживайтесь. Сфотографируйте обнаженную девочку, как обычно делаете. А потом можете достать свое дилдо и заняться, чем вы там занимаетесь, разглядывая фотографии. Живов попытался определить, что это за Кондратьев, но вокруг стало слишком темно. – Уважаемый Гранин, не скромничайте, – продолжала девушка, снова к кому-то обращаясь. – Вы же ехали трое суток не для того, чтобы жевать овощи и пить сок. Можете подойти, потрогать меня за грудь. А дальше, ну, вы знаете… Хотя нет. Потрогайте за грудь моих помощниц. Так надежнее. Вам же все равно, да? Главное, чтобы было желание. А дальше разберетесь. Зашевелились тени. В столовую начали входить девушки. Обнаженные. Прекрасные. Рыжеволосые и блондинки, худенькие и полноватые, высокие и низкие, разных оттенков кожи и разреза глаз. Из сгустков образов выплыла и направилась к Живову блондинка с пышными локонами. Живов с ужасом узнал в ней ту, нарисованную много лет назад, которую привез с собой в тубусе. И вот блондинка стояла перед ним, воплотившись из грез. У блондинки была крупная родинка на левой груди. Морщинки вокруг губ. О, она была не слишком молода, но очаровательно сексуальна. В руках девушка держала блокнот для рисования в твердом переплете и простой карандаш. Живов безвольно мотнул головой и увидел, что обнаженные девушки разошлись по мужчинам, слились с ними в темноте, а та, что сидела на сцене, наблюдала за происходящим с улыбкой. Старый же друг так и стоял в собачьей позе, не двигаясь, только глаза его бегали туда-сюда да слюна капала из распахнутого рта на дощатый пол. – Давай помогу, – сказала блондинка, всучила Живову блокнот с карандашом, а сама встала на колени. Ее пальцы коснулись его ремня. Это было какое-то чудовищное наваждение. – Ты ведь всегда хотел. С каждой из нас, да? – Что происходит? – снова выдавил из себя Живов. Он все еще хотел сбежать, но страх и желание смешались внутри его головы в ярчайший коктейль, отчего тело сделалось безвольным; теперь это было сломавшееся и неподконтрольное ему тело. Блондинка расстегнула ремень, молнию, стянула брюки и трусы, освободив член. В уголках глаз Живова вспыхнуло так остро, будто по векам провели лезвием. – Нам нужно твое желание, – сказала блондинка. – Рисуй. – Кого?.. – Глупый. Конечно же, ее. Где-то совсем рядом белым пятном размазалась и погасла вспышка. Белый свет разорвал тени. По столовой разнесся общий вздох. Живов увидел все вокруг разом. Люди предавались оргии. Обнаженные вспотевшие тела шевелились, похожие на червей, – женщины сверху, женщины снизу, мужчины сзади – да и много всего такого, чего Живову никогда бы не хотелось видеть. А еще будто прорвало кокон из тишины: в уши Живову полились стоны, крики, шепот, равномерное хлюпкое чавканье, чей-то животный рык, ритмичное похрюкивание. – Рисуй! – повторила блондинка. – Кого?! – завопил Живов срывающимся голосом. Снова вспыхнул свет. Кто-то что-то сфотографировал. Живов увидел человека, лежащего на столе. На его обнаженной груди сидела девушка и раздирала ногтями собственное тело. Кровь текла между крохотных грудей, заливалась в пупок и текла еще ниже – на фотографа. Но он, казалось, не замечал этого. В руках его был фотоаппарат, направленный куда-то вверх. Лица всех мужчин были направлены вверх. Они видели что-то. Видели кого-то. Блондинка нежно, но быстро работала рукой. Живов застонал, задрал голову и сквозь проступившие внезапно слезы увидел под потолком огромное лицо женщины. Оно было соткано из дрожащих теней – невероятная оптическая иллюзия. И хотя никаких деталей в этих полосках тени и света не было, Живов понял, что лицо прекрасно. В нем нет изъянов. Его срочно надо зарисовать. Он принялся за набросок, неосознанно двигая нижней частью тела, ощущая дрожащую похоть и наслаждение. Рисовал почти вслепую, боясь оторвать взгляд от лица под потолком. Казалось, что лицо смотрит на всех разом и на него в частности. Почему-то от осознания этого Живов возбуждался еще больше. Он создал эскиз за несколько минут, обвел контуры, набросал детали. Штриховкой обозначил тени, придал объем и вот уже последними мелкими штрихами как будто оживил это лицо и вдохнул в него жизнь. Блондинка коснулась носом его живота, и Живов кончил одновременно с последней дрожащей линией. Из его горла вырвался громкий стон. Где-то засверкала вспышка. Кто-то закричал тоже – непонятно, от боли или от наслаждения. Черноволосая девушка на сцене смеялась и шлепала себя по голым бедрам. Старый друг то ли подвывал, то ли кричал; взгляд у него был безумный и испуганный. Лицо под потолком смялось и превратилось в неразборчивые переплетения теней. Живов выронил блокнот и карандаш, схватил блондинку за плечи, чтобы не упасть, и почувствовал под пальцами не теплоту молодого тела, а влажный холод. 6 Живов открыл глаза и пару секунд разглядывал штукатурку на потолке. В номере горел свет, но за окнами все еще была ночь. Раскалывалась голова, и он вспомнил, как старый друг, забрызганный слюной, с блестящим от пота лбом, в расстегнутой рубашке, поил Живова темным пивом из пластикового стаканчика и что-то рассказывал. Что-то насчет ведьм, древнего обряда, извлечения душ, реинкарнации. Одним словом, нес пьяную беспросветную чушь. А вот были ли обнаженные девушки на самом деле, Живов не помнил. В голове мелькали смутные образы, и казалось, что реальность и сновидения перемешались между собой в едкий болезненный коктейль. Ну, понятно, что не существовало никакой нарисованной блондинки, делающей минет. И черноволосой красотки тоже не существовало, потому что ей просто неоткуда взяться. А вот старый друг вполне мог напиться и изображать то ли козла, то ли верного пса перед какой-нибудь особо впечатлительной художницей. А потом что случилось? Сумбур и суматоха. Живов побрел в ванную комнату, чтобы умыться и отправиться в повторный сон до самого утра. За окном бушевала метель, в желтом свете фонаря бесновались снежинки, и от ветра дрожало стекло. Слет должен был продлиться три дня, а Живову было плохо уже сейчас. Он предчувствовал, что завтра не выспится, будет рассеян и хмур, а на каких-нибудь лекциях и круглых столах будет мечтать о холодной минералке или бокале пива, чтобы спастись от похмелья. Он зашел в ванную комнату и увидел, что забыл у унитаза скетчбук и карандаши. Скетчбук лежал листом вверх, и лист этот был чист. Живов присел на корточки, перелистал несколько страниц, не обнаружил на матовой шершавой поверхности ни единого рисунка, ни одной черточки, даже следов ластика не было, будто никто никогда не рисовал в этом блокноте. – Как же это… Он быстро вернулся к кровати, достал тубус, вытряхнул на одеяло ватман, раздвинул его и обнаружил, что на ватмане тоже никто больше не нарисован. Блондинка пропала. Ее не стерли, нет. Она просто ожила, выбралась из бумажного плена и отсосала Живову в обмен на новый рисунок. Живов сообразил, что нервно хихикает. Почему-то захотелось забраться под одеяло – как есть, в одежде, уснуть и проснуться как ни в чем не бывало, чтобы все произошедшее ночью забылось, а его девушки оказались там, где им должно быть, то есть на бумаге. Вместо этого Живов пошел к двери. Рванул, обнаружил, что дверь не поддается. Заперта. Ткнул ключом в замочную скважину, но ключ не подходил, не желал вставляться и чиркал металлом по дереву. Тогда Живов подергал за ручку, постучал и в конце концов пнул дверь ногой несколько раз. Удары вышли громкими, раскатистыми. Живов приник к двери, прислушиваясь, не идет ли кто по коридору. Он никак не мог сообразить, что делать в сложившейся ситуации: звать ли на помощь, нужно ли вообще кричать или, может, действовать хладнокровно и расчетливо. На ум лезли только американские фильмы ужасов, но в них герои всегда действовали глупо. К слову, дерево вокруг замка оказалось сплошь покрыто мелкими царапинками, будто кто-то уже не раз пытался отсюда выбраться, да ключ не подходил… Живов поскребся о дверь еще немного и догадался позвонить старому другу. Трубку взяли через пять долгих гудков. – Проснулся, значит! – сказал старый друг. Фоном у него шли какие-то помехи, какой-то треск, словно пилили дерево или что-то в таком роде. Показалось, что кто-то кричит там, в эфире, но крик был далеким, почти неслышным, и мог быть просто обманом слуха. – Я тут заперт, – выдохнул Живов. Он начал ходить по кругу, мимо кровати, тумбочки, оброненного блокнота. – Меня кто-то запер, на ключ, снаружи. Шутка такая, да? – Хорошо, что заперт, – ответил друг. – Хорошо, что живой. Значит, сгодился. – Сгодился для чего? – Ну, это… – Друг замялся, и вдруг в эфир влетел истошный болезненный вопль, что-то вроде: «ПО-МО-ГААА…» и мгновенно оборвался, утащив с собой в неизвестность все остальные звуки, все эти потрескивания, гудения и шуршания. – Алло? – спросил Живов в тишину трубки. – Ты тут вообще? – Хороший ты человек, Живов, – сказал в трубку старый друг. – А я – подонок. Безвольное, значит, трепло. Выменял себе вечную жизнь на предательство. Заманиваю таких, как ты. Продаю ваши талантливые души, заставляю, значит, мучиться. Нельзя так. – Ты о чем? – У тебя, Живов, талант. – Голос друга будто звучал отдельно от его тела. Живов почему-то не мог представить друга, говорящего в трубку. Телесная оболочка исчезла, и в телефоне каким-то образом поселился только этот голос, сделавшийся вдруг тоскливым. – Какой-то потусторонний дар. Вот что ты делаешь, извращенец хренов? Онанируешь на рисунки женщин. А есть еще Кондратьев. Он фотографирует понравившихся людей, потом развешивает фото в спальне и орудует у себя в заднице во-от таким дилдо. Удовольствие получает. – Старый друг вздохнул. – Только это ни хрена не удовольствие. Вы своим даром и желанием замыкаете цепи. Как гальваническими батареями, помнишь? Выуживаете в наш мир тех, кого здесь быть не должно. Живов присел на край кровати, ощущая, как бьется сердце. А еще по вискам обильно заструился пот. Душно стало в номере. Хоть вешайся. – Ты пьян? – спросил он с надеждой. – Если бы. Жалко мне тебя, Живов. Я до последнего им ничего о тебе не говорил. Тянул время. Думал, закончится все это. Насытятся. А вот не закончилось. Ты здесь. Самый талантливый и желанный. Знаешь, почему? Ты единственный, кто может рисовать ведьм. Этим своим онанизмом. Замыкаешь цепь и – вуаля! – новенькая ведьма готова. Гений ведь в этом и заключается. Из воображения выуживать что-то реальное. Через желание, через искорку… – Ты пьян, – повторил Живов. – Проспись, дружище, завтра поговорим. Ну нельзя же такое по трезвости придумать. Старый друг помолчал, а потом сказал негромко: – За тобой пришли. Не бойся, жить будешь. Не так хорошо, как раньше, но будешь. Другим меньше повезло. Тем, кто просто извращенцы, а не таланты. Их больше нет. Бывай. Он отключился, и Живов пару секунд тупо смотрел на телефон, пытаясь собрать мысли в кучу. Он вспомнил свой самый первый раз. То самое желание. Хлорка в туалете, звук кипящего чайника на кухне, а еще – запах сожженной бумаги. Он уничтожил рисунок, устыдившись сделанного. Уничтожил образ. За дверью раздались шаги, и Живов суетливо подскочил с кровати. Провернулся замок. – Наконец! Я уж думал… В коридоре стояла обнаженная зеленоглазая блондинка, улыбалась и пожимала плечами, будто в том, что она обнажена, нет ее вины. Яркий коридорный свет облизывал прекрасную кожу. На щеках, вокруг губ, на шее и во впадинке между грудей краснели мелкие пятнышки. – Так и бывает, – сказала блондинка. – Дрочишь, дрочишь, а потом оказывается, что ты талант, да? У Живова, казалось, подломились колени. Он рухнул обратно на кровать. В паху заныло от внезапного и острого желания. – …я не хочу еще раз, – пробормотал он, догадываясь, что будет сейчас происходить. – Никто и не заставляет. Не сразу. – Блондинка шевельнула плечом. – Пойдем. – Куда? Блондинка вдруг оказалась возле него. Колено уперлось Живову в промежность, пальцы обвили плечи, а грудь, слегка укрытая завитыми локонами, покачивалась аккурат перед лицом. Живов почувствовал жжение в глазах. – Давай без вопросов, милый, – попросила блондинка. От нее пахло чем-то мягким и теплым.